Кто кричит лишь я да я,
Пусть узнает здесь себя.
В самом низу листа шла коллективная подпись:
«Главный редактор и художник С. С а я п и н.
Стихотворный фельетон С. М о к р и н о й.
Карикатура сделана по мотивам высказываний Р. М у р о м ц е в а».
Возле щита толпилось много ребят из младших классов.
— А кто это — свинья? Это про кого?
— Это про Плотникова. Не знаешь, что ли!
Слава прохаживался тут же.
— Ты что это делаешь? — сказал я. — По мотивам! Ишь ты, композитор какой нашелся!
— А что? — сказал Славка. — Ты же сам говорил, что у него ресницы, как у свиньи.
— Это не твое дело, — сказал я. — Я к Ваське отношусь хорошо, поэтому могу говорить что угодно.
— Ты же не был, ты ничего не знаешь, — сказал Славка. — Знаешь, как он себя вел! Хамство — и все! Разве я один так думаю? Весь класс так думает. Впрочем, ты всегда стараешься показать, что ты особенный. Весь взвод идет не в ногу, только ты один в ногу.
Зазвенел звонок.
— Ну ладно. Об этом мы еще поговорим.
Странная штука! После пятого класса каждый год на каком-нибудь сборе или собрании обязательно говорят, что я оторвался от коллектива.
Честно говоря, я уже к этому привык, но мне все равно неприятно. Хуже нет, когда не понимаешь, за что тебя ругают.
Ну, допустим, я не очень активный. Это правильно. Но разве я один такой в классе? Вон и Галка Серегина неактивная. И учится хуже меня. А ее почему-то не ругают. Не говорят, что она оторвалась от коллектива. Если так подумать — все у нас с Галкой одинаково: она не любит ходить в культпоходы, и я не люблю. У меня нет поручений, и у нее нет. Да и разве одна только Галка? Если так рассуждать, как они рассуждают, то может получиться, что чуть ли не весь класс оторвался от коллектива!
— Муромцев! Ты что, уснул?
Я так задумался, что даже не заметил, как очкастый подошел к моей парте.
— Где твоя тетрадка? Почему не пишешь?
— Извините, Леонид Витальевич, сейчас буду писать. Я просто задумался.
— На моих уроках задумываться не советую, — сказал очкастый. — Ты и так много пропустил. А почему сидишь один? Вы с Плотниковым поссорились?
— Да нет. Просто я люблю сидеть один.
— Он врет, — сказал Славка. — Они поссорились.
— Вот и напрасно, — сказал очкастый. — Плотников мог бы тебе помочь. Верно, Плотников? Фу! Опять этот запах. Вы что, специально едите лук перед моими уроками?
Васька покраснел. В классе захихикали.
— Не вижу ничего смешного, — сказал очкастый. Сегодня он был настолько злой, что даже не мог улыбаться, — Плотников, к доске!
— Я не пойду, — сказал Васька.
— Что?! — Очкастый даже вздрогнул. — Идите к доске!
— Я не пойду, — опять сказал Васька и чем-то загремел под партой.
Очкастый скосил глаза вниз. Я тоже. Вот это номер! Один ботинок у Васьки был на ноге, а другой лежал рядом на полу. Ботинки были новенькие, блестящие. Жмут, наверное, вот он и разулся.
Сенсация поползла от парты к парте, и через несколько секунд на эту тему уже шушукался весь класс.
Только очкастый делал вид, как будто он ничего не заметил.
Неестественно громко топая, он прошел к учительскому столу, сел на свое место и стал повторять, как машина: «Плотников, к доске!.. Плотников, к доске!..» Голос у него был скрипучий и ужасно злой.
В классе установилась такая жуткая тишина, что у меня даже мороз по коже прошел.
— Плотников, к доске!
Васька сидел как каменный, и по щекам у него катились слезы.
— Ну-ка подвинься.
Вдруг ко мне пересела Светка.
— Что ж ты сидишь? — сказала она. — Это же безобразие! Сделай что-нибудь!
Сделать? Мне и самому хотелось что-нибудь сделать. Но я не знал что. А впрочем, какая разница! Что угодно, лишь бы кончилась эта история.
— Сейчас, сейчас. Погоди!
Я быстро снял правый ботинок, взял его в руку и через весь класс пошел к доске.
— Ты что? В чем дело?
— Где? — сказал я.
— Что «где»? Ну-ка выйди из класса. Быстро!
— Почему выйти? Мне показалось, что вы велели. Разве нет?
Я быстро подошел к столу. Очкастый вскочил как ужаленный.
— Выйди из класса! Выйди вон! — закричал он визгливо.
— А почему? Я ведь…
Но тут как раз раздался звонок, и очкастый сам вылетел за дверь.
Это был последний урок.
— А! Пропадать так пропадать!
Проходя по коридору, я не спеша снял со щита карикатуру, положил ее в портфель и не торопясь пошел домой.
— Завтра прямо после школы можешь идти на завод, — сказал папа. — Я предупредил вахтера. Ты доволен?
— Еще бы!
— У тебя какие-нибудь неприятности?
— Нет, все нормально. Здравствуйте, Саша. Что-то вы давно к нам не приходили.
— Работаю много, — сказала Саша. — А как ты? Как поживает твоя машина?
— Какая машина?
— Я рассказал ей про твою кибернетическую машину, — сказал папа. — Ей понравилось.
— Да, очень интересно, — сказала Саша, — мы тут как раз затеяли диспут на сходную тему, если хочешь, можешь принять участие.
