«Везет же человеку», — подумал я. Настроение у меня стало совсем хорошее, А когда уже у входа в метро я попробовал попить газированную воду из автомата и у меня получилось, — это было как подарок. Совсем нипочему, просто так я вдруг почувствовал себя старым московским жителем, который все знает, ничему не удивляется и ничего не боится.
Подумаешь, проблема — эскалатор! Раньше мне все казалось, что в самом низу, где сходят, эта черная быстро бегущая лестница может захватить мой ботинок, и я сильно прыгал. А теперь совсем другое дело. Спокойно, как все, я съехал по эскалатору и ни разу даже не посмотрел под ноги.
Мне очень поправились Таганская площадь и все улицы и переулки, которые возле нее.
Здесь тоже людно, много машин, много шума. Но в домах и в деревьях, в том, как одеты прохожие, и в том, как они ходят, есть что-то знакомое, спокойное, почти благовещенское.
Без труда, раза два только спросив дорогу, я нашел Товарищеский переулок и тот дом, номер которого Костя указал в обратном адресе. Недалеко от дома была булочная. Вот сюда, наверное, они ходят за хлебом.
В булочной пахло свежим, горячим хлебом.
— Вы крайний в кассу?
— Нет, я просто так.
— Ишь ты! Так! Знаем мы вас, шантрапа проклятая.
Сердитая большая старуха в синей железнодорожной шинели сильно толкнула меня локтем и переложила в другую руку свою розовую пластмассовую корзину.
Наверное, она подумала, что я жулик.
От запаха хлеба мне опять захотелось есть.
Я отошел к большому чуть запотевшему окну и вдруг увидел папу.
Он стоял на противоположной стороне улицы, совсем недалеко от Костиного дома, и делал вид, что читает газету.
Он стоял долго, минут, наверное, сорок. А потом посмотрел на часы, положил газету в карман и быстро зашагал в сторону метро.
Хотя я его сразу узнал, и шапку его, и пальто, но когда он уходил, то со спины мне показалось, что это кто-то другой. Неужели он такой старый? Неужели он так горбится?
Рядом со мной стоял какой-то мальчик и ел булку. На руке у него были часы. Я посмотрел. Было уже около трех.
Когда я пришел в гостиницу, папа сидел а номере и брился, сидя перед зеркалом, которое высоко и неудобно висело на стене.
— Обедал?
— Не очень.
— Сейчас пойдем поедим. Ну как насчет подарка?
— Нормально. Только я не знаю, может, тебе не понравится. Сейчас отдать?
— Ты истратил все деньги?
— Конечно.
— А что ты купил?
— Пневматическую мясорубку. Знаешь, как удобно. Раз, два — и уже котлеты.
— Нет, серьезно.
— Это секрет.
— Деньги у нас летят, как птицы.
— Не хватит на обратную дорогу.
— Хватит. Сегодня пойдем в оперный театр. Советую тебе почистить ботинки.
— А чем?
— Там, в коридоре, сидит чистильщик. Возьми пятнадцать копеек и ступай.
Настроение у папы было неважное.
Я незаметно положил пакет с чашкой и блюдцем под свою подушку и пошел чистить ботинки.
Чистильщик, молодой еще, очень черноволосый мужчина, глянул на мои ботинки и сказал:
— Новые покупать надо.
— Это не так просто.
— Почему?
— У меня ноги особые. По семь пальцев.
— Врешь! — Чистильщик посмотрел на меня с недоверием и улыбнулся.
Я тоже улыбнулся. Было в нем все-таки что-то приятное.
— Ну-ка покажи, — папа внимательно оглядел мои ботинки. — Великолепно! Высокий класс! Фли-ибустьеры и авантюри-исты…
Чисто выбритый папа преобразился. От плохого настроения не осталось и следа. «Бригантину» он поет только в лучшие свои минуты.
— Да, — сказал он, — я знал одного человека, который вообразил себя поэтом. Ты знаешь, это было очень смешно.
Я посмотрел на свою кровать. Конечно же, папа лазил под подушку.
— Это еще что! — сказал я. — А вот я знал одного человека, который имел странную привычку по нескольку часов стоять на улице и делать вид, что он читает газету. Там, в чашке, было десять рублей. Ты взял?
— Да! Я их национализировал. Терпеть не могу шпионов. И если я тебя приглашаю в ресторан, то только в целях экономии. Давать бал дома всегда дороже.
— Чепуха, — сказал я. — Хватит нам на сегодня оперного театра. Давай сюда десятку. Я тебе сейчас прямо сюда такой обед доставлю, что ты закачаешься. Да еще и сдачи принесу.
— Сдачу можешь взять себе, — сказал папа, — как всякий меценат, я хочу, чтобы мой поэт ни в чем не нуждался.
Мы пошли в оперный театр. Папа выдавал красоту. Он побрился, погладил брюки. И вообще я заметил, что внешний вид очень зависит от настроения.
— Квадрига! — сказал он про лошадей, которые стоят на крыше театра. — Четверка, говоря другими словами.
В этот день была не опера, а балет. Что-то из жизни чертей. Больше всего мне понравилось оформление.
