— На первых порах ты будешь за даму, — сказал папа. — Иди сюда. Спину, спину держи! Что ты горбишься? Так, так. Стоп! Шаг назад! Шаг в сторону! Ну и слон. Два шага вперед. Не смотри под ноги, слушай музыку. Шаг назад, шаг в сторону. Так! Хорошо.
Музыка доиграла, и папа опять поставил то же танго.
— Ну вот! Уже веселей! Уже хорошо. Ничего, ничего, у тебя есть способности.
Дело действительно шло на лад. Когда танго заиграло в третий раз, я совсем перестал наступать папе на ноги и даже почувствовал, что движемся мы, в общем, под музыку. Папа был доволен.
— Хорошо! Молодец! Ага! Кажется, Костя пришел. Костя, Костя! Иди сюда.
Высокий, стройный, раскрасневшийся с мороза, Костя вошел в комнату и сразу же включился в обучение.
— Что вы за чепуху разучиваете?
— Почему чепуху?
— Потому, что так танцевали еще до войны. Теперь уже никто так не танцует.
— Вот твои шаги, — сказал Костя, широко и некрасиво вышагивая под музыку, — а вот как ходят теперь. Расслабленность должна быть. Свобода. Вот этому, на мой взгляд, и нужно учить в первую очередь. А если он сразу усвоит твою манеру, потом ее ничем не вытравишь. Какие бы фигуры он ни делал, все равно это будет выглядеть старомодно. Вот Саша — типичный пример.
— Удивляюсь, — сказал папа. — Ну я куда ни шло. Я действительно учился танцевать до войны. А она ведь твоя ровесница.
— Ну и что? — сказал Костя, мрачнея. — Наверное, ей тоже повезло на домашнего учителя. Мама ее учила танцевать. Или бабушка.
— Да, — сказал папа. — А что, очень смешно смотреть, как я танцую?
— Нет, не очень. Во-первых, ты все-таки старый, А во-вторых, у тебя же осанка. А ему так нельзя. Ему надо учиться по-настоящему. Хочешь, я его устрою к нам? У нас на работе отличный танцевальный кружок. Настоящий преподаватель. И даже с приличным окладом. Это очень важно, между прочим.
Костя говорил так, как будто речь шла вовсе не обо мне.
— Ничего не выйдет, — сказал я.
— Почему?
— Так!
— Да, — сказал Костя, — я как-то все время забываю, что ты у нас большой оригинал. Кстати, что это за случай с макулатурой?
— С какой еще макулатурой?
— Ладно, ладно. Не прикидывайся. Ты понимаешь, — он повернулся к папе, — прихожу я вчера на работу. Сидят наши в дежурке, разговаривают. То, се. Заговорили о школе: субботник, металлолом… И вдруг один ординатор наш, очень хороший рассказчик, рассказывает про Родьку. «Понимаешь, — говорит, — я бреюсь. Только что намылился. Вдруг звонок. Открываю. Стоит шпингалет с мешком через плечо и молчит. «Тебе кого, мальчик?» — «Макулатура здесь живет?» Я сразу же сообразил, в чем дело. «Нет, — говорю, — здесь таких нет». Хочу закрыть дверь, а он не пускает. Я говорю: «Иди, иди, мальчик. Ты же видишь, у меня мыло на щеках сохнет». А он смотрит на меня с какой-то первозданной наглостью и говорит: «Это ничего, дядя. У моего папы раньше тоже сохло. А теперь он досыпает в воду соли, и у него не сохнет».
— Какой бред, — папа рассмеялся. — А почему ты решил, что это Родька?
— По стилю. Вряд ли в городе может быть еще один такой идиот. Потом я спросил как он был одет… Ну что, может быть, скажешь, что это был вовсе и не ты?
— Я. Только все было совсем не так. Я вовсе не спрашивал, здесь ли ж и в е т макулатура. Что я, дурак? Я же знаю, что макулатура — это бумага. Я ему хотел объяснить, а он разорался.
— Всякий бы разорался, — сказал папа. — Ты знаешь, какое это ощущение, когда мыло сохнет на лице? А что это за номер с солью? Ты в самом деле думаешь, что я досыпаю соль?
— Да нет, это я просто так. От противности. Не знаешь, что такое макулатура, ну и на здоровье. А на меня чего кричать? Что я виноват, раз меня посылают?
— Тебе, значит, известно, что такое макулатура, — вспылил Костя, — а ему, взрослому человеку, доценту, неизвестно…
— Могу поспорить, что неизвестно. Я ведь видел, как он…
Папа меня перебил.
— Ну как твои деда? — обратился он к Косте.
— В институте нормально.
— А на работе?
Костя стал ходить по комнате, и по его лицу сразу стало видно, что у него есть какой-то секрет.
— Понимаешь! — Он остановился. — Кажется, мне дадут серьезную операцию.
— Ты доволен?
— Еще бы!
— Я тебя поздравляю, — сказал папа, — мне очень приятно за тебя.
— Мне тоже очень приятно. Представляешь, я буду оперировать, а профессор будет у меня ассистентом, Он считает, что у меня отличные руки. Между прочим, у меня в самом деле хорошие руки. То, что я делаю за двадцать секунд, другому хватает на минуту. А то и на две. Ты просто не представляешь, что это такое — ощущать кусок острого железа продолжением собственной руки.
— Да, — сказал папа, — я бы, конечно, не смог быть хирургом.
— Конечно, не смог бы. Тут знаешь какие нервы нужно иметь? Я и то, честно говоря, волнуюсь.
— А другие не волнуются?
— Смотря при каких обстоятельствах. Одно дело — незнакомый человек. А когда ты входишь в операционную и видишь, что на столе лежит твой бывший учитель… Я его, положим, не очень любил, но… Внутри у меня все похолодело.
— Это что, Яков Борисович?
— Какая разница, — сказал Костя. — И вот понимаешь…
— Нет, ты погоди, — сказал я, — у него ведь рак. Очень сложная операция. Как же тебе могли… могли доверить?
— Не беспокойся, мальчик, — сказал Костя. — Если бы была хоть малейшая надежда, мне бы его не доверили.
— Значит, ты будешь тренироваться на нем, как на куске мяса?
— Любишь ты все-таки говорить слова. При чем тут мясо? И вообще, если ты заметил, я разговариваю не с тобой, а с папой.
— Да, да, — сказал папа, — иди спать. Поздно уже.
— А может, и не поздно. Это мы еще посмотрим, — сказал я.
— Что ты имеешь в виду?
— Да нет. Это я просто так.
В эту ночь я долго не мог уснуть.
Часов до двух слышно было, как папа ходит по комнате большими шагами, а Костя говорит, говорит, говорит.
Как быстро иногда меняются люди. Давно ли Саша водила нас на ипподром? Совсем недавно. А Костя с той поры стал совсем другим человеком. И ходит иначе, и говорит по-другому. И даже голос как будто у него изменился. Я думаю о нем, вспоминаю, и у меня такое ощущение, что мы с папой почти ровесники, подростки, а он единственный в доме по-настоящему взрослый человек.
— Ты спишь уже?
Я не отвечаю.
Высокий, чуть ссутулившийся, папа стоит у двери и держит руку на выключателе.
— Не надо зажигать, — говорю я.
— А почему ты не спишь?
— Да так что-то.
Папа садится на край раскладушки и закуривает. По яркому огоньку я вижу, как часто и сильно он затягивается.
— Все будет хорошо, — говорю я.
— Ты что-то собираешься делать?
Я не отвечаю.
— Хочешь выслушать мой совет?
— Нет, не хочу.
— Почему?
— Так.
Об ножку табуретки папа гасит окурок. Пахнет горелой краской. Я говорю:
— Александр Македонский: был, конечно, великий человек. Но зачем портить стулья?
— На табуретки это не распространяется, — говорит папа. — А как ты думаешь, вот ваш директор, он мог бы ломать стулья?
— Даже столы. А почему ты спрашиваешь?
— Ассоциативное мышление. Мысли скачут, как блохи. Какая, ты говоришь, у него кличка?
— Гришенька.
— Только очень приличный человек может иметь такую кличку. Правда?
— Да как тебе сказать! — говорю я. — А вот если бы он был очень хитрый, вроде тебя, ты думаешь, у него была бы другая кличка?
Папа встал.
— Ну ладно, спи, — сказал он. — Спокойной ночи. Утро вечера мудренее.
Конечно же, разговаривать на эту тему с Васькой было бессмысленно. Он очень хорошо относился к Якову Борисовичу. Но что толку? Что он может сделать? Я думал, думал, наконец решился и пошел прямо в учительскую.
— Здравствуйте. Директор у себя?
— Нет.
— Я подожду.
— Звонок, разве ты не слышишь?
— У меня очень важное дело.
— Не думаю, чтоб это было так срочно. Иди на урок.
И тут как раз вошел Гришенька.
— Что такое? — сказал он. — Опять ты?
Мне не хотелось говорить в учительской.
— Давайте зайдем в кабинет.
— Что?
Но тут Гришенька посмотрел на меня и сказал:
— Иди!
Мы вошли в кабинет, и Гришенька стал против меня.
— Ну?
Я не знал, с чего начать, и замялся.
— Мой старший брат… Он студент… Вернее, он в ординатуре…
— Ну! Ну! Ну! — закричал Гришенька, начиная волноваться.
— Он хочет оперировать Якова Борисовича. Ему уже разрешили, и он…
— Что? Разрешили? Я им разрешу! Я им покажу!
И, оттолкнув меня локтем, Гришенька выскочил за дверь и бегом побежал через учительскую.
Странное ощущение было у меня. Хотя я и понимал, что сделал все правильно, но все-таки где-то в глубине души не мог не чувствовать себя предателем.
Потому я даже не удивился, когда вечером Костя вошел в кухню и, ни слова не говоря, запер за собой дверь.
— Убью, — сказал он и ударил меня по щеке.
Я не сопротивлялся.
Костя еще раз ударил меня и вдруг заплакал.
— Сволочи! Какие сволочи!
Шатаясь как пьяный, он вышел из кухни, и слышно стало, как он бесится и пинает стулья в своей комнате.
Потом все стихло. Потом шаги. С силой захлопнулась входная дверь. Костя ушел.
Я подошел к зеркальной дверце шкафа. Правая щека у меня горела, и на ней ясно виделись контуры Костиных пальцев.
В этот вечер папа пришел поздно.
— Что это у тебя?
Щека у меня еще горела.
— Костя бесится, — сказал я.
— Что ты сделал? — Папа стал у окна и уперся лбом в стекло.
— Ничего особенного. Сходил к директору.
— Я думал сегодня, — сказал папа. — Вполне возможно, что мы допустили ошибку.
— Почему «мы»? Ты тут ни при чем.
— Ну ладно, не будем торговаться.
Он сел на диван и уткнулся в газету.
Я побродил по комнате и тоже взялся за журнал.
На душе было противно. Говорить не хотелось.