— Он сорвал стенгазету, — горячился Славка.
— И правильно, — сказала вдруг Мокрина. — Нельзя чуть что изображать человека свиньей. Я говорила на эту тему с директором, он тоже так считает. Предлагаю ограничиться предупреждением. Кто «за»?
Все подняли руки.
— Единогласно, — сказала Светка, хотя прекрасно видела, что Славка не голосовал. — Собрание считаю закрытым.
На этом дело и кончилось.
Помня свое обещание Гришеньке, я стал подтягивать математику, папа мне помогал, и скоро Леонид Витальевич начал ставить мне четверки.
Директор, видно, поговорил и с очкастым, потому что тот заметно изменил свое отношение к Плотникову.
Васька теперь не кричал «я, я, можно мне?», но к доске ходил гораздо чаще, чем раньше.
Ребята к нему стали относиться лучше, а к Леониду Витальевичу хуже, даже совсем плохо.
— Здорово ты его тогда, а?
С такими словами ко мне подходили все чаще и чаще. Особенно почему-то зауважал меня единственный наш второгодник Гришка Заяц.
— Ты Новый год где встречаешь?
— Не знаю.
— Приходи ко мне, не пожалеешь. Славка будет, Светка Мокрина. Еще некоторые. — Тут он подмигнул мне. — Придешь?
Никогда в жизни я еще не встречал Новый год в компании. Все дома да дома.
— А где ты живешь?
— Пустяки. Совсем близко. — Он дал мне адрес — Так ты смотри. Я на тебя рассчитываю.
Больше всего меня обрадовало, что будет Светка Мокрина. Светка хорошая девчонка. И стихи, говорят, пишет. Сочинения у нее всегда лучше всех. Она комсорг, и в классе ее считают страшно справедливой. Всем известно, что со Славкой они друзья. Но если Славка в чем-нибудь провинится, Светка первая его критикует и требует наказания. А когда один раз он не пошел на воскресник, она даже настаивала, чтобы его исключили из комсомола. Славка очень злопамятный человек, но на Мокрину он никогда не сердится. Некоторые говорят, что Славка в нее влюблен, но я этому не верю.
— Эй, ты, подвинься немного. Пойдем вместе домой?
Васька подвинулся, но ничего не ответил.
Он по-прежнему не хочет со мной разговаривать.
Учиться он стал совсем плохо. По истории еле-еле тройка, по-русскому две двойки подряд: за диктант и за сочинение.
По комсомольской линии мне дали поручение подтянуть Ваську по русскому языку.
Я пообещал. А раз пообещал, надо что-то делать. Но как к нему подступиться, я не знаю. Васька не разговаривает не только со мной, он не разговаривает ни с кем вообще.
Странный он человек. Не может же он не видеть, что я к нему хорошо отношусь?
— Домой вместе пойдем?
— Отстань, — говорит Васька, краснея.
После уроков я нарочно увязался за ним. Я знал, что поговорить не удастся, но меня страшно злило Васькино упрямство, и я хотел как-то его переломить.
— Ну подожди, чего ты бежишь?
Васька живет совсем не в том районе, где я.
Я взял его за рукав.
— Ну чего тебе?
Васька остановился.
— Ты на меня сердишься?
— И не думаю.
— Я ж не рисовал стенгазету.
— Все вы одинаковые. Иди целуйся со своим очкастым.
— Дурак ты, — сказал я, — ты думаешь, он просто так? Он же…
— Что «он же»?
Я помнил, что директор не велел никому рассказывать про Леонида Витальевича, но тут нужно было сказать что-то особенное. Я был уверен, что стоит мне объяснить Ваське, в чем дело, и он сразу все поймет.
— Он же слепой. Понимаешь? Он почти ничего не видит. Думаешь, почему он сам на доске не хочет писать, а заставляет Светку? Он инвалид первой группы. Калека.
— Ну и пусть, — сказал Васька, краснея. — Так ему и надо. Пусти!
Саша к нам совсем перестала ходить. В последнее время у Кости появились какие-то новые друзья, и по вечерам он никогда не бывает дома. Мы с папой сидим вдвоем.
— Вы что, английским бросили заниматься?
— Пока нет. Я уже немного читаю. Почти без словаря. Но до тебя мне, конечно, не дотянуться. Ты сколько можешь прочитать за час?
— Чепуха, — говорит папа. — До меня дотянуться ничего не стоит. Вот мама твоя, она действительно была способна к языкам.
Он помолчал.
— Интересно, где теперь бородатый. Как ты думаешь, он женился?
— Не знаю.
— Да, жизнь, — папа вздохнул, — хорошо жениться не так просто, как думают некоторые. Пока пару раз не стукнешься мордой об стол… Вот где нужна была бы твоя машина.
— А ты стукался?
Папа посмотрел на меня, как бы взвешивая — отвечать или нет. А потом все-таки ответил:
— Еще как!
— А потом!
— А потом случайно женился. На твоей маме. Совершенно случайно.
— Как это?
— Так. Мне тогда нравились совсем другие женщины. Понимаешь?..
— Нет, ты погоди. Это что же? Значит, меня могло бы и не быть?
Меня почему-то ужасно поразила эта мысль.
Папа улыбнулся:
— Могло и не быть.
— Вот это да! Значит, я существую случайно?
— Так же, как и я. Так же, как все. Начало у нас случайное, зато конец закономерный. Уже утешение. Правда?
— Ничего себе утешение. Родиться случайно, а умереть закономерно.
— А ты что, хотел бы наоборот?
— Я хотел бы вообще не умирать.
