тку накрыло безвременье, в котором проблема мамонтов стояла на десятом месте. Их все еще было слишком мало, чтобы они представляли какой-то интерес для серьезных людей. Правда, тут подсуетились американцы, давно мечтавшие купить хотя бы парочку, но к их великому разочарованию выяснилось, что взрослый мамонт не продается. В смысле – не хочет продаваться. Ему и так хорошо. Самку удалось как-то заманить на торговую шхуну, но едва убрали сходни, она прыгнула за борт и ушла домой. Самца решили связать, подступили к нему с веревками соответствующей толщины и растерялись: он принял оборонительную стойку, и всем резко захотелось жить. А мамонт что-то негромко протрубил, и вдруг отовсюду сбежались очень хмурые собаки. Говорят, упряжные лайки не нападают на людей. Ну, первыми точно не бросятся. У этих оказалось другое мнение.
Американцы не унимались, задумали опоить зверей снотворным, но вовремя приехал дрессировщик слонов из цирка Барнума. Понаблюдав за мамонтами с неделю и попытавшись втереться к ним в доверие, он сказал, что все безнадежно, это только похоже на слона внешне, и то не особенно, а психически вовсе не слон. Редкостно умная и бесстрашная тварь. Мамонта нельзя запугать и подчинить, то есть нельзя и выдрессировать, с ним можно только подружиться, иначе костей не соберете. Значит, коммерческая перспектива – никакая. Если хотите, чтобы зверь поехал с вами и не помер от тоски через месяц, берите в питомнике молодого, от пятнадцати до двадцати лет.
Они бы взяли, да кто ж им даст. Питомник идти на контакт с чужаками отказывался. Подрабатывал, где придется – каюры не расставались с винчестерами, – растил своих бесстрашных тварей, вязал из них свитера да носки и в целом старался не высовываться. Затаился, предчувствуя недоброе.
Питомник знать не знал, что его уже два раза национализировали, сначала Временное правительство России, затем колчаковская администрация Дальнего Востока. Обручев уехал по весне в Петроград и не вернулся, а его помощник схватил воспаление легких и скоропостижно умер.
Племенное хозяйство осталось на попечении двух аборигенных семей, Умкы и Пуя, которым уже осточертело стрелять в родственников и знакомых, да и боеприпасы подорожали. Надо было что-то решать.
В яранге Пуя доживал своей век отошедший от дел дедушка-шаман; сидел и думал, когда помирать. Он сказал: «Чукчи, спокойно, я ради такого дела тряхну стариной, поговорю с духами, авось разберемся». Накидался мухоморов, постучал в бубен и упал в костер. Чукчи переглянулись и сразу дружно поняли, что пора валить.
Хмурым утром питомник снялся с места – и пропал в тундре. Он так и так остался без финансирования, приходилось выживать. Поговаривали, что прибился к оленным людям и устроился хорошо, но где он там, неизвестно, ищи-свищи.
Кому надо, тот знал, конечно, – иначе каким бы образом продавались теплые вещи из чукотской шерсти, связанные трудолюбивыми женщинами, – но не рассказывал. В питомник можно было что угодно передать, но не получалось выследить курьеров, они умело путали следы. Американцы из кожи вон лезли, зазывая уйти по зиме на другой берег, сулили золотые горы. Купец Свенссон в знак своего расположения прислал бочонок огненной воды. Питомник отложил спиртное для медицинских надобностей, а купцу послал кожаный мешочек и в нем пулю с засохшей кровью. Немножко грубо, ну так чего он ждал. Бочонка хватило бы двум семьям перепиться до состояния вызова духов, за которым обычно следует чукотская народная забава «духи забрали всех». Это когда люди умудряются в считаные минуты переругаться из-за сущей ерунды и поубивать друг друга. Так погибали целые стойбища.
Русские забавлялись по-своему. В Анадыре красные устроили переворот и отняли все у белых, включая красавицу жену одного купца; местные коммерсанты обиделись, собрались, отняли все у красных и расстреляли их; пришли новые красные и снова отняли все у местных; купчиха решила, что с нее хватит, и сбежала в Америку.
Питомник не обращал внимания на эту кутерьму и ни во что не вмешивался. Перейдя целиком и полностью на первобытно-общинное положение, он продолжал работать. Дневники наблюдений и племенные книги аккуратным почерком заполнял молодой человек, которого звали «белым шаманом», потому что умел слышать голоса зверей и был очень по жизни светлый, всем желал только добра. Ну и старый Пуя его поднатаскал малость. Улучшать погоду, например. Но в основном белого шамана выучили Обручев с помощником, сначала от нечего делать, а потом уже предметно и настойчиво – когда разглядели, какой смышленый парень и насколько к нему тянется все четвероногое.
Из него мог бы получиться неплохой животновод, а то и настоящий ученый.
Тем временем через Берингов пролив наладилась эмиграция в поисках лучшей жизни. Среди переселенцев оказалось семейство с разнополой парой мамонтов. На Аляске животных мигом сторговали за бесценок, опоили-таки снотворным и увезли в зоопарк, где они произвели фурор. История получила широкую известность, докатилась до Кремля, там вспомнили, что Россия – родина слонов, и как бы мы ни ругали прогнивший царизм, с мамонтами он хорошо придумал.
