— Ну что? — вполголоса проговорил Бен и вопросительно глянул на Мгомо, как бы признавая его старшинство.
Темнокожий кивнул, и они приподняли свою ношу. Бережно, чувствуя скованность в движениях, попытались прислонить венок к памятнику. Но не получалось: он соскальзывал, валился, — и они положили его на плиту. И снова молча стояли, не зная, что еще надо делать. Стояли, как на чудо, глядя на знакомые очертания океанов и материков. Да, они были знакомы им с детства. И на Дидаре, и на холодной Церне, и на пятой планете звезды Флум потомки землян, как священные реликвии, хранили изображения своей утерянной родины. Маленькие, отлитые из редких сплавов глобусы передавались из поколения в поколение. В Дни Потери их ставили на стол, за которым собиралась семья, и старики возносили над ними безнадежные молитвы о возвращении… Но то были маленькие мертвые шарики, а этот, огромный и полноцветный, казалось, дышал, как живой.
Чуть колыхалась синева океанов, и, если пристально вглядеться, можно было даже различить что-то похожее на крошечные волны. Пенились сбегающие с гор извилистые ниточки рек, а снег на вершинах сверкал, как настоящий. И маняще зеленели равнины, переливаясь то бархатистостью полей, то изумрудностью джунглей, то хвойной колючестью тайги. Для кого он так старался, тот неведомый скульптор? Неужели все это только для того, чтобы больней сжалось сердце у тех, кто придет сюда раз в тысячелетие? Но что толку бередить тоской о невозвратном… И еще думалось: что там, под плитой? Не может быть, что могила — лишь символ. А вдруг там лежит человек. Один из тех, кто погиб вместе с Землей, не покинув тонущего корабля. Ну пусть не человек — хоть горсть праха, хоть крупица чего-то земного. И может, вот сейчас тайна раскроется, и они узнают, ради чего их сюда привели. Но время шло — и ничего не происходило. О них словно забыли.
— Ну и что дальше? — нарушил молчание Авуд. — Что мы еще должны сделать?
— Марионетки не задают вопросов, — сказал Бен. — Сам же видишь: манипулируют нами, как куклами. Остается ждать движений кукловода.
— Как ты можешь такое? — с упреком взглянул на него Мгомо. — Нам выпало прикосновение к Святой Святых Вселенной. Дыхание замирает от одной мысли, а ты… — Получилось несколько назидательно, но в конце концов его учительство и седеющие виски давали ему право на это.
— Я просто констатирую факт. Статисты, разыгрывающие чужой сценарий, вот кто мы здесь. Разве не так?
— И не только мы, — расстегивая жаркий комбинезон, вставил Авуд. Наверно, и все те — тоже… — Он ткнул ладонью в темноту.
— Да уж, вряд ли с ними поступили иначе, — согласился Бен. — И получается, что все это шествие вселенского сиротства — что-то вроде парада марионеток. А смысл?
— Разве муравью постигнуть поступки человека? — вопросом на вопрос ответил Мгомо. — Так и нам — Высший Разум.
— А ты уверен, что мы имеем дело с Высшим Разумом? Может быть, создателей этого Кладбища Миров давно уже нет, и все вершит какая-нибудь старательная машина. Из тысячелетия в тысячелетие исправно прокручивает вложенную программу, не понимая ее сути.
Похоже, Мгомо хотелось возразить, но он не стал этого делать. Только пожал плечами. Авуд тем временем что-то рассматривал на глобусе, придвинувшись почти вплотную.
— Вот здесь… — Он очертил пальцем речную долину и холмистое пространство между горами и морем. — Тут они и жили.
— Кто? — не понял Мгомо.
— Мои предки. Здесь жили и здесь полегли. Спасли всего сотню. Это по одной хронике, а по другой — и того меньше. Поди проверь…
— Так это были твои предки? — Бен взглянул на Авуда так, словно впервые увидел. Секунду поколебался — стоит ли? — и сказал: — Выходит, наши пращуры были соседями. Мои обитали тут, за горами.
— Он показал на стиснутое снежными хребтами плоскогорье. Теперь настал черед недобро удивиться Авуду. — Так ты из этих?! Тех самых долгоносиков, будь они все…
— Ну, ну! — поспешил вмешаться Мгомо. — Оставим предков в покое. Все одинаково виноваты. Уже одним тем, что расплодились, как грызуны, и изгрызли природу…
— И твои черные больше всех, — стрельнул острым взглядом Авуд. — Недаром у них и началось. Но в наших древних книгах сказано: может, распад атмосферы еще удалось бы остановить, если б не утечка той проклятой отравы…
— А там написано, почему моим предкам пришлось ею обзавестись? — с трудом сдерживая себя, осведомился Бен.
— Еще как написано! Для того и обзавелись, чтоб наших пращуров при первом удобном случае — в расход. Незаметненько, под видом какой-нибудь болезни… Да не успели.
— Спятил?! — ощерился Бен. — У нас на Дидаре тоже хранят древние книги. Про то, как твои славные пращуры и их единоверы обложили мой народ со всех сторон, как устраивали резню за резней. А наших было слишком мало… Да, им пришлось создать Туман Возмездия — последнюю защиту, если не останется выхода. И кто мог знать, что землетрясение взломает подземные хранилища…
— Главное, их же, хитроклювых, еще и прилетели спасать! — не слушая, перебил Авуд. — В награду отравителям… Не спасать надо было, а давить!
— Еще не поздно. — Бен прищурил глаза, кулаки его сжались. — Я к твоим услугам. Пару мгновений они глядели друг на друга. Потом Авуд отвернулся. И вдруг смачно плюнул — прямо туда, на стиснутое хребтами плоскогорье.
— Погань! — Бен рванул его за плечо. И оба вздрогнули от испуганного крика Мгомо:
— Падает! Три пары глаз впились в памятник. Нет, шар не упал, — только пошатнулся и замер в едва заметном наклоне. Что-то произошло там, внизу; руки, державшие глобус, стали словно бы тоньше… Или им показалось?
— Что это? — выдохнул Бен.
— Мы ничего не знаем. — Мгомо шагнул и встал между ним и Авудом, решительно раздвинув их плечами. — Может, случайность, а может… Что, если весь этот Родительский День — испытание? Достойны ли хотя бы памяти. Очистились ли. И от оскала древней вражды рушатся надгробия…
— Птица! — первым увидел Авуд. Огненно-красная, она стремительным росчерком пересекла освещенный пятачок — пролетела из тьмы во тьму. И тут же вернулась, чертя круги над стоящими у могилы. И чем быстрее она кружилась, тем ниже опускались разметнувшиеся красными парусами крылья. Вот они коснулись земли — и разом сомкнулись, слились в один бешеный алый смерч. И когда он умчался, растаяв в черноте неба, у надгробья было пусто. Светились меркнущим, слабеющим светом цветы лежащего на плите венка. И погружались в ночь материки и океаны чуть накренившегося над могилой Шара. До следующего Родительского Дня.