— Дай-ка мне, — сказала Глафира Павловна, — вот я ему капну, лишь бы было чем чокнуться.
Она налила мне совсем немного, мы все чокнулись, и Леонид Витальевич сказал:
— Ну, мама, за тебя.
— За ваше здоровье, — сказал я.
При слове «здоровье» Леонид Витальевич улыбнулся.
— Ты нарушил табу нашего дома. Теперь, чтобы искупить свою вину, тебе придется съесть, по крайней мере, половину вареников, Ну давай. Налегай!
Уговаривать меня не пришлось. Леонид Витальевич был очень доволен.
— Смотри, что делается, — говорил он, подкладывая мне на тарелку.
— Ну и молодец, — Глафира Павловна погладила меня по голове. — Вот если бы ты так ел, — сказала она Леониду Витальевичу и вздохнула.
— Мечты матери, — сказал Леонид Витальевич.
— И если бы ты бросил эту свою дурацкую работу. Ну посудите сами, — сказала она, — я получаю пенсию. Он тоже получает пенсию. Неужели для нас двоих…
— Мама! Мама! — громко сказал Леонид Витальевич.
— Ладно, ладно. Ты не кричи, — Глафира Павловна опять вздохнула.
Но, видно, этого разговора было не миновать. После второй рюмки разговор опять зашел о школе, о Ваське Плотникове, обо мне, и Леонид Витальевич разговорился.
— Ты странный человек, мама, — сказал он, — глупо же закрывать глаза на неизбежное. Рано или поздно это все равно случится.
— Так пусть это случится позже. Если бы ты каждый день не напрягал зрение, ты мог бы видеть еще несколько лет.
— Опять ты за свое! Ты же пойми, наконец, мама, если я буду сидеть и ждать этого сложа руки, я попросту сойду с ума.
— Ну хорошо, — сказала Глафира Павловна, — допустим, тебе действительно необходимо работать. Пожалуйста. Но в таком случае надо смирить свою гордость. Прежде всего ученикам нужно объяснить, в чем дело.
— Ни за что, — сказал Леонид Витальевич, — я чувствую в себе еще достаточно сил, чтобы расположить к себе класс, не спекулируя своим увечьем. И, по-моему, кое-что мне уже удалось. А? Как ты считаешь?
Я хотел сказать, что да, так и считаю, но как-то не смог.
— Плотников на вас очень обижен, — сказал я.
— Да, да, — Глафира Павловна грустно закивала головой. — Ужасная история. Я как вспомню, так места себе не нахожу. Подумать только, чтобы мой сын…
— А что твой сын? — сказал Леонид Витальевич. — Я не святой — это давно известно. И потом, мое, мягко говоря, недомогание тоже не способствует улучшению характера. Если я не кидаюсь на людей, и то уже победа. А вот с Плотниковым надо, пожалуй, поговорить. Ему придется объяснить, в чем дело.
Под конец вечера Леонид Витальевич здорово развеселился, стал рассказывать всякие смешные истории про Ленинград. Про то, как он преподавал в высшем мореходном училище. Потом в два голоса они с Глафирой Павловной запели «Сижу за решеткой».
Получалось у них хорошо. Но чем дальше они пели, тем мне становилось тоскливей. Леонид Витальевич будто пел о себе.
Зовет меня взгля-а-адом
И криком свои-и-им
И вымолвить хочет:
«Давай улетим!»
И дальше:
Мы вольные птицы;
Пора, брат, пора.
Мне было так тяжело его слушать, что я даже обрадовался, когда в дверь вдруг позвонили и вошел почтальон.
— Полякова здесь живет? — спросил он. — Вам телеграмма.
— Ага! Посыпался поток приветствий!
Леонид Витальевич одной рукой приподнял очки, а другой поднес телеграмму к самым глазам:
— «Поздравляем, целуем и всей душой помним нашу дорогую Глафиру Павловну. Группа учеников». Групповая анонимка! Что может быть приятней для старой бедной учительницы?
— Ну-ка покажи.
— Надо расписаться, — сказал почтальон, совсем молодой еще парень в коротком коричневом полупальто с черным шалевым воротником.
— Да, да.
Глафира Павловна расписалась.
— И время поставьте. Сейчас ровно половина одиннадцатого.
Половина одиннадцатого. Как только почтальон ушел, я засобирался домой.
— Жалко, — сказала Глафира Павловна, — так хорошо мы распировались. Заходите еще как-нибудь.
— Спасибо. Зайду. А вы мне дадите рецепт ленивых вареников?
— Маму хотите научить?
— Да нет, я сам.
— Вы любите готовить?
— Не очень, но мне иногда приходится.
— По-моему, у него нет мамы, — сказал Леонид Витальевич, подавая мне пальто.
— А откуда вы знаете?
— Это чувствуется. Слушай, ты приглашен куда-нибудь на Новый год?
— Приглашен.
— А может быть, все-таки зайдете? — сказала Глафира Павловна. — Вдруг вам будет скучно в той компании…
— А у нас будет весело? Ах ты, мама, мама! — Леонид Витальевич обнял Глафиру Павловну за плечи, и они проводили меня до лестницы.
Никогда я еще не возвращался домой так поздно. Я думал, мне придется долго звонить, на Костя открыл почти сразу.
— Ты что это, — сказал он, — по шее захотел? Где бродишь?
— Дела!
Папа уже спал. Я потихоньку, на цыпочках прошел на кухню, не зажигая света, постелил и лег. Минуты через две вошел Костя. В темноте он споткнулся об раскладушку.
— Вот черт! Ты уже спишь?
— Нет.
— Можешь меня поздравить, — сказал он, — я устроился на работу.
— По-моему, я тебя уже поздравлял по этому случаю.
— Чепуха, — сказал Костя, — тог раз не считается. Теперь у меня настоящая работа. Месяца через два мне дадут самостоятельную операцию, вот посмотришь!
— Ну что ж, — сказал я, — большое дело. Желаю удачи!
— Ты хочешь спать?
— Ага.
— А мне что-то не спится. Я бы сейчас кофе выпил. Давай сварим.
— Ну вот еще — придумал! Папа спит.
— А! Ладно, — сказал Костя, — подвинься немного, — и сел мне на ноги. — Понимаешь, старик…
С тех пор как Костя устраивается на работу и ходит по вечерам в какую-то новую компанию, он называет меня «старик» и все время хочет что-то рассказать, но, видно, не знает, как к этому подступиться.
— Шел бы ты спать, — говорю я, — мне надоело. Хочешь что-то сказать, так скажи.
— Ты все равно не поймешь.
— Тогда не говори, Я же тебя за язык не тяну. Можешь держать свои секреты при себе.
— А ты думаешь, это так просто? Ведь ты у меня единственный близкий человек. Если не считать отца, конечно.
— А почему не считать?
— Я говорю «если не считать». Ну ладно, спи, черт с тобой. Вот так и проспишь царство небесное.
— Кто много спал, тот много видел. Не грохочи ботинками, папу разбудишь.
— Можешь не беспокоиться, твоего папу разбудить не так просто… Ну ладно, привет.
Папа запретил мне ходить на завод.
— Незачем. Завод — это не цирк. Люди работают, а ты слоняешься.
— Так я ведь никому не мешаю.
— Мне мешаешь.
— Чем?
— Тем, что я о тебе думаю.
— А ты не думай.
— Это от меня не зависит, и вообще, что это у вас за артель с Касьянычем?
— Какая артель?
— Ты не прикидывайся, — сказал папа, — я же знаю, он специально для тебя берет простую работу. Он тебя еще не агитировал школу бросить?
— Нет… С чего ты взял?
— Не умеешь ты врать, — сказал папа. — И учиться не советую. Одним словом, посмотрел — и хватит. Чтоб больше я тебя на заводе не видел.
— Ладно! Один раз только приду. Я обещал.
Касьяныч был в хорошем настроении.
— Зашибу на тебе деньгу, «Москвича» куплю. С приемником. А? Ну что стоишь, глаза пучишь? Надевай комбинезон.
В этот день я работал хорошо. Станок уже не казался мне загадочным, страшным зверем. Я даже по собственному почину увеличил количество оборотов и прибавил подачу.
— Валяй, валяй, — сказал Касьяныч, — только эмульсию пусти посильней.
Я открыл до отказа кран охлаждения, эмульсия хлынула сильной струей, и работа пошла совсем в другом темпе.
Никогда еще мне не было так хорошо.
Касьяныч промерил штангенциркулем несколько деталей и сказал:
— Ничего. Годится. Если так дело пойдет, куплю себе «Волгу». А то и две сразу.
— Значит, одну мне.
— Обе мне! За науку надо платить. А как же?
И тут вошел папа.
— Сейчас я тебе заплачу, — сказал он. — Безобразие! Ты что же это делаешь!
— А что?
— Ты зачем мальчишку сманиваешь, от школы отговариваешь? Начальству насолить захотел?
— И то верно, — сказал Касьяныч. — Справедливость так справедливость: мой сын будет инженером, а твой простым фрезеровщиком. К тому и дело клонится, так и в книжках нынче пишут и в газетах. Или ты, может, против газет?
— Ты мне брось, — сказал папа, — парень в восьмом классе. Ему еще три года учиться, а ты что делаешь? На что ты его настраиваешь?!
— Смешной ты, Эдуардыч, — сказал Касьяныч, — ну что ты над ним дрожишь? Здоровый парень. Не глупый. Ему руками работать хочется, и пускай. Сколько ж это можно штаны на партах пробирать? Я б на твоем месте только радовался.
— Чушь, — сказал папа, — этого не будет. Пусть сначала кончит школу, а потом куда угодно, хоть в ассенизаторы.
— Значит, по-твоему, я что, ассенизатор?
— Не передергивай. О тебе речь не идет. Ты специалист, каких мало. А он что?
— А почем ты знаешь, что он? Может, и он будет специалистом? Нельзя так ни в грош не ставить собственного сына.
Папа помолчал.
— Ну ладно, — сказал он. — если ты не возражаешь, работать мы будем вместе, а сына я все-таки буду воспитывать отдельно. Сейчас же снимай комбинезон и марш отсюда. Ты слышишь? Дядю Федю я предупредил. Если еще раз он пропустит тебя, имей в виду, ему не поздоровится.
Когда мы подходили к ДСА, папа сказал:
— Ты иди домой, а я заскочу в бильярдную.
— Может быть, сегодня не пойдешь?
— Почему?
— Потому, что когда тебя нет дома, мне тоже не хочется идти домой.
— Вот как!
Молча мы прошли мимо ДСА.
На улице Ленина было очень красиво. От столба к столбу через улицу уже протянули цепочки цветных огней.
— Вот и Новый год на носу, — сказал папа. — Меня пригласил Касьяныч, но я отказался.