Он раскрыл свою огромную папку и стал рассеянно перебирать какие-то листы.
— И знаешь, кто принес с собой переломный момент? Как это ни странно, Саша.
— Она тебя на что-то натолкнула? Она инженер?
— Нет. Она медик. Она логопед.
— Может, педолог?
— Это ты где вычитал?
— В «Педагогической поэме».
— Макаренко — хороший писатель, — сказал папа. — Но не великий. В педологии тоже что-то есть. И между прочим, он сам это понимал. Но одно дело — признать это в жизни, а другое дело — в книге. Хочешь, расскажу тебе про педологию?
— Нет. Мне интересней про Сашу. Если она не инженер, чем же она тебе помогла?
— Фактом, — сказал папа, — одним фактом своего существования.
— У тебя быстрей завращались шарики?
— Не только это. Понимаешь, шарики могут вращаться как угодно быстро, но если нет уверенности, если ты думаешь, что каждую минуту они могут остановиться, тогда пиши пропало, никакой работы нет. На мой взгляд, самое хорошее состояние, это когда шарики вращаются пусть со средней скоростью, но абсолютно устойчиво. Знаешь, что такое гениальный человек?
— Ну?
— Это человек, у которого голова работает на пределе, то есть шарики вращаются с огромной скоростью и при этом абсолютно устойчиво, так же, как циркулирует кровь. Они сами этого не знают, но объективно, если их сравнивать с другими людьми, они постоянно находятся в состоянии бешеного вдохновения. Отсюда, скажем, их пресловутая рассеянность, невнимание к повседневности. А кроме того…
— А как же Толстой? — сказал я.
— Толстой, — сказал папа, — особый случай. У него был железный организм. Не будь он гениальным мыслителем, он бы прожил четыреста лет. И потом, не надо забывать: если исключить самые молодые годы, жизни Толстого протекала в искусственной обстановке. На мой взгляд, у него не было ни большой любви, ни настоящей дружбы, ни вообще каких бы то ни было привязанностей в живой жизни. В целях самосохранения он вынужден был отказаться от всех радостей, которые может дать непосредственно жизнь, и ограничить себя только теми радостями, которые может дать творчество.
Но тут папа посмотрел на часы.
— Половина второго. Безобразие. Сейчас же марш спать! Кстати, ты не забыл, что завтра воскресенье? Саша ведет нас на ипподром.
— Ну что ты, — сказал я, — у меня теперь знаешь какая память. Я даже помню, куда ты положил свою желтую рубаху. Пока!
— Что? — сказал папа. — Что ты имеешь в виду? Какую рубаху?
— Да нет, — сказал я. — Это я просто так, для красоты слога.
…Ровно в двенадцать дня Костя подошел к кухне и ткнулся в запертую дверь.
— Родька, — крикнул он, — ты не видел мои зеленые брюки?
— Нет. А что?
Костя ушел, и тут же послышался голос папы:
— Родя!
— Что?
— Ты не знаешь, где моя желтая рубаха?
— Наверное, там же, где Костины брюки.
— А где Костины брюки?
— Спроси у него.
Через несколько минут они оба подошли к кухне. Послышались шепот и бормотание. Это они совещались.
Наконец Костя сказал:
— Родька, открой дверь!
— Не могу, я занят.
— Где мои брюки? — крикнул он.
— Спокойно, спокойно, — сказал я, — они национализированы.
Долгое молчание. Потом заговорил папа.
— Слушай, Родя, — сказал он спокойно. — Отдай пожалуйста, ему брюки.
— Не могу, — сказал я. — Они уже почти перешиты.
— Ах вот как! А моя рубаха? Она тоже национализирована?
— Да! К сожалению, мне пришлось пойти на этот шаг.
— Пришлось?
— Да!
Опять послышались шепот и бормотание. Отдельные слова можно было разобрать.
— Если он сейчас же не откроет, я выломаю дверь. Отдай сейчас же мол брюки, дурак! Выломаю дверь, вот увидишь.
— Это не оправдание, — сказал папа. — Те деньги, что уйдут на починку двери… бу, бу, бу…
— Ши, ши, ши… А в чем я пойду?
— Бу, бу, бу…
— Но это мой единственный костюм!
Опять шепот, опять бормотание, потом шаги, и все стихло.
Перешивать брюки почти не пришлось. Я распорол их сзади, срезал два небольших клинышка и опять сшил. Таким образом, в поясе они стали как раз на меня. На Костю они больше не полезут.
Я действовал по заранее составленной программе и вышел из кухни в тот самый момент, когда в дверь позвонила Саша.
— Ну, все готовы? Скорей, внизу ждет такси. Как вам мой новый наряд?
— Великолепно, — сказал папа.
На Саше был легкий спортивный костюм из какой-то странной ткани табачного цвета. Белая сумка, белые туфли. И волосы у нее были тоже почти белые, наверное, покрасила.
— Убийственно великолепно, — сказал папа. — Но, Сашенька, спуститесь вниз. Нам нужно остаться втроем. Буквально на одну минутку.
— Хорошо, я вас жду.
— Погодите, я тоже с вами.
— Нет, постой!
Костя схватил меня за руку.
— Ты посмотри! — закричал он. — Ты только посмотри, что он наделал!
Он повернул меня к папе спиной, и папа стал разглядывать то место на брюках, которые я перешил.
— Какой идиот, а? — сказал Костя.