— К сожалению, ему некогда, — сказал Костя.
— Почему это мне некогда?
— Потому, что ты не перевел еще ни страницы.
— На десять минут работы!
— Ну вот и хорошо. Иди сделай, потом придешь.
Переводить не хотелось.
Наверное, после болезни я еще не совсем окреп. А может, просто осенний вечер располагает ко сну. Какая-то вдруг скучная, дурманящая усталость навалилась на меня. Я пошел на кухню, расставил раскладушку, лег прямо не раздеваясь и заснул.
Проснулся я уже поздно ночью. За дверью слышались голоса. Разговаривали папа и Костя. Саши не было.
— Значит, ты не хочешь? — говорил папа.
— Как будто дело во мне, — говорил Костя. — Она, между прочим, к этому не очень стремится. Ты думаешь, она здесь бывает из-за меня?
— А из-за кого?
— Из-за тебя, из-за Родьки. С Родькой ей интересней разговаривать, чем со мной.
— Ну что ж, это не так плохо, — сказал папа. — Если человек умеет найти общий язык и со старым и с малым, это значит, что он многого стоит. В некоторых отношениях тебе, конечно, нужно до нее тянуться.
— Это еще вопрос, — проворчал Костя, — кто до кого должен тянуться. Тебе, наверное, кажется, что ты идеал человека, а я, между прочим, совсем не хочу быть таким, как ты. Вот скажи мне, пожалуйста, что тебя держит в этой дыре? Разве по своим возможностям ты ниже тех бездарностей, которые заполнили Москву?
— Тебе хочется жить в Москве?
— Да, мне хочется жить в Москве. Саша в чем-то выше меня. Допустим. Но это не потому, что она такая богатая натура, а потому, что она жила и училась в Ленинграде.
— Только это?
— Я думаю, что и этого достаточно. Тебе вот кажется, что ты идеальный отец. А на самом деле ты эгоист. Ты думаешь только о себе. Это же чудовищно! Допустим, тебе нравится Благовещенск. Но при чем тут мы с Родькой? Почему мы свои лучшие годы должны проводить, не видя ничего.
— Почему ты говоришь «мы»? — сказал папа. — Вполне возможно, что Родя не разделяет твоих взглядов.
Костя засмеялся.
— Конечно, — сказал он, — конечно! Ты хочешь, чтобы он научился хвастаться своими неудачами, как ты. Родьке хочется того же, что и мне, даю голову на отсечение.
— Сволочь ты, Костя, — сказал я, выходя из кухни. — Какое ты имеешь право за меня расписываться?
— Что такое? В чем дело? — Папа вдруг разозлился. — Подслушивать — это подло, — сказал он. — Понимаешь ты, подло! Сейчас же марш спать!
Никогда он так не разговаривал со мной. Глаза у него были злые и в то же время какие-то очень грустные.
Не спеша я постелил постель, разделся и лег.
С минуту еще за дверью слышались голоса, а потом папа сказал:
— Ну ладно. Так просто словами эти вещи не решаются. Поживем — увидим. Спокойной ночи!
— Спокойной ночи.
Шаги, хлопнула Костина дверь, заскрипел папин диван, и все смолкло.
В школе, у раздевалки, я увидел Светку Мокрину.
— Наконец-то пришел, — сказала она, — иди сейчас прямо к директору, он тебя вызывает. Боишься?
Я пожал плечами.
— Не бойся, — сказала она, — весь класс будет за тебя, вот посмотришь. Пойдем, пойдем! Гришенька не любит, когда опаздывают. В общих чертах он уже все знает, мы к нему ходили.
Она проводила меня до двери директорского кабинета и сама постучалась.
— Ну, ни пуха тебе, ни пера.
— Войди, Муромцев, — послышался голос Гришеньки.
Честно говоря, мне было все равно, что произойдет. Странный ночной разговор между папой и Костей не выходил у меня из головы.
С первой же секунды Гришенька стал на меня кричать и бегать по кабинету. Я не очень вникал в то, что он говорил, и понял, в сущности, только последнюю фразу.
— Все! Довольно! Нам не нужны такие ученики. С сегодняшнего дня ты не учишься в нашей школе. Понятно?
— Понятно, — сказал я, — когда можно забрать документы?
— Что? — Гришенька перестал бегать и зыркнул на меня из-под бровей. — Какие еще документы?
— Обыкновенные, мои документы.
— Мальчишка! Сопляк! — закричал директор. — Никаких документов! Безобразие! Ты будешь учиться. Будешь! Но сегодня же… Нет, завтра я хочу видеть твоего отца. Вот я сейчас напишу записку, и ты ему передашь.
— Нет, не передам.
— Что? Почему?
— Потому, что сейчас у отца и без меня хватает хлопот. Григорий Митрофанович, вот честное слово, я сделал все правильно. Хотите — верьте, хотите — нет, объяснять я ничего не буду.
— Мальчишка! Сопляк! — сказал Гришенька неожиданно тихо. — Кстати, мне уже все объяснили. И даже в двух вариантах. Где эта стенгазета? Она у тебя? Покажи.
Я достал из портфеля карикатуру и положил на стол.
Гришенька развернул ее, тщательно разгладил ладонью.
— Хорошо нарисовано, — сказал он. — Этот Саяпин способный мальчик. Что? Ты не находишь?
— По-моему, это гнусно — рисовать такие карикатуры. Плотников…