— Это неплохо, — сказал папа. — Только я бы хотел его отвести сам. У меня, кстати и дело есть в мастерской.
— Ну как хотите. Как хотите.
Парень посидел еще немного и ушел.
— Н-да! — сказал папа. — Мысль действительно недурная. Сейчас я тебя отведу к одному человеку. По-моему, это самый талантливый металлист из всех, с которыми мне доводилось работать.
Папа позвонил еще по телефону. Поуговаривал какого-то высокого старика, который отказывался выдавать инструменты «лишь бы кому», и мы, наконец, пошли.
Мы прошли через термический цех, было очень жарко, горели печи, и рабочие каждую секунду выхватывали из них раскаленные железки и бросали в большие, рядом стоящие посудины. В воздухе пахло горелым машинным маслом и еще чем-то.
Потом мы прошли мимо целого ряда больших и маленьких прессов, мимо какого-то сооружения, похожего на поезд, состоящий из одних паровозов, прошли по светлому, просторному цеху, заполненному самыми разными станками, и наконец очутились в маленькой мастерской. Здесь стояло всего три станка и большой новый слесарный верстак.
Работал только один станок, я уже знал — фрезерный. Другой, почти такой же, но поновее, стоял чуть поодаль.
— Привет, Касьяныч. Пускай сын тут у тебя побудет. Не возражаешь?
Невысокого роста, очень широкоплечий, почти квадратный, Касьяныч выглядел щеголем. На нем были новые лыжные брюки, серый бумажный свитер и начищенные до блеска огромные лыжные ботинки. Дерматиновый фартук с голубыми тесемками был ярко-красный.
На папины слова Касьяныч ничего не ответил. Даже не обернулся. Не спеша орудуя двумя рукоятками, он вырезал на небольшом железном бруске какой-то сложный узор. Только минуты через три, когда фреза дошла до определенной метки, он вдруг выключил станок и сказал:
— Ты что же это, Эдуардыч? Где семнадцатая деталь?
— Как будто ты не знаешь, — сказал папа.
Касьяныч опять долго молчал.
— А я? Мне ж тоже нужно заработать на молочишко.
— Не беспокойся, заработаешь, — сказал папа. — Так можно у тебя оставить сына?
Касьяныч ничего не ответил, а только шумно вздохнул и опять включил станок.
Папа подождал еще немного, но видя, что Касьяныч больше говорить не собирается, подмигнул мне, улыбнулся я ушел.
Минут десять или пятнадцать Касьяныч работал молча. Одни только раз он обернулся, посмотрел на меня с каким-то грустным сожалением и опять вздохнул.
Немного осмелев, я стал ходить по мастерской. Она была совсем маленькая. Кроме двух фрезерных, здесь был еще новый красивый токарный станок. Я долго рассматривал всякие рычаги, кнопки и рукоятки, пытался сообразить, что тут для чего и как этот станок работает. Когда мне это надоело и я вернулся к Касьянычу, он сидел на верстаке и закусывал. Он ел бутерброд с ветчинно-рубленой колбасой и смотрел на меня все тем же презрительным взглядом.
— Что вы на меня так смотрите? — сказал я.
— Как?
— Не знаю.
— Не знаю… — повторил за мной Касьяныч без всякого выражения. Не спеша, с удовольствием он доел свой бутерброд, вытер губы чистым клочком пакли и только после этого сказал: — Жила твой отец. Скупердяй. Так и дрожит, как бы кто лишнюю десятку не заработал. Хитрющий.
Я был рад, что Касьяныч, как мне показалось, разговорился, и сказал первое, что пришло в голову:
— А вы его перехитрите.
— Как же, — сказал Касьяныч, — перехитришь. Он сам у станка собаку съел. Все винты знает. И два лишних.
— А скажите, он мог бы делать вот то, что вы?
Но на этом разговорчивость Касьяныча кончилась. Наигрывая одними губами какую-то странную, неуловимую музыку, он пошел на свое рабочее место, включил станок и тут же начисто забыл о моем существовании.
Я стал смотреть, как он работает. Честно говоря, мне было непонятно, почему папа считает его таким большим специалистом. Двигался Касьяныч медленно, фреза у него крутилась медленно. Готовую деталь он не отбрасывал в кучу ловким жестом, а не спеша осматривал, ощупывал, подчищал что-то на ней напильником, после чего прятал в тумбочку.
— Я уже почти освободился, — сказал папа, — можем еще в кино сходить.
На папин приход Касьяныч не обратил внимания. Казалось, он его даже не заметил. Но когда мы собрались уходить и стали прощаться, Касьяныч сказал:
— Ну-ка становись на тот станок.
— Это зачем? — сказал папа.
— Хочу поднять у сына твой авторитет. Он тут все допытывался…
— Ах, вон оно что, — сказал папа, снимая пальто, — только ты мне фрезу поставь, а то я запачкаюсь.
— Запачкаюсь… — Касьяныч порылся в тумбочке, нашел и поставил фрезу, зажал в тиски заготовку. — Ну, поехали, — сказал он, — кто кого. Соревнование.
Темп Касьяныча нисколько не изменился. Он двигался все так же не спеша. Что же касается папы, то у него все прямо горело в руках. Однако когда Касьяныч опиливал уже вторую деталь, папа только кончал первую.
— Нет в тебе совести, — сказал он, — ради такого случая мог бы и поддаться.
Касьяныч улыбнулся.
В Доме офицеров шла вторая серия «Трех мушкетеров». Мы с папой еще не смотрели первую, но все-таки решили пойти.
