За дымчатыми стеклами его глаза не видны, но мне кажется, что они страшно злые.
Ну и пересел я на свою голову! Из-за Васьки может достаться и мне. Ваську, конечно, на экзамене не завалишь, а меня проще простого.
— Что ты к нему суешься? — говорю я. — Что ты его злишь, дурак?
— А что я делаю? — Васька пожимает плечами. — Яков Борисович всегда… Ты же помнишь?..
— Мало ли что — Янов Борисович! Вот и подождал бы, пока он вернется.
— Он уже не вернется, — говорит Васька. — Такой худой-худой стал… Хочешь к нему сходить? Он о тебе вспоминал. Давай сходим завтра.
— Нет, я не пойду. Если бы он… Если бы можно было хоть как-то помочь. А кто у него еще бывает?
— Гришенька бывает.
Гришенькой мы называем нашего директора. Кличку эту выдумали не мы. Она передается из года в год, от класса к классу, вместе с историей ее возникновения. Говорят, что когда-то давно в нашу школу был прислан историк, по чьей вине пришлось уволить другого преподавателя, которого Гришенька очень уважал. Новый историк никакими достоинствами не отличался, но был ужасно вежлив. И вот чуть ли не в первый день работы он зачем-то по делу пришел в кабинет директора и вдруг забыл его имя-отчество.
— Простите, пожалуйста, — сказал он, — извините ради бога…
И он стал извиняться так длинно и противно, что директор его перебил.
— В чем дело, батенька? Зачем столько извинений? Можно подумать, что вы мне чихнули на лысину. И вообще… Я ведь тоже не помню вашего имени-отчества, однако не извиняюсь.
Он, как всегда, говорил громко и так быстро бегал по кабинету, что историк перепугался и опять стал просить прощения.
Тогда уже директор рассердился как следует.
— Бросьте! Оставьте этот холуйский тон! — закричал он, — Я велю, я приказываю вам называть меня Гришкой! Нет, Гришенькой! Вы слышите? Только Гришенькой! Вплоть до особого распоряжения. Все! Идите! И пусть это послужит вам уроком.
Историка почему-то сразу же невзлюбили. Ему срывали уроки, подстраивали всякие фокусы. Скоро по своему желанию он ушел из школы, а наш директор так на всю жизнь уже и остался Гришенькой.
Иногда у нас дома заходит о нем разговор.
— Гришенька хороший администратор, но самодур, — говорит Костя. — Уж я-то знаю. Я у него учился больше, чем Родька.
Папа, который знает директора только по рассказам, нарочно не соглашается. Ему хочется вызвать Костю на спор, и он страшно старается.
— Самодур — это совсем другое, — говорит он. — Самодур — это человек, от которого не знаешь, чего ждать. За хорошее он может наказать, а за плохое наградить. Когда-то в молодости у меня был начальник, главный инженер, очень похожий на вашего директора. Вся его беда была в том, что по темпераменту своему он был крайний холерик, и ему казалось, что все люди вокруг него движутся, работают и говорят слишком медленно. А кроме того, у него был живой, активный мозг, он все понимал с полуслова и страшно раздражался, когда ему длинно разжевывали то, что он давно уже сообразил. Сначала работать с ним было почти невозможно. Потом стало легче.. А когда я к нему приспособился по-настоящему, то вдруг понял, что лучшего начальника у меня не было, нет и, очевидно, не будет.
— А, чепуха, — Костя махнул рукой, — знаем мы эти твои примиренческие разговоры. Почему это вы должны к нему приспосабливаться? Он ведь один, а вас много.
— Это же естественно, — говорит папа. — Человек способен, не разрушая себя, двигаться только в одну сторону: от худшего к лучшему. Если же он активно попытается идти в обратную сторону, он обязательно сломается. Да, он был один, а вас много, но отсюда вовсе не следует, что он должен был научиться медленней соображать. Он не шел нам навстречу не потому, что это могло ущемить его самолюбие, а потому, что это было противоестественно.
— Ты стал прямо философом, — говорит Костя. — Вот ты говоришь: вы признали, что ваш главный инженер лучше, чем вы. Если тебя послушать, выходит, что это хорошо. А на мои взгляд, это и есть как раз разрушение.
— Почему?
— Да потому, что каждый нормальный человек должен считать про себя, что он лучше всех на свете. Иначе от него не будет никакого толку. Никогда ничего крупного он не сможет добиться.
— Зато он будет расти.
— Зато, зато… Как будто добиться и вырасти — это разные вещи.
— Разные.
— Чепуха! — говорит Костя. — Каждый человек в теории оправдывает свою жизнь. Если кто-нибудь умеет добиваться, то его уже не очень волнует, растет он или не растет. Я думаю, какой-нибудь там Эйнштейн не очень беспокоился о своем росте.
— Еще как беспокоился, — сказал папа. — Кстати, об Эйнштейне у нас есть книжка. Ты можешь почитать.
Костя помолчал.
— Скоро мне некогда будет читать, — сказал он.
— Почему?
— Хочу устроиться на работу.
— А как же ординатура?
— Все будет в порядке, — сказал Костя, — за меня можете не беспокоиться.
Неожиданно в автобусе я встретил Клавдию Петровну.
— Что же ты к нам не приходишь? — сказала она.
— Так вы же говорили: три месяца.
