P. S. Фильм не имел зрительского успеха. Не стал культовым у интеллигенции. Не получал фестивальных призов — кроме форума пролетарского кино в Сан-Ремо, где даже «Премию» наградили, лишь бы про рабочих. Не было никаких оснований вносить его в хронику — за исключением личных симпатий ведущего. Автор приносит извинения и обещает впредь пользоваться правом хозяина только в исключительных случаях.
«Однажды двадцать лет спустя»
1980, к/ст. им. Горького. Реж. Юрий Егоров. В ролях Наталья Гундарева (Надя Круглова), Виктор Проскурин (Круглов), Максим Пучков (Петя), Даша Мальчевская (Маша), Марина Яковлева (Наташа), Олег Ефремов (художник). Прокат 21,4 млн человек.
В 70-е царствующей императрицей советского экрана стала Наталья Гундарева. Бедные нации всегда тяготели к дородной, обильной, осанистой красе женщины-труженицы, женщины-матери — Гундарева с ее ямочками, смешинками, детским болтанием ног и полными руками в прорезях сарафана по-своему очеловечила этот скульптурный мухинский идеал тумбы-героини. Наследуя славе кустодиевских богинь Быстрицкой, Хитяевой, Дорониной, вечно имевших здесь фору супротив спортивно-обложечной, чуть шалавой красоты Светличной и Тереховой, Гундарева все семидесятые хитро подпирала кулаком добрую щеку, сдувала с блюдечка ос да со смешливой нежностью поглядывала на своих многочисленных и непутевых горе-добытчиков. Половина мужского населения страны была тайно влюблена в нее — в чем позже многие открыто признались, в частности, мэр Собчак на вручении королеве-грезе приза российской киноакадемии. «У вас, у русских, наверно, другие стандарты красоты», — волновались приезжие, так и эдак разглядывая фотографии в киножурналах. «Видать, так», — виновато соглашались русские и все равно любили не жемчужный глаз Алферовой, а теплоходную гундаревскую стать. Страна, в которой мужчина сроду не мог обеспечить неработающую жену, а миллионы детей ежеутренне ныли по дороге в сад, исподволь вынашивала сердечную слабость к чуть соловой матроне-домоседке, пышке, мамке, душеньке-попадье с лицом примы Театра Маяковского. В 1980-м сценарист Аркадий Инин и режиссер Юрий Егоров излили мысль семейную, единственную оставшуюся на ту пору в стране, в конспективной эпопее «Однажды двадцать лет спустя».
Картина была естественным завершением большого пути, пройденного Егоровым от каховско-метростроевской романтики «Добровольцев» и «Они были первыми» к сытому и благонравному обществу позднего социализма. К Олимпиаде у нас вполне сложилась автономная русская мечта — не хуже других. Если идеалом американца в ту пору был опрятный двухэтажный домик с газоном и собакой, двое пострелят неопределенного пола в кроссовках, неработающая жена, занятая детьми и домашней выпечкой, и крайслер-купе для выездов на барбекю, русские сообразно достатку видели преуспеяние в двухкомнатном кооперативе, вишневых «Жигулях», полной горнице хрусталя и вовремя поступившем в институт чаде. Сложившийся за брежневский период среднеобеспеченный класс шоферов-моряков-артистов-журналистов-спортсменов-оборонщиков был вполне буржуазен, ценил комфорт и на первое место ставил погоду в доме. Он впервые в советской истории серьезно занимался детьми (прежние поколения воевали, зарабатывали и раздували мировой пожар), дорожа семьей и достатком, был умерен в питье и прелюбодействе, уважал надежные, красивые и оттого нерусские вещи и хотел видеть себя и свои ценности на экране. Инин с Егоровым весь этот класс на экран и вывели — одноклассников 43-го года рождения, собравшихся на двадцатилетие выпуска. Зритель, часть соучеников которого села в тюрьму, спилась, погибла в автокатастрофах и выехала на ПМЖ в Израиль, именно таким и хотел видеть свой класс: Слава — архитектор, в очечках и увлеченный городами будущего; Аня — ученый, молекулу открыла; Марина — актриса из детского театра за Кольцом, но красиво поет под гитару, и иногда за ней заезжает заслуженный в дубленке и шапке из нутрии; Толя — военный моряк с боевым орденом и печальным взглядом, Кеша — завхоз секретного института, Саша делает мороженое на хладокомбинате, а Сева их всех интервьюирует для постной передачи «Сердечные встречи» — короче, групповое фото журнала «Форчун» времен революции менеджмента. Лозунг «Мамы всякие нужны, папы всякие важны» целиком остался в периоде великих строек, образцовые мамы больше не делали компоты и не ставили горчичники, постиндустриальному поколению полагалось чего-то достичь — конечно, по меркам советского человека 80-х. Одна только староста Наденька Круглова ничего не достигла, а была просто мамой десятерых рыжих сорванцов.