— Совершенно верно, — согласился папа. — Только идиот может сшивать темный материал белыми нитками. Иди надень мою серую кофту. Иди! После ипподрома я с тобой еще поговорю.
На бегах я был первый раз в жизни, и они на меня не произвели никакого впечатления. В книжках про это пишется гораздо интересней.
Когда мы приехали, как раз кончился первый заезд.
— А вот тотошка, — сказала Саша, подводя меня к какому-то окну. — Тотализатор. Давай поставим на второй заезд. У тебя есть рубль?
Рубля у меня не было.
— Да нет, — сказал я. — Не люблю рисковать. Мне не хочется.
— А я игрок, — сказала Саша. — Причем азартный. Идите сюда, посовещаемся.
Она раскрыла программу и стала читать.
— «Заезд второй. Дистанция — тысяча шестьсот метров. Первым бежит Лампозитор — гнед. жер. от Ланцета и Позы». Ты слышишь, Костя, это для тебя. От Ланцета, хирургическая лошадь. А вот для меня. «Туман — сер. жер. от Тучи и Пустяка». Все великое рождается от тучи и пустяка.
— В том числе и Туман, — сказал Костя.
— Ничего, — сказала Саша, — все равно я поставлю на сер. жер. Идем дальше. «Цилиндр — вороной жер. От Цитаты и Промаха».
— Вот это для папы, — сказал Костя.
— Ну что ж, — сказал папа, — я готов поставить на эту лошадь. А как это делается?
— Очень просто, — сказала Саша. — Давайте сюда ваши рубли. Вот так! Раз, два, три.
— А Родька? — сказал Костя.
— Родя не хочет, — сказала Саша. — Он, к сожалению, не игрок по натуре.
— У него просто нет денег, — Костя протянул мне рубль. — На, держи.
— Мне не хочется играть.
— Ну ладно, — сказала Саша, — сейчас ему действительно неинтересно. Посмотрит пару заездов — расшевелится.
Она пошла к окошку тотализатора и вернулась с тремя какими-то квитанциями.
— И как же мы поставили? — сказал папа.
— Пойдем, пойдем, — Саша торопилась. — На трибунах я все объясню.
Народу было совсем немного. Под небольшим дощатым навесом рядов в десять стояли скамейки. Передние — у самой земли, задние — повыше.
Группками по три-четыре человека зрители рассыпались по всем рядам. Некоторые вообще не садились, а стояли прямо у самого барьера.
Мы нашли свободное место и сели.
— Смотрите, — сказала Саша. — Вот у вас написано: 3—1. Что это значит?
Она стала объяснять папе и Косте, как у них поставлены деньги и в каком случае они выиграют. Кроме основных правил, было еще много дополнительных: «проскачка», «за флагом». Я не очень вникал в то, что говорила Саша, и понял только главное: надо угадать, какая лошадь придет первая и какая вторая.
Шла, очевидно, разминка. По большому пыльному квадрату, внутри которого была посажена картошка и еще что-то, взад-вперед ездили три легкие тележки.
— Вот моя лошадка, — сказала Саша. — Камзол вишневый, картуз оранжевый. Едет Остапенко.
Услышав свою фамилию, наездник зыркнул на нас исподлобья и взмахнул хлыстом.
— Никогда в жизни он не придет первый, — сказал какой-то тучный бородатый человек, сидящий позади нас.
— Почему? — спросил папа.
— По кочану да по нарезу! — ответил бородатый. — Вы, что ли, его первым записали?
— Нет, первый у меня Цилиндр.
— Цилиндр может и прийти, если не поскачет, конечно.
— А вы на кого поставили? — спросил Костя.
— Ишь ты, хитер! — сказал бородатый. — Вот ставки закроют, тогда скажу.
— А какая вам разница?
Бородатый улыбнулся.
— То-то и оно, что разница, кто над кем дразнится. Смотри, смотри. Сейчас побегут.
У большой облупившейся арки, на которой было написано «Павильон механизации», стоял человек с флажком.
Два раза у него ничего не получалось, он заворачивал лошадей и только на третий резко взмахнул рукой и крикнул: «Пошли!»
— Ну началось! — сказала Саша. — Хорошо, правда? Эх, мой заскакал!
— Мой впереди! Мой впереди! Давай, Цилиндр, давай! — говорил папа.
Они с Сашей страшно переживали. Костя тоже переживал, но делал вид, что ему все равно.
Когда лошади обошли уже весь круг и показались на финишной прямой, Костя привстал.
— А что я говорил, — сказал он. — Цилиндр первый, Лампозитор второй. Все проиграли. Кроме вас, конечно.
— Кроме нас, кислый квас, — сказал бородатый. — Сейчас пойдем отхватим.
Он уже встал, чтобы идти в кассу за выигрышем, но в это время на беговой дорожке что-то произошло.
— Куда? Куда скачешь! Держи его, холеру! Ну надо же! Тьфу! — Бородатый сплюнул и опять сел.
— Наша взяла! — крикнула Саша. — Идите получать.
— Не будем торопиться. Еще ничего не известно.
— Известно.
— Не уверен.
Они препирались, стоя у барьера, пока по радио не объявили результат.
И сияющий папа пошел получать выигрыш.
В третьем заезде не выиграл никто. В четвертом и пятом опять папа.
— Ну и везуха вам, — сказал бородатый. — Небось с жокеями знакомы?
— Как же, мои приятели. А кроме того, у меня богатая интуиция.