— Ну что ж, считай, что три месяца уже прошло. Ты знаешь, где мы теперь живем? Вон видишь, дом четырехэтажный, — она сказала мне номер квартиры. — Завтра вечером мы дома, если у тебя будет свободное время — обязательно приходи.
— Ладно, приду.
— Значит, до завтра?
— До завтра.
Клавдия Петровна сошла, а я поехал дальше.
Честно говоря, мне не хотелось идти в гости. Завтра придет Саша, и я бы лучше посидел дома. Но теперь уже ничего не поделаешь. Раз пообещал — надо идти.
Папа говорит, что это у меня дурацкое качество. Если я уж такой джентльмен, что не могу отступиться от своего слова, то надо уметь не обещать всем и все, что попало.
— Это же очень просто, — говорит он.
— Конечно, — говорю я.
Но на самом деле для меня это совсем не просто. Я сам прошу о чем-нибудь, только если мне действительно очень нужно, и мне кажется, что все люди делают так же.
— Это все потому, что ты дурак, — говорит Костя. — Тоже мне благородство. Идиотизм, и ничего больше. Ты думаешь, кому-нибудь хорошо от твоего благородства? Вот у нас есть один парень. Тоже вроде тебя. Сидит в гостях. Двенадцать часов ночи. Пора идти. Он встает. Если промолчат — все в порядке. Но если, не дай бог, для вежливости сказать: посиди еще, он сядет и будет сидеть хоть до утра.
— Не беспокойся, я не буду сидеть до утра.
— Очень мне нужно о тебе беспокоиться. Кстати, дай мне книжку про Эйнштейна. Она у тебя.
— Возьми там на кухне.
Костя берет книгу и уходит в свою комнату, а мы с папой садимся играть в шахматы.
С тех пор как папа работает на конкурс, играть с ним неинтересно. Он все время думает о чем-то своем.
— Знаешь что, — говорит он, — давай отложим эту партию.
— А что? Ты хочешь поработать?
— Или почитать.
— У тебя интересная книжка?
— Приключения.
— Дашь мне потом?
— Пожалуйста, только она на английском. Это мне Саша принесла.
— Разве она читает по-английски?
— Все приличные люди читают по-английски. А ты балбес, — говорит папа, — неужели так трудно научиться? В школе тебе вдалбливают грамматику, что-то ты уже знаешь. Бери адаптированную книжку и читай. Костя так и делал.
— А я сам не могу. И потом, ты же обещал со мной заниматься.
Время от времени у папы вдруг возникает желание подтянуть мой культурный уровень. Он горячится, произносит речи, говорит, что я темный, безграмотный человек и вообще — довольно!
— С завтрашнего дня, — говорит он, — ты слышишь, с завтрашнего дня мы начинаем с тобой заниматься физикой. Не той физикой, которую преподают у вас в школе, а той, которая существует на самом деле. Это же безобразие! Ты знаешь, хотя бы смутно, что такое квант? Нет? А что такое фотон? А что сделал Бор? А кто такой Планк?
— Наверное, он открыл планктон.
— Фу, фу! Пошлые шуточки!
Когда папа в ударе, никакой юмор на него не действует, и на следующий день он действительно начинает мне объяснять механику Ньютона, геометрию Евклида и еще целый ряд страшно интересных вещей. Но это только на следующий день.
Так мы с ним начинали заниматься историей цивилизации, кибернетикой, современной химией и, наконец, английским языком.
— У тебя всегда хватает разгону только на один раз.
— Да, я плохой педагог, — говорит папа. — В этом отношении тот же Костя даст мне сто очков вперед. Слушай, а это, по-моему, идея! Я уверен что если бы Костя стал с тобой заниматься, ты бы через два месяца читал по-английски.
— Ты думаешь, он согласится?
— Я могу с ним поговорить.
— Ну поговори.
Вечером пришла Саша и принесла с собой швейную машинку.
— Опять эти твои фантазии, — сказал Костя. — В его возрасте можно еще вообще без брюк ходить. И потом, ты думаешь, он будет выглядеть элегантно? Антиэлегантность у него в крови. Так что все твои старания бесполезны.
— Ничего, ничего, — сказала Саша, — я люблю сочетать приятное с бесполезным.
Она поставила машинку на кухню, и сразу же кухня стала центром квартиры.
Папа пришел вместе со своей английской книжкой.
— Очень интересно, — сказал он, — по-моему, это лучше, чем Агата Кристи.
— А вы читали Кристи?
— Мы видели фильм по ее роману, — сказал Костя.
— Какой это?
— Дурацкий, — сказал Костя, — «Свидетель обвинения».
— А, «Свидетель». Ну почему же? Хороший фильм.
— Не знаю, — сказал Костя, — но, по-моему, «Великолепная семерка» и то лучше. Хоть действие какое-то. А в этом «Свидетеле» что? Болтают, болтают!..
— Как в жизни, — сказала Саша, — ты вот сейчас что делаешь?
Костя обиделся.
— Если тебе не нравится, — могу не говорить.
— С чего ты взял, что мне не нравится? Больше всего я люблю болтать. Или слушать, как болтают другие. Ну что, заказчик, пора приступать к делу! Иди-ка я тебя обмерю.
Портновским сантиметром Саша измеряет мои габариты, что-то бубнит себе под нос, что-то пишет, и папа смотрит на нее с интересом.