Сорванцы непременно должны быть рыжими, когда их много, — на воплощение семьи Кругловых было брошено несколько поколений детского журнала «Ералаш». Прочие подробности столь же отвечали канону образцовой семьи. Мама непременно должна выстричь из своего нового платья костюм Снегурочки для дочкиного бала. Папа непременно должен время от времени угрожающе расстегивать ремень, а также потерять управление «Запорожцем», услышав весть о дочкином замужестве. Кабы не высший пилотаж одного из лучших и маловостребованных российских артистов Виктора Проскурина, папа Круглов так и остался бы прилагательным-функцией, долдонящим «люблю-люблю-люблю-люблю, даже сама не представляешь, насколько». Проскурин из ничего сделал конфету. «Зыс из комната герлс… Зыс из комната бойс», — потирая нос, объяснял он делегации зарубежных демографов, и полнарода пыталось из зала подсказать ему, как по-английски будет «комната».
Мам-Надю играла Гундарева, советская мадонна в оренбургском пуховом платке. Впервые она была у дел после горемыканья и трудного счастья сладкой женщины, гражданки Никаноровой, Надьки из «Здравствуй и прощай» и прочих клуш-разведенок, к которым лучше всего подходило появившееся в том же году определение Г. Е. Жеглова: «Жаль ее, несчастная она баба». Надя Круглова была баба счастливая, хоть и замотанная стиркой-глажкой-готовкой и котячими мужниными домогательствами. На глазах стареющее, реально озабоченное деторождением общество придумало себе малореальный, но сверхубедительный в гундаревском исполнении идеал. Вместе с песней «У меня сестренки нет, у меня братишки нет» он требовательно взывал к родительским инстинктам первого живущего для себя поколения. До начала очередного Большого Исторического Приключения оставалось пять лет…
Летом-2000, на исходе катаклизма, собрались на свое 20-летие городские ап-мидл-классы того, 1980 года выпуска. В них были свои архитекторы городов будущего — крутых подмосковных поселков и зеркальных навороченных офис-центров — и свои герои, погибшие при исполнении служебного долга. Свои чуть развязные телеведущие и неплохо выглядящие завхозы ракетных институтов. В них было лишь одно принципиальное новшество: половина девочек работали мамами. Для этого им не потребовалось рожать полсотни рыжих сорванцов. Спокойно сидеть дома вполне позволяла папина зарплата.
Заодно отошла и тщательно скрываемая мода на полноту: достаток, индустрия здоровья и смена правящего класса с деревенского на городской диктовали женщине новые стандарты.
Сидишь дома — держи форму.
«Москва слезам не верит»
1980, «Мосфильм». Реж. Владимир Меньшов. В ролях Вера Алентова (Катерина Тихомирова), Ирина Муравьева (Людмила), Раиса Рязанова (Тося), Алексей Баталов (Гоша), Юрий Васильев (Рудольф), Наталья Вавилова (Саша). Прокат 84,4 млн человек.