Мы помолчали.
— Ты знаешь, я иногда ночью думаю про это, и мне ужасно страшно.
— Мне тоже когда-то было страшно, — сказал папа. — а потом я перестал про это думать. Раз уж все равно ничего нельзя сделать — какой же смысл мучить себя?
— А почему нельзя? Наверное, в будущем люди что-нибудь придумают.
— Как тебе сказать, — папа заходил по комнате. — Надеяться на физическое бессмертие глупо. Его, конечно, не будет. Но одно когда-нибудь будет наверняка.
— Что?
Никогда еще папа не разговаривал со мной так серьезно.
— Видишь ли, какая штука, — сказал он, — рассуждение это тебе пока не по зубам. Я постараюсь упростить его до предела, а ты слушай внимательно.
— Ладно.
Он сел, закурил папиросу и стал говорить, глядя куда-то мимо меня.
— Начнем с того, — сказал он, — что ни мне, ни тебе, как выяснилось, не хочется умирать. Что же отсюда вытекает? Отсюда вытекает, что жизнь для нас благо, другими словами говоря — счастье, а смерть, наоборот, неблаго, несчастье. Но что такое смерть? Смерть — это такое состояние, при котором мы абсолютно не ощущаем жизни. Ощущение жизни равно нулю. Ну, а если оно не равно нулю? А если ощущение жизни составляет настолько малую величину, что ею практически можно пренебречь? Что тогда? Тогда оказывается, что хотя человек и жив биологически, но на самом деле он не живет, во всяком случае, жизнь он не ощущает как благо, как счастье. До сих пор понятно?
— Кажется, да.
— Тогда пойдем дальше. Что же получается таким образом? Получается, что благо для нас не просто биологическое существование, не просто жизнь, а как бы полнота ее ощущения. Понимаешь? Чем полнее мы ощущаем жизнь, тем ближе мы к тому, что называется счастьем.
— А что значит — ощущать жизнь?
— Вот к этому я как раз и хотел перейти. У каждого человека есть какие-то потребности. Во-первых, есть, пить, спать. Если ты имеешь только эти потребности, ты еще ничем не отличаешься от животного и вряд ли станешь выслушивать все то, что я тебе говорю. Но ты слушаешь, и даже с интересом. Значит, кроме названных первичных, у тебя есть еще, по крайней мере, одна вторичная потребность — потребность в общении. Разговаривая сейчас со мной, ты что делаешь? Ты удовлетворяешь эту свою потребность и тем самым ощущаешь жизнь.
И тут я наконец действительно что-то понял. Меня прямо осенило.
— Значит, что же? — сказал я. — Значит, выходит, что когда человеку скучно, он не живет?
— Мыслитель! Гигант! — сказал папа. — Может быть, ты попробуешь сам развить эту идею.
— Проще простого, — сказал я, — пожалуйста. Надо накопить побольше потребностей, и все в порядке.
— А если нет возможности удовлетворять эти потребности? Если, скажем, у меня есть потребность каждый день перед завтраком совершать кругосветное путешествие? Где же мне взять такую машину, которая обвезет меня вокруг Земли за двадцать минут?
— Сделать!
— Вот именно, — сказал папа. — Значит, мало копить потребности. Надо еще копить и возможности их удовлетворения. Таким образом, что же будет когда-то? К чему стремится род людской и каждый человек в отдельности? Очевидно, к тому, чтобы иметь неограниченное число потребностей и жить в мире с неограниченным числом возможностей их удовлетворения. Это же естественно. Что произойдет в таком случае? Время изменит свои границы. Несчастный человек в лучшем случае живет в масштабе один к одному. То есть в одну минуту он проживает одну минуту. Человек, который с большей полнотой ощущает жизнь, грубо говоря, за ту же минуту успевает прожить несколько больше. Если же идти дальше этим путем и допустить, что возможна бесконечная полнота ощущения жизни, то тут же придется допустить, что одна минута или любая другая единица времени может быть растянута тоже до бесконечности.
Папа опять закурил.
— Ну как? Ты уже запутался, надеюсь?
— Нет. Я, кажется, все понимаю.
— Ну и хорошо, — сказал папа, — тогда подведем итоги. Что же получается? Получается, что счастливый человек — это бессмертный человек. А для того чтобы быть счастливым, нужно иметь большое количество удовлетворимых потребностей. А для того чтобы их все время накапливать, нужно активно что?
— Жить. Но ты мне вот что скажи. В будущем, как мы выяснили, человек будет бессмертным, то есть счастливым. А сейчас?
— Ты догматик, — сказал папа, — и, к сожалению, тупица. Из моих рассуждений вовсе не вытекает, что все хорошее возможно только потом. У человека уже сейчас есть возможность ощущать жизнь с огромной полнотой. Другое дело, что не все к этому движутся.
— А ты?
— Мне кажется, что я — да.
— А Костя?
— Костя вообще гигант.
— А Лигия?
— Не знаю. Кстати, куда она пропала?
— Мне это неинтересно.
Папа помолчал.
— Мы с тобой еще недостаточно мудрые люди, — сказал он, — чтобы с уверенностью судить о ком-нибудь, кроме себя и себе подобных. Из того, что кому-нибудь не подходит наш образ жизни, еще не следует, что он хуже нас. Одному, чтобы нормально развиваться, достаточно Благовещенска или, скажем, Полтавы, а другому обязательно нужна Москва или, в крайнем случае, Ленинград. Кстати, тебе бы тоже не мешало съездить в столицу, подышать другим воздухом. Посмотреть других людей.