— И правильно, — сказала Саша. — мне гораздо приятней люди, которые хвалят сами себя, чем те, которые всякими средствами добиваются похвалы других.
— Это вы про Костю?
— Нет, это я вообще.
— А Васька? Он добивается похвалы других?
— Он добивается не похвалы, — сказала Саша. — Он добивается полноценности. Если вы его будете превозносить за успехи в математике, ему это до лампочки. Но вот если он вдруг скажет остроту и вы засмеетесь, пусть даже не очень искренне, он будет счастлив.
— Да, — сказал я, — похоже, что так. А откуда вы все это знаете?
— Я догадываюсь.
— Вы большой мыслитель, — сказал я. — По-моему, вы когда-нибудь станете ученым.
— И стану, а что? — сказала Саша. — Здесь знаешь какую диссертацию можно написать. Ого-го-го!
— Почему здесь? А в другом месте нельзя?
— Можно. Но здесь у меня такая практика, что и не хочешь писать, а напишешь.
— Значит, вы уже пишете диссертацию?
Саша не ответила.
— Вот ты спрашиваешь, за что можно хвалить человека, — сказала она, хотя я спрашивал совсем другое. — Только за желание побороть свою ограниченность. Нельзя восхищаться сильным человеком из-за того, что он поднимает паровоз. Короче говоря, нельзя хвалить человека за то, что он умеет помочь себе двигаться в ту сторону, в которую он и без того объективно направлен. Ты понимаешь?
— А вас за что можно хвалить? — спросил я.
— Меня? — Саша как бы очнулась. Не знаю. Ну хотя бы за то, что я умею шить.
— А вы правда умеете?
— Конечно. Вот видишь на мне костюм. Это я сшила уже здесь. Специально для выхода на ипподром. Знаешь, сколько он мне стоил? Двенадцать рублей. Ну как?
Демонстрируя костюм, она покрутилась по кухне.
— По-моему, здорово. А вот я не умею шить. Эти брюки, что на мне, я национализировал у Кости. Пришлось в поясе немного ушить. И вот что получилось.
— Ну-ка я посмотрю. Да, — сказала Саша, — шито белыми нитками во всех смыслах этого слова. А материал хороший. Ничего, вот я попрошу у Васиной мамы машинку, приду к вам, и мы соорудим такие брюки!.. А как ты думаешь, если б я носила брюки, мне было бы хорошо?
— Не знаю, — сказал я, — по-моему, девушка в брюках не может написать диссертацию. Но если вы…
— Называй меня на «ты», — сказала Саша, — а то я чувствую себя совсем старухой.
— Ладно, со временем.
— Нет, ты начинай прямо сейчас, сразу.
Мне стало смешно.
— Эй, ты! — сказал я.
— Ну вот, уже лучше. Молодец! — Саша взяла меня под руку, и мы пошли в большую комнату.
Раздался звонок.
Папа пошел в коридор и вернулся в комнату с бородатым.
У бородатого в руках была огромная авоська.
— Здравствуйте в вашем доме, — сказал он, оглядываясь. — Знатно, знатно живете. Вода течет, и батарейка печет. Был чай, да сплыл? Опоздал я, наверное?
— Как раз вовремя, — сказал папа, — проходите. А это что? — Он указал на авоську.
— Есть тут всякие чудеса. Вот вам колбаса, наполовину копченая, наполовину моченая. Батон свежий взял. Печенье сливочное. Ну и пива, конечным делом. Пьете небось?
— Еще бы! — сказал Костя.
— Любишь пивко?
— Уважаю.
— Ну, значит, ты мне друг, — сказал бородатый, — Извините, конечно, что я шум-крик понаделал. Удача у меня сегодня.
— Ну ладно, — сказал Костя. — Если все есть, то я быстренько сбегаю — торт возьму.
— А ты плюнь, — сказал бородатый. — Можно и торт, да на кой черт? Мужикам сладкое во вред, а барышню я уговорю.
— Меня и уговаривать не надо, — сказала Саша, — я сливочное печенье даже больше люблю.
— Вот это человек. Вот это я понимаю. Я не помешал, а? Нет? Ну и славно, ну и хорошо. Где у вас чаек — жидкий кипяток? Я сам заварю. Я по напиткам — всегда с прибытком. Иди, иди покажи, где тут что.
Он сам пошел на кухню и стал хозяйничать. Сперва мне было противно, что он так суетится, а потом я привык. Хотя он везде совал свой нос и говорил громко, как глухой, меня это почему-то не раздражало.
Когда вода закипела, он два раза сполоснул заварочный чайник, погрел его над паром и только потом бросил туда столовую ложку заварки, несколько крупинок соли и чайную ложку сахарного песка.
— Лей, да не заливай, — сказал он, — мало бедно, а много вредно. Чутка в чутку должна быть. Стоп, стоп! Теперь постоим, натянем.
— Где вы там? — крикнул папа. — Мы уже стол накрыли.
— Сейчас, сейчас! Лей теперь дополна, выноси на народ. Ну что стоишь? Неси, не стесняйся.
Чем дальше, тем меньше было понятно, кто у кого в гостях, но злиться на бородатого было невозможно.
Когда мы вышли, все уже сидели за столом, и Костя уплетал колбасу за обе щеки.
— Приятного аппетита, — бородатый сел возле Саши. — Удача у меня сегодня. Везение, будем говорить. Я ведь, барышня, прямым ходом из Полтавы, хотите — верьте, хотите — нет, на самый на ваш на Восток на Дальний по хорошему делу — жениться приехал.
— Значит, вас можно поздравить? — сказал папа.
— Отпевать поздно, а поздравлять рано. Одна беда слетает, другая за ногу хватает. Я сегодня, милый друг, только адресок разнюхал.
