Костя пришел около двенадцати. Молча, с каким-то чужим чемоданом в руке он прошел в свою комнату и стал складывать вещи.
Папа долго стоял у его двери и смотрел на все это.
— Может быть, все-таки поговорим? — сказал он.
— Мне не о чем с вами говорить, — сказал Костя, — да это и небезопасно.
Чемодан был слишком полный и долго не закрывался.
— Д-да! — Папа вошел в Костину комнату и нажал на крышку чемодана коленом.
— Спасибо, — сказал Костя, взял чемодан и пошел. Уже в дверях он обернулся. — Только из-за хорошего отношения к тебе я не пришиб вот этого подонка.
— Благодарю, — сказал папа, — но в дальнейшем можешь относиться ко мне хуже. Ты хочешь уехать?
— Возможно.
— Если нужны будут деньги…
— Не думаю. В крайнем случае, продам мотороллер. Триста рублей мне всегда дадут.
— Ты считаешь, что эти триста рублей твои?
— Да, я так считаю. Впрочем, на мотороллер ты дал мне сто пятьдесят. Эти деньги я тебе когда-нибудь верну. Ну, привет. Счастливо оставаться.
— Надеюсь, ты зайдешь попрощаться.
— Думаю, что нет.
Но перед отъездом он все-таки зашел.
Спокойный, совсем незлой, он сидел за столом и писал. Папа читал какую-то книжку.
— Что это ты пишешь? — спросил я.
— Объявление.
Я заглянул через плечо.
Удивительный все-таки Костя человек. Купил весной кучу железа, кое-как собрал из него свой драндулет, а теперь пишет: «Продается почти новый мотороллер в отличном состоянии».
Я говорю ему об этом.
— Чепуха, кому какое дело, что я купил. Важно, что я продаю. Он действительно в отличном состоянии. «Спросить в любое время, — пишет он, — по такому-то адресу».
— Это ты там теперь живешь?
— Угу!
— В общежитии?
— Нет.
— У приятеля?
— У жены.
— Поздравляю тебя, — сказал папа сдавленным голосом. — А кто она? Ты нам ее покажешь?
Костя не ответил. Он посидел еще немного, а потом встал, сказал «ну ладно» и ушел. Больше мы его не видели.
Первые дни без Кости нам было очень хорошо. Папа совсем перестал ходить в бильярдную. Каждый вечер мы играли в шахматы, разговаривали или сидели просто так, смотрели телевизор.
Интересно, пока был Костя, о телевизоре даже не заходил разговор. А тут вдруг оказалось, что и мне и папе давно уж хочется иметь «эту игрушку».
— Почему ты думаешь, что это игрушка?
— А что же? Когда-нибудь это станет искусством, но пока…
— Ну хорошо, — говорю я, — допустим, это игрушка. А почему же ты выложил такие деньги и не жалеешь?
— Чудак, — говорит папа, — если телевизор доставляет нам удовольствие, какая, собственно, разница, игрушка он или что-нибудь другое? Ты не видел мои очки?
Костина комната стоит пустая, а я по-прежнему сплю на кухне. Вполне можно было бы перебраться. Но мне самому об этом говорить не хочется, а папа молчит.
Пока еще Костя жил в Благовещенске, мне это было понятно. Но вот уже месяц как он в Москве, недавно от него пришло письмо.
Письмо было хорошее, и даже с фотографией. В мирном духе, без всяких намеков. Костя писал, что вполне доволен своей новой жизнью и каждый день молится и благодарит несуществующего бога за то, что он в свое время помутил наши с папой головы, «Если бы вы мне тогда не подложили свинью. — писал Костя, — не видать бы мне ни Москвы, ни военного госпиталя, который отличается от обыкновенной клиники только тем, что здесь гораздо больше перспектив и гораздо меньше той гражданской «демократии», которую так ценят лентяи и дармоеды». Дальше он описывал Москву, которая ему нравится все больше и больше. О жене — ни слова, только в конце привет и приглашение. «Мечтаем о том дне, когда вы с Родькой приедете к нам погостить. Думаем, что вам у нас понравится». На этом письмо кончалось, но несколько строчек было еще на фотографии, где Костя изображен в офицерском кителе.
— Лейтенант! — сказал я.
— Младший лейтенант, — сказал папа.
На обороте карточки было написало: «Итак, я почти что солдат. Но это нестрашно. Потому, что, как говорится, плох тот солдат, который не мечтает стать генералом».
— Н-да!
— Форма ему идет, — сказал я. — И надпись хорошая.
— Дурацкая надпись. Как раз тот случай, когда я не согласен с народной мудростью.
— Почему?
— Потому, что солдат, который мечтает стать генералом, — это уже не солдат. Это будущий генерал. Ему уже некогда думать о своих солдатских обязанностях. Ну ладно, хватит об этом.
И он уткнулся в какую-то книжку.
О Костиной фотографии мы больше не говорили. Да и о письме. Папа все-таки был очень обижен и каждый раз, когда я заговаривал о чем-нибудь таком, с чего можно было перескочить на Костю, обрывал разговор и сердился.
— Хорошо бы куда-нибудь съездить.
— Например?
— Например, в Ленинград. Или в Москву…
— А почему не в Кострому? Не понимаю, что это всех так тянет в Москву? Ну объясни мне, что ты там будешь делать?
— Ничего. Просто хочется посмотреть.
Леонида Витальевича не было дома.