В год, когда деловые леди Нью-Йорка впервые надели кроссовки под бизнес-костюм, президент Картер в отместку за Афган запретил продавать нам кока-колу, а в Москве пустили новую ветку метро «Таганка — Новогиреево» и избрали в Политбюро Горбачева, российский средний класс обрел наконец свою Песнь Песней, свою «Одиссею» и библию — фильм «Москва слезам не верит». К концу 70-х люди из кирпичных домов с гаражами и качелями, не терпящие грязную обувь и твердо знающие, что грузинский чай — это опилки, стали в России большинством. Несмотря на классовую чересполосицу, их объединяла общая средневысокая зарплата, единый досуг, клеенка с гномиками на кухне и фигурное катание по телевизору. Русский середняк добродушно любил хоккей, потому что наши всегда выигрывали и не было агрессивной футбольной досады, покупал венгерский компот-ассорти, побаивался молодой и звероватой шпаны, а по выходным катался по водохранилищу на «ракете». Он наконец-то маялся язвой и давлением, а не цингой и огнестрельными, летом брал продукты с рынка, лениво поругивал власти и следил за успеваемостью детей в английском. И он до чертиков объелся Великой Отечественной войной, вечным зовом озимых и яровых, Зитой-Гитой и вестями из Никарагуа. Он был городской, и его было много: в городах проживало уже две трети населения СССР, которое хотело своего кино: с песнями Пугачевой и макраме на гвоздике, с нахальной дочкой-красавицей и корешками подписных изданий в польской «стенке», с банкой икры к празднику и законной гордостью вчерашнего провинциала, укоренившегося в суровом мегаполисе. Кино в самом высшем значении мещанское: кино горожан в первом поколении, обожающих свои обои под кирпич, правильные ударения в словах и что школа для ребенка под самым окном, а не через дорогу. И как все средние классы мира, этот хотел, чтобы в конце все было хорошо.
Картина москвича в первом поколении Владимира Меньшова с москвичкой в первом поколении Верой Алентовой и соавтором москвичом во втором поколении Валентином Черныхом была до такой степени стопроцентным попаданием в спрос, что коллеги оторопели и обиделись. Меньшов столь тепло и сердечно не стеснялся компрометирующего быта сограждан — этих тазов с крыжовником, перевозимых воскресным вечером с дачи, этой «Бесаме-мучи», под которую привыкли знойно греховодить с голодных студенческих лет, этого всенародного недоверия к обитателям высоток и наивной погони за обручальным кольцом в клубе знакомств «Кому за 30», так уважительно и легко упивался «мелкотемьем», так уверенно плевал на все достижения авторского кино последних десятилетий, что законный его успех казался ошибкой и несправедливостью. Вроде украл что-то, что на поверхности лежит: подойди да возьми, а всем неудобно. И сразу тебе «Оскар» на блюдечке и безбрежная любовь миллионов на всего-то второй полнометражной картине (первая — «Розыгрыш» — стала молодежным суперхитом и вывела на большую воду московских школьников Диму Харатьяна, Дусю Германову и Наташу Вавилову, сыгравшую в «Москве» дочь Александру). Словом, ай-яй-яй, ваше благородие, а еще интеллигент. Но среднему классу было плевать, он получил своих долгожданных героев: Катерина Тихомирова была типичной next-door-lady, «дамой с 13-го», которая сухо здоровается в лифте и «оттого такая гордая, что мужика нет», а Гоша — воистину собирательным образом российского мидла — интеллигентным пролетарием из НИИ с золотыми руками, пьющим в свободное от работы (под хорошую закуску) и не лезущим бабе под каблук. Архиточным был выбор на эту роль нержавеющего кумира детства тех, кому в 80-м было за 30, — Алексея Баталова, равно убедительного в ролях шоферюг и ученых-атомщиков. История Кати, которая хотела да и вышла замуж, потому что не гонялась за дешевизной, а ждала своего трудного бабского счастья, срезонировала в русском сердце начала 80-х на самую громкую мощность. Первая серия казалась только предисловием, а сутью — Москва, кото