— Видно птицу по полету, — говорит он. — Ни одному портному в Благовещенске я не решился бы доверить свой уникальный отрез. А вам бы доверил.
— У вас есть уникальный отрез?
— Ну зачем же? — говорит папа. — У меня пока нет отреза, но если бы был, то я бы вам его доверил без колебании. Кстати, вам не кажется, что у него ноги не совсем прямые? Может быть, не стоит их так четко обрисовывать?
— Абсолютно кривоногий, — говорит Костя.
— Ничего подобного, — говорит Саша. — У него великолепная мужская фигура. Просто вы ему завидуете. Ну ладно. Иди переодевайся.
Я иду переодеваться в папину комнату и первый раз в жизни, стоя перед зеркалом, разглядываю свою фигуру. Ничего. Фигура как фигура. Жить можно.
Что говорить, до какого-нибудь Зайца мне далеко. Он у нас богатырь. А я так… Середнячок. Комплекция полужидкого интеллигента. Ну и пускай.
— Эй! Где ты там? — крикнула Саша.
— Иду, иду!
Я пошел на кухню и вместе со всеми просидел там часов, наверное, до двух.
С одной стороны, меня немножко мучила совесть, что я не пошел к Клавдии Петровне, как обещал, а с другой — было почему-то даже приятно, я вроде бы мстил ей за тот день, когда пришел ее поздравить и она так плохо встретила меня.
Я заболел. У меня вирусный грипп. С высокой температурой. Я лежу в Костиной комнате, и Костя за мной ухаживает.
— Пей бульон!..
— Я не хочу.
— А я тебе говорю: пей, а то сейчас получишь.
— Ну ладно уж, сделаю тебе одолжение.
Я пью бульон, а Костя сидит рядом и читает книжку. Чтобы не заразиться, он носит марлевую повязку. Это очень смешно.
— Костя, — говорю я, — по-моему, ты похож на куклуксклановца.
— А ты похож на идиота. Кстати, ты перевел то, что тебе было задано?
— Конечно, нет. Ты же видишь, я болен. Рукой двинуть не могу.
— Через полчаса я уйду, — говорит Костя, — а вечером вернусь. Чтобы все было сделано. Понял? Имей в виду, я тебе не папа.
Вот уже пять дней мы с Костей занимаемся английским. Уговорить его было совсем непросто.
— Не хочу я возиться с этим оболтусом! Мне некогда!
— Не такой уж он оболтус, — сказал папа, — при желании он может усвоить все, что угодно.
— Это при желании.
— Я буду желать, — сказал я.
— Так я тебе и поверил. Вы же, очевидно, хотите, чтобы я занимался с ним по вашему методу?
— Можешь и по своему, — сказал папа, — никто тебя не ограничивает. Ты как, Родька, не боишься?
— А чего мне бояться. Мне ужас как хочется грызть науку.
— Нет, не пойдет, — сказал Костя. — Для того чтобы его чему-нибудь научить, нужно иметь всю полноту власти. Понимаешь? Всю! Вплоть до применения физической силы.
— Ну это уж слишком!
— Как хочешь!
Я видел, что папе не хочется больше уговаривать Костю, что он уже начинает нервничать, и решил пойти на жертву.
— Ладно. Пускай применяет физическую силу.
Физическую силу Костя, конечно, не применил, но ездил на мне верхом, как только ему хотелось.
Каждое утро он говорил мне по-английски: «Здравствуй, мальчик». И я ему должен был отвечать: «Здравствуйте, учитель». Задания были огромные. Каждый день я переводил по три полные страницы из какой-то идиотской скучной книжки без начала и конца. Но Косте этого было мало. Он требовал, чтобы перевод я писал в специальной тетрадке, все новые слова тоже в специальной тетрадке и каждый вечер являлся к нему с отчетом. Лежа в кровати, он проверял мою работу, делал замечания и обязательно читал нотации.
— Как ты пишешь! Как курица лапой. Тетрадь грязная, захватанная. Что из тебя выйдет? Ассенизатор? В крайнем случае, водовоз. Ты хочешь мне что-то возразить? Я тебя слушаю. Только покороче.
— Вот тебе покороче. Ты деспот, Костя, — говорю я, — мелкий тиран и враг человечества. Если бы я был сатирик и вообще поэт, я бы написал про тебя прыщавым языком плаката.
— Шершавым, — говорит Костя.
— Нет, прыщавым.
— А я тебе сказал: «шершавым».
— А я тебе сказал: «прыщавым».
— Ну хорошо, — говорит Костя, — пусть будет по-твоему. Но завтра ты переведешь не три, а пять страниц. Понял? А сейчас забирай свои манатки и пошел вон! Я хочу спать.
— Ну, как мы болеем?
Вид у папы озабоченный.
— Что ты пишешь? Что-нибудь секретное?
— Да нет. Перевожу.
— И как успехи?
— Дело движется, идет, дело движется вперед.
— Скоро встанут две плотины на реке?
— Вот именно.
Папа помолчал.
— Скажи, ты давно не видел Лигию?
— Давно. А что?
— Я столкнулся с ней у нашего подъезда. Стоит, продрогла вся. Я пригласил ее зайти, но она не захотела. Вот передала записку. Я, конечно, не читал, но по-моему, что-то нехорошо.
Он подал мне грязный, бесформенный клочок бумаги, на котором обгорелой спичкой было нацарапано:
«Хотела зайти, поговорить. Но если все люди сволочи, то ты тоже. Скоро меня не будет. Лигия».