— Лучше ему. Гораздо лучше, — сказала Глафира Павловна. — Спасибо, что зашли. Со мной вам, конечно, скучно, но, может быть, вы посидите. Хорошо, конечно, что у Лени пошло на поправку после этого последнего лечения. Но непоседливый он стал какой-то. Никогда теперь со мной, старухой, не посидит. — Она улыбнулась, — Товарищи у него… Как вечер, так я одна.
Я снял пальто и прошел в комнату. Та же комната, та же мебель в ней. Но что-то совсем по-другому.
Глафира Павловна, присев на краешек стула, что-то говорила мне, что-то рассказывала, но я ничего не слышал.
Я сидел и думал: «Бедная, бедная старушка!..»
И странное какое-то предчувствие сжало мне сердце. «Надо идти домой».
Я встал и попрощался.
— Посидели бы.
— Нет, нет. Я не могу. Мне обязательно нужно идти домой.
По улице Ленина я не шел, а бежал. «Только бы он был дома, — вертелось у меня в голове. — Только бы он был дома».
Своим ключом, с трудом нащупав замочную скважину, я открыл дверь, вошел в комнату, и от сердца у меня отлегло.
Одетый в пальто и в шапке, папа сидел за столом и решал шахматную задачу.
— Что так скоро?
— Да так. А ты куда собрался?
— Почти никуда. — Он смахнул с доски все фигуры и пошел раздеваться.
— Спать будем, — сказал он. — Спать, спать! В таких случаях лучше всего спать. Ну что ты на меня уставился? Иди к себе. Я буду раздеваться. Ну, марш! Марш!
Я пошел на кухню и, уже в дверях невольно оглянувшись, увидел, как папа достает из-под стола пустую коньячную бутылку.
Как всегда стараясь не шуметь, я расставил раскладушку, постелил и лег. А потом зачем-то встал и закрыл кухонную дверь на задвижку. Все это я делал как во сне. Никогда еще мне не было так нехорошо. Может быть, я заболел: меня знобило и очень хотелось плакать. Я долго крепился, а потом слезы хлынули сами собой, и остановиться я уже не мог. Наверное, я громко всхлипывал, потому что скоро папа стал стучаться в дверь.
— Родька, открой!
Я не открывал и не отзывался.
— Родька, открой! — закричал папа, и дверь поддалась. Задвижка была на двух маленьких гвоздях, и она отлетела.
Папа сел на раскладушку. От него пахло коньяком. И я заплакал еще сильнее.
— Ты что, с ума сошел? Рехнулся, дурак!
— Ну что я тебе сделал? — говорил я. — Ну что? Что?
— Я, я тебе что сделал? — сказал папа.
Постепенно я перестал плакать.
Папа сидел, положив руку мне на голову.
Когда уже я совсем перестал всхлипывать, он встал.
— Давай куда-нибудь съездим. В Ленинград. — Он помолчал. — Или в Москву.
Долго мы не могли составить телеграмму. Наконец папа сказал:
— Напиши ты. От своего имени.
Я взял чистый бланк и написал:
«Папа согласился свозить меня в Москву. На той неделе ждите гостей. Ура. Ура. Сбылась мечта идиота».
— Ну-ка покажи!
Папа взял телеграмму и, похмыкав, вычеркнул «в» и одно «ура».
— Хорошо?
— Великолепно.
Женщина, которая принимает телеграммы, прочла мое сочинение и сказала:
— Последнее слово нельзя.
— Почему? — спросил папа.
— Ругательство.
— Это не ругательство. Это определение.
— Все равно нельзя. А зачем оно вам? Сбылась мечта. Все понятно.
— Нет, это уже совсем другое. — Папа взял телеграмму, вычеркнул «мечту» вместе с последним «ура», а вместо этого написал: «Ваш Родион».
— Ну как?
— Ничего. Надо было написать: «Твой Родион».
— Пускай, пускай, — сказал папа. — Так тоже правильно.
…Март приближался к концу. Никакой весны, конечно, еще не было, но днем иногда уже капало с крыш, и было в воздухе что-то такое, отчего не сиделось дома.
Странное состояние вдруг нападает на человека. Так и тянет, так и манит куда-то А куда — неизвестно.
С той самой минуты, как мы отправили телеграмму, я просто места себе не нахожу. Мне кажется, надо что-то делать. Но что? Чемодан мы уже сложили. С директором папа договорился.
На папу Гришенька произвел большое впечатление.
— Вот это человек! Вот это я понимаю, — сказал он, вернувшись из школы. — Старая гвардия! Ручная работа, мадам, теперь таких не делают. Ты думаешь, я ему что-нибудь объяснял?
— А как?
— Я просто сказал, что в силу некоторых обстоятельств нам с тобой нужно отлучиться. Он спросил на сколько. Я сказал, что на две недели. Деловой человек. Сразу же стал торговаться. «Три дня. Достаточно?» — «Мало». — «Четыре». — «Мало». — «Ну хорошо. Неделя — и перейдем к другим делам».
— А какие другие дела?
— Никаких. Просто ему хотелось поговорить.
— И о чем же вы беседовали?
— Проще рассказать, о чем мы не беседовали. Ты знаешь, как он говорит по-английски?
— Ты с ним говорил?
— Конечно. Чем-чем, а этим я никогда не упущу случая похвастаться.
— А он?
— Он тоже хвастунишка. Но я его побил.
— Ты уверен?
— Можешь спросить у своей «англичанки». Она сидела в учительской, мы ее пригласили. Кстати, тобой она тоже довольна. Говорит, что ты прилично переводишь.