— Мы ждали одного ребенка.
Девушка молча смотрит на старичка, ожидая продолжения.
— Все, что я могу предположить, — невесело говорит Петеан, — это то, что для них тоже уготована судьба. Дяди Короля, которые никогда не ссорятся между собой… В Городе-на-Мосту ровно тринадцать сил, которыми руководят военные — семь флотов, три бригады пехоты, городская охрана, разведка и дворцовая гвардия. Не понимаете? Ах да. У каждого подразделения есть командир, назначаемый королем, и его заместитель, назначаемый самим командиром и равный ему по правам и ответственности. Итого двадцать шесть. Во все века военные грызутся между собой, перетягивая милости власти, как игрушки.
Девушка долго смотрит на мирно играющих малышей. Ближайший тянется за погремушкой, которую трясет его сосед. Сосед отдает погремушку и спокойно берет другую.
— Давай-ка отведем детей в дом, — говорит она, — пора поить их молоком.
Ближе к вечеру тихий переулок перед домом Навигенов взрывается грохотом. Карета, еще карета, всадники, бесчисленное множество кричащих пеших — Капитан Колум получил высочайшее позволение на посещение отца.
Он входит, огромный и шумный, его шляпа, брошенная на кухонный стол, занимает столешницу целиком. Он не ввел в дом ни единого человека из свиты.
— Привет, сестра, — небрежно кивает он девушке, стоящей в дверях библиотеки, поднимается по лестнице на второй этаж и кричит на ходу громовым голосом:
— Отец! Отец, я женюсь!
Петеан выбегает на площадку и падает в объятия сына — как чижик в когти ястреба.
— Колум, Колум…
Капитан Навиген быстро говорит:
— Она племянница короля, миленькая, но совершеннейшая шельма… Я подмигнул ей пару раз, все остальное ее работа… Вокруг меня во дворце целая собачья свадьба, даже с тебя позволили снять завесу на пару часов. Отец, вы что, с ума сошли, девочка открыто живет в твоем доме и ухаживает за малышами… Я со своей принцессой оттяну внимание на себя, но это дня два-три, не больше. Где он?
— Я не знаю… — чуть не плачет Петеан.
— Сестренка, — кричит капитан Колум девушке, — распорядись, чтобы моей команде подхалимы дали выпить и закусить! Отличить просто — подхалимы те, которые в каретах. Жратва у них с собой.
Девушка спускается по лестнице, хмурясь и улыбаясь одновременно. Она больше не хромает — Петеан научил ее обращаться со станком, и она сама выточила себе толстую деревянную подошву — и приклеила ее к башмаку.
— Ничего, — бормочет она, — детей обиходить, ботинок починить, команду накормить. Проблемы решать по мере поступления. Я вам не кукла с ресницами…
К каретам она пробивается с решительностью, которая еще два дня назад поразила бы ее саму. Придворные недовольны тем, что приготовленные для семейного ужина яства раздаются толпе, но мало что могут противопоставить словам «Капитан распорядился, и не вам менять его распоряжения». Смуглый красавчик в расшитом кружевами камзоле, попытавшийся приобнять девушку, отскакивает и невольно морщится. Она ухмыляется, вспомнив, что у тяжелой обуви есть свои достоинства.
Мостовая возле дома и небольшой кусок набережной превращаются в пиршественный зал.
С каретных крыш под присмотром девушки снимают призывно булькающие бочонки и корзины с бутылками.
Через несколько минут, заполненных суетой и шумом, она стоит на ограждении высокой цветущей клумбы и внимательно оглядывает мужчин, группками сидящих — кто на ограждении набережной, кто прямо на мостовой, кто на корточках, кто на подстеленных камзолах — вокруг корзин с едой и выпивкой. Похоже, порядок.
Чьи-то руки ласково берут ее за талию и ставят на мостовую. Девушка сердито оборачивается и невольно хохочет.
Рядом с ней — парнишка лет пятнадцати; вытянувшийся во взрослый рост, но пока узкоплечий и хрупкий. На подбородке у него клочками пробивается что-то, что язык не поворачивается назвать бородой, на голове — не менее клочковатая прическа.
— Ты так рада меня видеть? — ломким юношеским баском спрашивает юноша.
— Ой, не могу… какой… димабилан, — смеется девушка.
— Кто? — он немного сбит с толку.
По лицу девушки проплывает тень.
— Не знаю. Но смешно.
— Я рад, что тебе со мной весело. Слушай, милочка, выходи за меня замуж?
— У меня вчера родилась двоюродная сестра, — весело говорит девушка, — наверняка ты ей понравишься, если немножко повзрослеешь!
— Да нет, — говорит он, и лицо его вдруг перестает быть смешным. Наверное, из-за выражения глаз — словно изголодавшихся, — я не шучу.
Несколько секунд они молча смотрят друг на друга.
— Извини, мальчик, — говорит девушка, — но я обещала другому.
— Кому?
— Я… не помню, — говорит она, — но это неважно. Важно, что я — его. Ты очень славный, прости.
— Ты от меня никуда не денешься, — с лисьей ухмылкой говорит юноша.
Девушка улыбается спокойной взрослой улыбкой и по-товарищески хлопает его по плечу.
— Все правильно делаешь, приятель. На кого другого — глядишь и подействует.
Юноша переводит взгляд на дом Петеана, из которого выходит Колум Навиген, ухмыляется снова и исчезает в толпе.
5. Работа
— Держи меня за руку, пожалуйста.
Качаю головой. Какое держи, когда пролежни обмыть надо.
Его голос едва слышен. Но мне ли привыкать.
— Не сейчас. Когда я буду умирать. Мне очень надо
Я осторожно поворачиваю его на бок. Простыни в пятнах. Черная гангренозная жижа.
— Только не уходи, пока точно не умру. Я боюсь один. Я видеть не тогда стану, ты держи и говори. Я слышать тогда не стану, ты держи.
Он умный, ученый человек, Ринат Амиров. Куда образованней меня. Но сейчас он говорит не чище, чем испуганный чурка-лимитчик. Русский язык сползает с него, как мясо с костей. Тридцать лет назад он женился на москвичке. Двенадцать лет назад жена ушла. Он не женился снова.
Его некому забрать.
Я унесу грязное и приду назад. Успокаивающе глажу Рината по ногам, укрытым простынкой.
— Только вернись скорей, Алексеевна!
Всяк в коридоре шарахается в сторону. Простыни из-под Рината пахнут смертью.
Сестра-хозяйка отпирает передо мной дверь хозблока
— Засовывай сразу в машинку, я запущу.
Она смотрит от двери.
— Алексеевна, сегодня ж не твоя смена?
Я молчу.
Она качает головой.
Я мою руки над облупленной ванной.
Кому объяснишь, что тот, над кем я полгода просидела — сначала в двести тридцатой, потом в одиночной палате — да, в той, где сейчас ждет Ринат — что человек, памятник которого занесен снегом на Клещихе — до второй развилки прямо, потом направо почти до опушки — так вот, он обещал вернуться. Он вернется здесь же, где умер.
Я узнаю его.
Когда я задумываюсь, то понимаю — я старуха, ополоумевшая от горя. Да только почему бы нет? Лучше верить в чудеса, чем кататься старыми костями по полу и выть; или смотреть часами в окно, как там происходит чужая жизнь. Мое сумасшествие дает мне силы, и к тому же полезно людям. В любом случае, много думать об этом мне не стоит. Не дай Бог, оно пройдет.
Пловцов, заведующий отделением, когда я вернулась в больницу, не стал смотреть на меня с вопросом, не стал задумчиво шептаться с другими за моей спиной. Он велел, чтобы меня оформили санитаркой по уходу. Пусть их шепчутся. Бабам не пошептаться — как мужикам не похвастаться. Пусть их.
Ринат спит.
Умаялся. Все ж таки полстакана водички сладкой выпил. Помылся. С полчаса еще поспит.
— Ох, мамань, как же ты вовремя, — вздыхает Кирилл, когда я заглядываю в тридцатую, — я уж запарился звать. И как нарочно парней никого.
Ну да. Ходячие вечно в курилке. Сестру позвать — а она им что скажет — сами подложите.
А они ж и сами не здоровые. Тяжело им, большой Кирилл. А мне разве тяжело? Своя-то ноша не тянет. А как не своя, когда мамой называет?
Буфетчица Ниночка высовывается из раздаточного окошка.
— Алексеевна, поди позавтракай! Обед скоро, а я тебе все берегу, не мою тарелку.
Надо, и то, поесть, пока Ринат уснул. Я снова мою руки. На умывальнике стоит полупустой тюбик крема для рук. Пусть стоит, девчонкам больше останется. Моим ли рукам мыла бояться?
Вот и ем я геркулесовую кашу и бутерброд с сыром, а Ниночка мне все вздыхает да пересказывает, как у ней вечером Валерка опять бухой с базы вернулся, и как меньшой снова болеет, в сад не ходит, и хорошо, с одной-то стороны, что Валерке сегодня не в смену, да вот какая из похмельного нянька…
Знать бы ей, дурышке, какая она счастливая. Какой ни на есть Валерка, а свой, тоже бьется как может; и девочка ее в третий класс пошла. Ведь как вспомню свою квартиру, двухкомнатную, гулкую и страшную — деток если Бог не дал, да милого отнял, на кого жаловаться? Вот я и молчу, да на Ниночку смотрю, и она вдруг осекается.
— Да, правда, все ж Ленуся со школы вернется, приглядит за обоими…
В коридоре останавливаюсь и медленно оглядываюсь.
Он здесь.
В этом здании.
На этом этаже.
Из одиночки выходит дежурная сестра с пустым шприцом.
— Амиров-то все тебя зовет, Алексеевна, — говорит она, проходя к процедурному.
Я иду сквозь твердый холодный воздух. Огромный свет льется в высокое окно в конце коридора.
Где Он?
В операционной, за поворотом. Я знаю это так же точно, как знала долгие годы ночью — что это он, а не кто-то другой, дышит рядом со мной.
Я захожу в одиночку.
Ринат смотрит на меня удивительно ясными глазами, словно Марина и не вкатила ему полную ампулу из шкафчика, содержимое которого пересчитывают трижды в сутки.
— Алексеевна, скорей принеси какую-нибудь книжку, — тихо, но твердо говорит он.
Он тяжело вздыхает, видя мое изумление.
— Ты сама не говори. Ты мне книжку почитай. А я тебя за руку буду держать.
Я чувствую, что можно было бы и быстрее соображать — но Он же здесь, рядом, и что он делает в операционной? Плановые на сегодня давно окончены, стало быть его оперируют спешно? Так. Ринату нужен голос. Ринату нужна книжка. Книжка точно есть у Кирилла.