Я отдал записку папе.
— Да! — сказал он. — «Скоро меня не будет» — это еще ни о чем не говорит. Может быть, она хочет уехать?
— Вряд ли.
— А ты думаешь, она способна на что-нибудь такое?..
— Не знаю.
— Так или иначе, — сказал папа, — надо сходить. У тебя есть адрес? Давай я запишу.
Папа вернулся поздно, в третьем часу ночи. Костя уже спал.
— Отравилась уксусной эссенцией. Пороть, пороть и еще раз пороть. Если захочешь травиться, травись серной кислотой. И не дома, на улице. Безобразие. Ей, видишь ли, неинтересно жить. Все люди сволочи, она одна хорошая. Бедная Клавдия Петровна! Можно себе представить, что она пережила.
— Так она отравилась или не отравилась?
— Какое там отравилась, — сказал папа, — обыкновенная инсценировка. Пошла на кухню, капнула себе на язык уксусной эссенции и тут же стала кричать. Хорошо, что я пришел вовремя.
— А что?
— Клавдия Петровна не знала, что делать. Бросить страшно, телефона нет. Я сразу сообразил, в чем дело. Разбитая бутылка валяется, и запах уксуса по всей квартире. Я тут же, ни слова не говоря, нашел в ванне жидкое мыло, развел ей вот такую кружку и влил прямо в рот. Рвало ее, как из вулкана. Но, слава богу, этим и ограничилось. Н-да… Ну ладно, пора спать. У тебя температура упала?
— Костя говорит, что упала.
— Ну и хорошо, через пару дней пойдешь в школу.
Но через пару дней в школу я не пошел. После гриппа у меня началось воспаление легких, а после воспаления еще и свинка.
— Ну ничего. Это уже не болезнь, — сказал папа. — Похудел ты страшно. И экскурсию пропустил. Ваш класс вчера был у нас на заводе. Но ты не горюй. Как только поднимешься на ноги, я тебе закажу пропуск.
— А как твоя работа?
— Отослал.
— Ты уложился в срок?
— Нет, не совсем. Но, я думаю, это не будет иметь значения.
— Еще как будет, — сказал Костя. — Ну, ты скоро уже встанешь? Надоело.
С тех пор как я заболел, Костя спит на кухне, готовит, убирает и вообще исполняет все мои обязанности.
— Тут раза два к тебе гости приходили.
— Кто?
— Этот твой Плотников. И девушка какая-то. Я их не пустил.
— Почему?
— У тебя как раз была температура.
— Ну и что?
— Ничего. Что я вам, нанимался подтирать пол за всяким? Видишь, вон на дворе грязища какая.
— Деспот ты, Костя, — сказал я, — тиран и враг человечества. А что это Саши давно не видно?
— Не знаю, — сказал Костя, — меня это не интересует. Кстати, я устроился на работу, можешь меня поздравить.
Когда я пришел в школу, у меня было такое ощущение, как будто я проболел по крайней мере лет пять.
Все на меня так налетели, так накинулись, как будто я был любимцем класса и вообще душой общества.
— У! Родька пришел! Ура!
— Привет! А мы видели на заводе твоего отца.
— Привет! Посмотри, какая у нас стенгазета. Слава выпустил.
— Ну что вы, что вы налезли? Я человек больной. У меня свинка была.
— Ха-ха! Свинка! Свинья!
— Хи-хи! Свиноматка!
Все страшно хохотали и веселились. Особенно Славка. Не знаю, может быть, ему было действительно смешно, но смеялся он как-то только голосом, а глаза у него были серьезные и даже как будто виноватые.
— Ты с кем будешь сидеть, а?
— С кем сидел.
— Ничего не выйдет, — сказал он.
— Почему?
— Посмотришь.
— А что тут смотреть?
Я подошел к своей парте.
— Здорово!
Васька не отозвался.
— Ты что, не хочешь со мной здороваться?
Я положил портфель в парту и сел.
— Уйди!
Васька поднатужился и столкнул меня на пол.
— Ты что, рехнулся, дурак?
Я опять сел, и Васька опять стал меня спихивать. В классе засмеялись.
— Да ну тебя к черту! Психованный!
Я пересел на пустую парту.
Ужасно не люблю, когда на меня обижаются, да еще и неизвестно почему. До болезни вроде у нас были хорошие отношения. Значит, что-то произошло, пока я болел.
На большой перемене я поймал в коридоре Светку и отвел ее под лестницу.
— Что тут случилось? Что это Васька на меня злится?
— Он на всех злится, — сказала Светка, — и совершенно напрасно. Нельзя все же быть таким хамом, даже если ты гений.
— А что такое? Что-нибудь с математиком?
— Конечно, — сказала Светка. — Он его знаешь как изводил! На каждом уроке. Весь класс возмущен. По-моему, надо ставить вопрос перед комсомольской организацией. Мы тут пока стенгазету выпустили. Ты видел?
— Нет.
— Там и твоя фамилия.
— Это с какой же радости?
— А ты пойди посмотри.
На следующей перемене я пошел в дальний конец коридора. Там возле пионерской комнаты на общем щите висела наша стенгазета. Вообще-то это была не газета, а просто одна карикатура. На листе ватманской бумаги цветными карандашами был нарисован большой тощий боров с длинными белыми ресницами. Тремя лапами он опирался на парту, а четвертую тянул вверх. Изо рта у него вылетали слова; «Я! Я! Можно мне?» Ниже рисунка были стихи: