— У меня еще нет такой потребности.
— Это потому, что нет возможности. А вот если, допустим, мою работу признают удачной, я получу первую премию и скажу тебе примерно так: дорогой Родион Евгеньевич, я вот на днях собираюсь в Москву, так, ненадолго, на недельку, на две. Не хотите ли составить мне компанию?
— А ты думаешь, твоя работа получит первую премию?
— Не знаю. Трудно сказать. Поживем — увидим.
Я забыл почти все, что говорил папа, но что-то неуловимое, какое-то ощущение осталось во мне, и это было очень здорово.
В эту ночь я думал тоже о смерти, и впервые мне не то чтобы было совсем не страшно, но, во всяком случае, я не вскакивал с постели, как раньше, не зажигал свет и не бежал в ванну обливаться холодной водой.
Интересно. Если папа так разговаривает со мной, как же он разговаривает с Сашей? А может, он потому и засиживается со мной теперь допоздна, что Саша не приходит и ему не с кем поговорить?
Наконец-то я отдал дяде Феде табак.
— Стой, кто идет?
— Свои, свои. Шпионы.
— Бонба есть?
— Есть.
Пока я расстегивал портфель, дядя Федя смотрел на меня с удивлением.
— Вот. Замедленного действия. С часовым механизмом.
Дядя Федя взял в руки пачку табаку, понюхал, похмыкал и пошел к себе в будку.
Через несколько минут он вышел, попыхивая трубкой и широко улыбаясь.
— Все в порядке, — сказал он, — бонбу разминировал. Можешь идти. Гуляй! Летом яблок тебе принесу. Вот такой яблок. Огромный!
Дядя Федя сложил вместе два кулака и потряс ими над головой.
Хорошо! Да и вообще на заводе хорошо. Не то что в школе, В последнее время Касьяныч перестал смотреть на меня с презрением. Иногда я даже помогаю ему чистить станок или опиливать детали. В тумбочке у него лежит старый, залатанный комбинезон, который я надеваю во время работы.
— Ну что, захомутал ты его? — говорит папа.
— А что зря стоять, глаза пучить?
— Так ты бы его хоть учил чему-нибудь.
— Это можно, — говорит Касьяныч. — А что мне за это будет?
— Ровным счетом ничего, — говорит папа.
— Ничего… Ну что ж, и то хлеб. Ничего тоже на полу не валяется.
Так они поговорили и забыли. И я вообще-то забыл. А сегодня вдруг Касьяныч наладил второй станок, кинул мне комбинезон и сказал:
— Погуляли, и хватит. Становись работай.
— Так я же не знаю, что делать.
— Что я делаю, то и ты делай.
Третий день уже Касьяныч прорезает шпоночные канавки в каких-то маленьких валиках с коническими шестеренками на конце. Границы канавки размечены, мерить ничего не приходится. Работа несложная.
Сначала я немного боялся. Мне все казалось, что в нужную минуту станок не послушается меня и я поломаю фрезу или испорчу деталь Но потом постепенно я привык. На первую канавку ушла куча времени. Вторую я сделал быстрей, третью еще быстрей, и, когда под конец смены в мастерскую пришел папа, работа уже шла полным ходом.
Честно говоря, я все время ждал этого момента. Мне казалось, что папа здорово удивится. Но он не удивился.
— Ну как мой наследник? — спросил он у Касьяныча. — Подает надежды?
— Ничего. Поло́ва, — сказал Касьяныч.
— Он мной недоволен?
— Наоборот.
— А почему же он назвал меня поло́вой?
— Не имеет значения. Важны не слова, а тон. Вот если бы он вообще ничего не сказал, тогда другое дело.
Сам не знаю почему, но я очень обрадовался, что все так вышло. Если бы я смог работать на заводе, как все, это было бы просто замечательно. Я вспомнил того парня, который угощал меня шампанским. То ли дело — самостоятельный человек. А учиться ведь можно и в вечерней школе.
— Итак, значит, я выдержал экзамен?
— Значит, выдержал.
— Будем иметь в виду.
— Ну, ну. Я тебе поимею. И вообще, хватит тебе шляться по заводу. Посмотрел, и достаточно. Ладно. Ты иди домой, а я зайду в бильярдную.
— Хочешь обыграть того лысого?
— А я его уже обыграл, — папа улыбнулся как-то грустно. — Я, может, скоро вообще стану чемпионом.
— Большое дело! — сказал я. — Желаю удачи!
Вечер был неожиданно теплый. Домой идти не хотелось, и я пошел слоняться ло берегу Амура, по улице Ленина и вообще по городу. Когда на меня находит бродячее настроение, я не люблю разговаривать. Но в то же время хочется, чтобы кто-то знакомый шел рядом. Лучше всего, конечно, девушка. Но девушки, как правило, не умеют молчать. Они любят, чтобы им что-то рассказывали, смешили их и вообще развлекали. Единственный человек, с которым можно было ходить молча, это Васька Плотников. Но у него другая беда. Он не любит ходить по улицам. Если у него есть свободное время, он сядет себе где-нибудь и будет думать, думать о своей математике. А вот интересно, приходят ему в голову мысли о смерти? Наверное, не приходят. У него в мозгу просто нету ни для чего места, кроме задачек и теорем.
Уже было здорово темно, когда я подошел к «Гастроному». Вот это да! У «Гастронома» стоял, как мне показалось, пьяный Леонид Витальевич и громко с кем-то разговаривал, жестикулируя вытянутыми руками. Я подошел ближе и вдруг услышал:
— Простите, пожалуйста, вы не могли бы перевести меня через дорогу? — Несколько секунд он помолчал и опять сказал: — Простите, пожалуйста, вы не могли бы перевести меня через дорогу?