Фильм цветной, широкоэкранный. Мне было интересно, а папа все время ерзал на стуле и наконец сказал:
— Ну ладно. Ты сиди, а я пойду посмотрю, как на бильярде играют. Кончится фильм — зайдешь за мной.
Папа ушел, рядом со мной освободилось место, и туда пересел какой-то человек. В темноте я не разглядел, кто это, и поэтому очень удивился, когда он толкнул меня в бок и сказал:
— Здорово, крестник!
— Не толкайтесь, — сказал я.
— Погоди, погоди, — сказал человек, — вот выйдешь, я тебе так толкну, что ты своих не узнаешь.
С этими словами человек опять куда-то отсел. Я попытался сообразить, что ему от меня нужно, но потом увлекся фильмом и совсем про него забыл.
Фильм мне понравился, и я решил, что, во-первых, нужно просмотреть начало, а во-вторых, прочитать, наконец, книжку, про которую все так много говорят.
Так, задумавшись, я прошел по коридору и не спеша стал подниматься по лестнице на второй этаж, где была бильярдная и откуда доносился стук шаров и голоса.
— Ну-ка постой, постой!
Кто-то сзади потащил меня за пальто.
Я оглянулся.
— Не узнаешь?
— Узнаю.
В телогрейке, в ватных брюках и в валенках передо мной стоял тот самый парень, который летом на Амуре приставал к Лигии и которого я ударил.
— Пойдем! Пойдем поговорим!
Он потянул меня за пальто.
— Ты не тяни, — сказал я, — я сам пойду.
Мы вышли на улицу, и парень повел меня по снегу куда-то в глубину двора, посреди которого стояла заснеженная копна сена и который со всех сторон был огорожен высоким забором.
— Ну, давай поговорим, — сказал он и легонько толкнул меня в грудь. — Ты за что меня тогда, гад, ударил?
— А зачем ты к ней приставал?
— А какое твое дело?
— Такое!
— Ну ударь еще, ударь!
— Зачем?
— Боишься? Дрожишь?
Я пожал плечами. В ботинки мне набилось снегу. Было очень холодно.
— Тебе хорошо, — сказал я, — ты в валенках. А у меня ноги мерзнут. Давай поговорим летом.
Я действительно начинал дрожать.
— Эх ты, мерзляк!
Парень посмотрел на меня с презрением и сплюнул.
— Ну ладно, — сказал он, — возьми мне кружку пива и будем в расчете. Знай мою доброту.
— У меня нет денег.
Парень опять посмотрел с презрением и опять сплюнул.
— Известное дело — школяр. Откуда у тебя деньги? А у меня вот. — Он вынул из кармана штанов толстую пачку трехрублевок. — Пойдем, что ли, я тебя угощу. Ради премии. Пойдем, пойдем.
Он опять потащил меня за пальто.
— Да ты не тащи, я я так иду.
Мы пошли в «Гастроном». По дороге парень разговорился.
Оказалось, что никакой он не читинский футболист, а только похож на него.
— Понимаешь, как две капли воды. Прямо вылитый. Но мне это ни к чему, — сказал парень, — я и сам, может, не хуже футболиста. Подумаешь, невидаль, ногами дрыгать.
— А ты работаешь где-нибудь!
— Известное дело. Кто не работает, тот не ест. Еще и учусь. В вечерней, конечно, в шестом классе.
— Почему в шестом?
— Пропустил я. По семейным обстоятельствам. Мать у меня болела. Ну, становись в очередь. Становись, не бойся!
Больше всего мне хотелось выпить молочный коктейль, но неудобно было сказать.
— Пивка. Пару бутылочек, — сказал парень, когда подошла наша очередь.
— Пиво только на вынос, — сказала продавщица. — Ну что вам? Не задерживайте! Шампанского налить?
Мы взяли свои стаканы и отошли к окну.
Парень пил маленькими глотками. Я тоже стал пить.
— Хорошо, что ты мне тогда нос расквасил, — сказал он, — а то я бы из тебя фарш сделал. Не могу драться, когда из носа течет. Вся сила пропадает.
— А я думал, что ты удрал потому, что увидел милиционера.
— Милиционера? Не видел я никакого милиционера. Ух ты! — Он достал из внутреннего кармана часы на длинной белой цепочке и заторопился. — Ну, будь здоров, школяр. Еще увидимся.
Хотя я выпил совсем немного, мне вдруг стало тепло и весело.
«Хороший какой парень, — подумал я, — и д’Артаньян хороший, и Касьяныч, и дядя Федя хороший. Надо отдать ему табак».
Я был уверен, что папы уже нет в бильярдной. Но оказалось, что он еще там.
Когда я пришел, он как раз забил шар и пошел считать очки.
— Партия, — сказал он.
Его партнер, лысоватый человек в очках и в гимнастерке без погон, тоже пошел, подсчитал очки и тоже сказал:
— Партия.
Они хотели еще играть, но тут папа увидел меня и стал прощаться.
— Спасибо за компанию, — сказал он.
— И вам спасибо. Давненько вы не заходили. Все некогда? Семья заела?
— Да нет, так что-то. Как-нибудь сыграем еще?
— Сыграем.
Светка Мокрина, наш комсорг, собрала классное собрание, на котором я неожиданно для всех признал свою ошибку и покаялся.
Все, кроме Славки Саяпина, были настроены мирно и, когда он предложил вынести мне строгий выговор с занесением, не поддержали его.