– Наше упущение, что мы до сих пор не использовали образ мамонта в революционной пропаганде, – заявил нарком просвещения Луначарский. – Надо превратить мамонта из бесправной скотины в символ освобожденного труда!
– Ты его хоть раз видел, этот символ? – спросил Ленин.
– Ну зато ты видел.
– Где?!
– В ссылке… Разве нет?
– Откуда на Абакане мамонты. Вот займемся ими со всей серьезностью – будут…
Вошел Сталин с какими-то бумагами.
– А ты видел мамонта? – спросил Луначарский.
– Видел, конечно. Владимир Ильич, вот черновик «Декрета о мамонтах».
– Так уж и декрета?
– Да шучу я. Самое обычное постановление.
– В ссылке видел? – не унимался нарком.
– Не было их в Туруханском крае. Вот займемся – будут.
Ленин на миг оторвался от «декрета», покосился на Сталина, но промолчал.
– Ну и как он… Вообще? Произвел впечатление?
– Что ж я, не понимаю? Мамонт животное полезное, – сказал Сталин и пошел на выход.
– Так где ты его видел? – спросил вдогонку нарком.
– В московском зоологическом саду, – бросил через плечо Сталин. – Вчера. Его там, оказывается, чуть не съели. Ничего, поможем…
Постановление о мамонтах было подписано, работа закипела. В Соединенные Штаты направили дипломатическую ноту: любой мамонт – национальное достояние России, у частного лица он может находиться только на условиях аренды, а у иностранного лица или даже целой державы, нам это все равно, – ни на каких условиях; короче, грузите нашу собственность на пароход и везите обратно.
Американский Госдепартамент сделал вид, что ноту не заметил, а несчастная пара недолго радовала посетителей зоопарка; через полгода бедолаги окочурились почти день в день от тоски и непривычного питания.
Побочным эффектом всей этой грустной истории стало то, что большевики задумали восстановить систему управления питомниками, вернуть ее в руки Академии наук, а самих мамонтов хотя бы пересчитать. Вспомнили энергичного Обручева, ничем себя не запятнавшего при загнивающем царизме, а скорее, наоборот, воевавшего с бюрократами и ретроградами. Хотели его назначить «главным по мамонтам», но ученый пропал без вести заодно со вверенным ему питомником. То ли он его украл, то ли чукчи его украли, а Обручева грохнули, то ли всех поубивали колчаковцы, а может, американцы, а может, и наши, которых потом завалили не наши. Про Чукотку было точно известно одно: полуостров такой есть, и мы пытаемся навести на нем хотя бы относительный порядок.
Надо сказать, история завоевания Чукотки большевиками могла бы превратиться в такую же столетнюю войну, как завоевание Чукотки загнивающим царизмом, если бы не сами чукчи. Жили они по большей части очень бедно, по уши в долгах у купцов, почти все неграмотные, дикари такие, хоть и крещеные. Но пытливый чукотский ум давно смекнул, что доктор и учитель – полезнейшие люди, и в целом просчитал взаимосвязь между образованием, наукой и процветанием. И на чисто бытовом уровне чукчи очень переимчивы; они за все хорошее, понимают и ценят комфорт, им нравится жить в домах, слушать патефон, пить чай из фарфора и ходить в теплый сортир. Им совсем не улыбалось быть дикарями, но сложившаяся на полуострове система, при которой разбогатеть честным трудом невозможно, не оставляла выхода. Когда большевики пообещали, что теперь все будет зашибись, чукчи поверили.
Ровно веком позже открытия на Чукотке мамонтов там была официально установлена власть Советов, и питомник, местонахождение которого оставалось по-прежнему неизвестно, оказался заочно национализирован в третий раз за последние шесть лет.
Питомник воспринял новость спокойно. Он уже сколько раз мог уйти на Аляску, стать частным предприятием и зажить припеваючи, но мужчины твердо знали свою задачу – обеспечить сохранность и приумножение национального достояния, – а там хоть ягель не расти. Осторожно, издали, через родственников и знакомых, они наблюдали, как красные русские взялись обустраивать Чукотку. Когда поняли, что эта власть пришла надолго и вроде не хочет плохого, а напротив, старается делать как надо, – стали думать, пора возвращаться к цивилизации или еще рано.
Многолетняя работа бок о бок с учеными сильно повлияла на обе семьи. Их ничуть не смущали, наоборот, радовали слухи о том, что русские открывают новые школы, начали вывозить женщин из стойбищ рожать в больницу и планируют отправлять детей оленеводов-кочевников в интернаты. Во многом русские подстрекали чукчей ломать старый жизненный уклад – а почему бы и нет? Только старики держатся за традиции, надеясь с их помощью контролировать молодых; молодые терпят ровно до того момента, когда терпелка кончится. И уходят строить новую жизнь.
Но все-таки они сомневались. Вопрос, стоит ли вызывать красных на разговор, и кого послать к ним, и с какими условиями, обсуждался мучительно долго. Питомник не чувствовал за собой никакой вины перед русскими, но опасался, что неправильно поймут. Красные безраздельно правили Чукоткой уже пару лет, но питомник не торопился с решением.