Рядом никого не было.
— Леонид Витальевич!
Он не услышал. Тогда я подошел к нему и тронул его за рукав.
— Вот спасибо. Вот спасибо, — сказал он. — Понимаете, куриная слепота вдруг напала.
Он взял с тротуара черную хозяйственную сумку, и мы пошли.
Я перевел его через улицу.
— Ну, дальше я сам доберусь. Спасибо. Или, может быть, нам по пути?..
— По пути, — сказал я.
— Знакомый голос. — Леонид Витальевич остановился и вдруг спросил: — Вы кто?
— Я?.. Муромцев.
— Ах да, Муромцев? — сказал Леонид Витальевич. — Ну если уж так, доведи меня до дому. Дурацкие нервы. Как поволнуюсь, так куриная слепота нападает… Ты знаешь, что такое куриная слепота? Или ты не специалист по курам?
Он вдруг как-то странно засмеялся, и мне стало неловко.
— Леонид Витальевич, — сказал я, — вы извините, но я все знаю.
С минуту мы шли молча.
— Тебе, правда, по дороге?
— Нет, не совсем.
— Ну ничего, доведи меня, тут уже недалеко.
Когда мы дошли до его дома, он вдруг взял меня за руку.
— Ты вот что, — сказал он, — если не очень торопишься, зайди ко мне на часок.
— Зачем?
— А без вопросов не можешь? Если тебе некогда, ты так и скажи.
Мы вошли в подъезд нового дома и поднялись на второй этаж.
Наверное, все новые дома одинаковые. Это была точно такая же квартира, как у нас, только без второй комнаты.
В коридоре Леонид Витальевич зажег свет и сразу повеселел.
Он взял мое пальто и сам его повесил.
— Мама! Мама! — закричал он. — Иди сюда. У нас гости.
Из кухни вышла небольшого роста аккуратная седая старушка в халате и в домашних тапочках. Руки у нее были в муке.
— Вот, пожалуйста, — сказал Леонид Витальевич, — тот самый Муромцев, о котором я тебе говорил.
— Очень приятно, — сказала старушка, — извините, у меня руки в муке.
— Ничего, — сказал Леонид Витальевич, — я тебя представлю. Это, как ты уже догадался, — он указал рукой на старушку, — моя мама, Глафира Павловна. Сегодня у нее день рождения.
Все это время, пока Леонид Витальевич говорил, Глафира Павловна смотрела на него и с лица у нее не сходила приятная, чуть грустная улыбка.
— День рождения?
— Да, — сказал Леонид Витальевич. — А почему это тебя волнует?
— Так у меня же нету никакого подарка. И вообще…
— Нашли о чем печалиться, — Глафира Павловна опять улыбнулась. — Вы для меня сегодня самый лучший подарок. Ленивые вареники у нас. Вы любите ленивые вареники?
— А что это?
— Грандиозно, — сказал Леонид Витальевич. — Ты не знаешь, что такое ленивые вареники? В таком случае ты для мамы двойной подарок. Пойдем, не будем ей мешать.
Мы пошли в комнату, где уже был накрыт стол. Кроме стола, в комнате стоял еще большой книжный шкаф, широкая самодельная тумбочка для радиолы и допотопная никелированная кровать с шарами и тюлевым покрывалом. Я сразу же подумал, что на такой кровати может спать только старушка.
— А где же вы спите? — спросил я. — На кухне?
— Да. А ты откуда знаешь?
— Я тоже сплю на кухне. У нас квартира такая же, как у вас, только еще есть маленькая комната. В маленькой комнате спит мой старший брат. Папа в большой, а я на кухне. Я сначала тоже спал в большой комнате, а потом мне надоело.
— Абсолютно та же ситуация, — сказал Леонид Витальевич. — Мама! Ты долго еще?
— Сейчас, сейчас! — Глафира Павловна заглянула в комнату. — Что, скучно вам без меня? Не о чем поговорить в мужской компании? Ты бы, Леня, музыку поставил. Мы на днях тут Баха купили. Такое чудесное исполнение, просто прелесть!
— Мы не хотим музыки, — сказал Леонид Витальевич, — мы хотим есть, пить и веселиться.
— Ну хорошо. Я сейчас.
Глафира Павловна ушла на кухню, а Леонид Витальевич включил проигрыватель. Заиграла какая-то скучная однообразная музыка.
— Это что?
— Это прелесть, — сказал Леонид Витальевич. — Мама считает, что я страшно люблю Баха, только сам об этом не догадываюсь. Она убеждена, что такую великую музыку можно понять только на десятый раз. Это восьмой.
— Ну и как?
— Пока не поддаюсь. Если ты не возражаешь, я все-таки сниму эту музыку.
Леонид Витальевич выключил проигрыватель и опять стал звать Глафиру Павловну.
— Сейчас, сейчас, — отозвалась она, уже входя. В руках у нее было большое блюдо с чем-то мучным и горячим. — А вот и ленивые вареники. Прошу всех к столу. Они вкусные, только пока не остынут.
— А мы им не дадим остыть, — сказал Леонид Витальевич.
Он налил Глафире Павловне в крохотную рюмку на длинной ножке, себе в стакан почти половину, а над моей рюмкой задумался.
— С одной стороны, закон гостеприимства, — сказал он, — а с другой стороны, не могу же я пьянствовать со своим учеником.