Я не могу сказать, что все остальное меня не интересовало. И музыка была красивой, и танцевали, наверное, хорошо. Но папа — странный человек. Он действительно составил мне такую программу, что я уже ни от чего не могу получить удовольствие. За те пять дней, что мы в Москве, мы побывали: два раза в театре Образцова, два раза в театре «Современник», в Третьяковской галерее, в Оружейной палате, в каком-то городке, куда надо ехать электричкой и где стоят роскошные дворцы очень знаменитого не то графа, не то князя. Кроме того, несколько раз мы ходили в кино, осматривали Выставку достижений народного хозяйства. И это не все. Был еще целый ряд мероприятий, которых я уже и не помню, В голове у меня все перемешалось, сил никаких нету. И теперь вот я сижу в Большом театре, смотрю, как танцуют черти, и мне хочется только одного — чтобы скорее все это наконец закончилось.
В перерыве мы пошли в буфет. Там все было очень интересно. На маленьких столиках стояли бутылки с пивом и лимонадом, много закусок.
Каждый брал, что хотел. Я съел четыре бутерброда с красной икрой, а папа только пил пиво и смотрел по сторонам.
— Одни иностранцы, — сказал он, — прямо нашествие.
— Где ты видишь?
— А ты прислушайся.
И действительно, почти за всеми столами разговаривали не по-русски.
Недалеко от нас совсем одна за столиком сидела высокая черноволосая девушка с незажженной сигаретой в руке и прислушивалась.
Мне это было неприятно, и я сказал папе, что пора идти.
— Пора, — сказал папа, — мне еще покурить надо. Сейчас рассчитаемся и пойдем.
Но официантка не подходила. Прямо хоть лови ее. Мы могли просто встать и уйти. Я сказал папе.
— Ты думаешь?
— Уверен.
— А вот давай попробуем.
Мы встали из-за стола, и тут же к нам подошла женщина в белом фартуке.
— Четыре икры, два пива.
Вот это работа! Она даже как следует не посмотрела на стол.
Сразу видно, что папа не первый раз в этом театре. Он не стал курить там, где все, а повел меня куда-то вниз, к гардеробу. Мы сели на длинный диванчик. Вдоль стены стояло еще несколько таких же диванчиков. Кроме нас, никого не было.
— Когда-то я очень любил балет, — сказал папа, — вот здесь, в этом театре, я познакомился с твоей мамой. Она тоже любила балет. А тебе не нравится?
— Я просто устал. Всего очень много. У меня уже несварение желудка.
— Грамотный какой, — сказал папа, — скоро будешь говорить: «Мы — медики». Ты видел этот дом?
— Видел.
— А где ты был, когда я читал газету?
— Почти напротив. В булочной. Дом, наверное, скоро снесут. Получит квартиру в новом районе. Ты думаешь, он, правда, в командировке?
— Все может быть.
— А как тебе чашка?
— Больше всего мне нравится, что она с блюдцем. Оно такое большое. Очень приятно.
Второй звонок. Папа сидит, курит.
— Может, не пойдем?
— Можно и не пойти.
— Знаешь, у меня есть идея.
— Ну?
— Сегодня последний вечер. Давай немного побродим по Москве. Можно до самой гостиницы дойти пешком. Очень интересно.
— Да, да, — сказал папа, — очень интересно.
— Ты грустный?
— Нет, просто на меня нахлынули воспоминания. Все-таки мы с тобой очень разные люди, а? Как ты считаешь?
— Не знаю. Я об этом не думал.
— Даже не разные, — сказал папа, — а, понимаешь?.. Как бы тебе это объяснить… Сейчас ты такой, как я сейчас. Но в твоем возрасте я был совсем другой.
— Лучше?
— Не знаю. Во всяком случае, моложе. Вот ты часто говоришь «не знаю», и тебе хоть бы что. В мои времена нужно было быть очень незаурядным человеком, чтобы так походя говорить «не знаю». И я привык. Это даже уже не привычка. Это вошло в кровь. Понимаешь? Считалось, что каждый что-то знает наверняка. И не только для себя, а для всех. «Ах, ты со мной не согласен? Тем хуже для тебя». Друзья были обязательно из единомышленников. А ты вот когда рассказываешь про Гришку Зайца, мне даже иногда становится неприятно. Ведь он, в самом деле, глупый человек.
— Ну и что?
— Да нет, ничего. Теперь я, конечно, тоже понимаю относительную ценность ума. Но я ведь много прожил. Я старый человек. По моим понятиям, тебе должна нравиться Светка Мокрина, Славка, в конце концов. Даже Васька. Он же интересный человек!
— Мало ли что! Пускай себе!
— Да, да, — сказал папа, — ну, хорошо. А я, по-твоему, что такое? Как там я прохожу по твоей системе?
— Да ну тебя, в самом деле! При чем тут система? И вообще…
Тут только я заметил, что недалеко от нас, прислонясь к мраморной стене, стоит та самая черноволосая девушка и прислушивается.
В руке у нее была уже горящая сигарета, в она так нахально смотрела на нас с папой, что помимо воли я высунул язык и скорчил рожу.
— О-ля-ля! — сказала девушка и тоже высунула язык.
— Странный способ кокетничать, — скачал папа, — это наверное, что-то очень современное?
— Говорите медленнее. — сказала девушка, — я плохо понимать. Я очень плохо понимать. Извините.
Балет шел полным ходом, а мы втроем сидели в буфете, пили пиво, и папу несло, как никогда.
Сначала девушка пыталась говорить по-русски. Она говорила с большим трудом, и мы ей помогали.