— Уже победа, — сказала Саша. — Кто адрес знает, тот меньше страдает.
— Что, что? — от неожиданности Костя поперхнулся.
Мы с папой рассмеялись.
— У вас уже подражатели есть, — сказал папа.
— Да, да, — бородатый думал о чем-то своем, — все это хорошо. Только не пойдет она за меня, бабоньки. Морда не та, да и организмом не вышел. А на разговор ее не возьмешь. Она с понятиями!
— Вы давно знакомы? — спросил папа.
— Давнее давнего, — сказал бородатый, — лет тому честь не перечесть. Двадцать годков ей тогда было. Как вспомню сейчас — ой, ой!..
— Да, — сказал Костя, — старая любовь как старое вино. А можно вам один вопрос задать?
— Вопрос не допрос. Валяй задавай.
— Интересуемся вашей профессией, — сказал Костя. — Я вот почему-то решил, что вы спекулянт.
— Костя шутит, — сказал папа.
— Нет, он не шутит, — сказал бородатый, — Да вы не бойтесь, я не обижусь. А вы как порешите, какая моя профессия?
— Мы вот с Сашей решили почему-то, что вы председатель колхоза.
— Ну что ж, спасибо за честь, — сказал бородатый, — а только в начальстве никогда я не ходил. А ты, вьюнош, стригун-лошадка, что скажешь про меня?
— Не знаю, — сказал я.
— Одно дело — знать, другое дело — гадать. Попытка не пытка. Гадай. Интересно же.
— Только вы не обижайтесь.
— Лопни я поперек, не обижусь.
— По-моему, вы ветеринар, — сказал я.
— Приз ему, приз! — закричал бородатый. — Лопни я поперек, был ветеринаром. Мальчишкой еще под самим командармом Семеном Михайловичем лошадь уморил. Этот факт фактический. У меня даже бумага есть.
— Вот я медик, — сказал Костя, — и мне странно вас слушать. Вы что же, хвастаетесь тем, что лошадь уморили?
— Никто не хвастается, — попыталась Саша вступиться за бородатого.
— Нет, позвольте, барышня, — сказал бородатый, — я хвастаюсь. Только не тем, что уморил, а тем, что никто меня за это не укорил. Потому что боец-то я был бедовый, а ветеринар ерундовый. Тогда ведь война. Учиться некогда. Взяли тебя за грудки да и тык пальцем: ты, мол, ветеринар. Умеешь не умеешь — иди лечи.
— А теперь, значит, вы умеете лечить? — не унимался Костя.
— И теперь не умею, — сказал бородатый. — Хотя лошадок люблю. С того и на скачки хожу. Пивник я. Пиво варю. Пивовар знатнеющий, Меня не только что весь Союз, заграница знает. Я, бабоньки, и чешское пиво перенял, и немецкое превзошел, и сам эль понимаю до тонкости. Ты вот кем будешь, к примеру?
— Я инженер, — сказал папа.
— Тоже головы требует. Но не так. Машину ставить — что суд править. Дали тебе бумагу, по ней и гони. У вас, как говорится, чертеж, а у меня только черт да еж. Тут валится, там колется. Чуть где недогляд — все шишки на тебя летят. Варил пиво, а сварил диво: удивляться можно, а пить нельзя.
— Да, — сказал папа, — но ведь у вас тоже есть бумаги. Рецепты всякие.
— Ох, мил человек! Кабы рецептам силу давали, на что б тогда и человек умеющий? Вот возьми ты меня. Тумак тумаком, грамотешки — три класса. А захоти я в Москве пиво варить, сейчас возьмут. Подъемные? На! Окладец? Держи! И тебе то, и тебе се, да еще и квартира на Красной площади. А все почему? Потому, что человек я редкий. Вот они все рецепты, — он раскрыл ладонь и потыкал в линию интуиции.
— Значит, я тоже могу пиво варить? — сказала Саша.
— Факт фактический, — сказал бородатый. — Тебя б подучить, да поднатаскать, так тебе бы, голуба, цены не было.
— Чепуха все это. — Костя посмотрел на свою ладонь. — Вот я, например, ручаюсь, что у меня есть интуиция.
— Есть-то есть, да не может расцвесть. Уж коли на руке не показано, ножом не нацарапаешь.
— Странно, — сказал папа, — я думал, вы шутите. А вы, кажется, в самом деле вериге в хиромантию.
— Это ужасно, — сказал Костя. — Вы хотя бы приблизительно знаете, какой сейчас век?
— Вон оно что! — Бородатый налил себе пива. — А я тебе так скажу: век-то у нас новый, атомный, а пим-то у нас старый, катаный. Разве человек ныне не тот же хлеб ест? Не те сны видит? Не те же мысли мечтает? Ты погляди, куда он душу направил. Одна, брат, у него песня, что вчера, что сегодня: счастья бы мне, счастья бы!
— Это верно, — сказала Саша.
— Верно, — сказал Костя. — Но ведь вопрос в том, как понимать счастье.
— Как ты понимаешь, не знаю, а как я понимаю — скажу. Это я давно подметил, из жизни выведено. Если, к примеру, человеку какому утром страсть как на работу хочется, а после работы его, брат, домой тянет, вот тут ты ему и позавидуй. Может, для счастья еще чего нужно, не знаю, а только мне и это вот так бы хватило. Ну ладно, — сказал бородатый, вставая. — Спасибо этому дому, пойдем к другому. Славно я у вас посидел, душу отогрел. Вот ежели бы меня теперь еще в гостиницу потянуло, вот тут бы я уже и был счастливый.
— А вы посидите еще, — сказал папа.