— А у тебя что ж, не все дома?
— Да нет, — говорит Васька, — я шутя, от нечего делать стал решать. И вдруг, понимаешь, решил. Надо показать кому-то.
— Ну и пошел бы к Якову Борисовичу.
— Я ходил. Его дома нету. В больнице. Он все думает, язва у него. А Мария Михайловна, жена его, она врач, говорит, что… В общем дело неважное.
Мы помолчали.
— Видишь, какое дело, — сказал Васька после долгой паузы, — я пошел к одному человеку, он в пединституте преподает. Он мог бы, конечно, посмотреть. Но ему неинтересно. Я ему построение показываю, а он мне объясняет, почему эта задача неразрешима. Я и сам знаю, что неразрешима. Мне бы, говорю, ошибку найти. А ему, понимаешь, некогда, он на рыбалку собрался. Вот тебе, говорит, адрес, сходи к инженеру Муромцеву, он когда-то у нас начертательную геометрию преподавал. А что, скоро твой отец придет?
— Это неизвестно, может, скоро, а может, и нет.
— Ну ладно, — сказал Васька. — Тут у меня ясно все показано. Я оставлю чертежи, а ты ему объясни.
— Да ты посидел бы. Куда торопишься?
— Я тут в одном месте взялся кружок вести. Это меня Яков Борисович на свое место устроил.
— Ого! Значит, ты уже педагог?
— Педагог.
— Ну и как, есть у тебя к этому способности?
— Не-е, нету, — сказал Васька. — Не знаю, может, с детьми мне было бы легче. А то ведь техники, рабочие. При заводе это.
— Ну и что же они? Плохо, да?
— Да как тебе сказать? Они к Якову Борисовичу привыкли. А он ведь как объясняет: «Представьте себе, что из точки C выползла муха, а из точки B вылетел комар». Вот они и слушают про муху и комара. А скажи им просто, мол: «Представьте себе, что от точки C движется некоторое тело», они сразу слушать перестают. А некоторые даже засыпают.
— Вот чудак! Неужели тебе обязательно про «некоторое тело». Говорил бы тоже про муху и комара.
— Я пробовал, — говорит Васька. — Ничего не выходит, смеются. И чего ржут? — думаю. Что я им, клоун? Ну-ка сам, думаю, посмотрю. Стал дома перед зеркалом, говорю про муху и комара, а самому противно до невозможности. Дурак и дурак. Нет, знаешь, тут тоже нужны свои способности.
— Какие там способности! Тут главное — чувство юмора. Это знаешь как важно?
— Конечно, важно, — говорит Васька. — А где его взять? Я ведь, ты знаешь, шуток совсем не понимаю. Вот ты сейчас со мной говоришь, а я в точности не знаю, смеешься ты надо мной или тебе действительно интересно.
— Еще бы неинтересно! По-моему, ты первый человек во всем Благовещенске, а может быть, и во всей Амурской области, который сознался, что у него нету чувства юмора. Обычно все это скрывают, мне папа говорил. Да ты садись.
— Ничего, я постою. А как ты думаешь, это большой недостаток, когда нет чувства юмора?
— Не знаю. А может, настоящему математику это и ни к чему?
— Нет, — сказал Васька с тоской. — Очень даже к чему. Мы с Яковом Борисовичем говорили, Вот возьми ты Ландау. Я читал про него. Он, правда, физик. Но есть и математик тоже. На букву «К» его фамилия. Крупный такой. Не помнишь? Вот дурацкая память! Забыл фамилию.
Он стоял, беззвучно шевеля губами, а потом вдруг радостно хохотнул и назвал какую-то фамилию, которая начиналась вовсе не на «К».
Вспомнив фамилию, Васька оживился.
— И вот, понимаешь, он на семинарах, конечно, про муху и комара не рассказывает. Но все у него прямо покатываются.
— До того смешно?
— Ага.
— А ты бы покатывался?
— Не знаю. Я редко смеюсь. И все невпопад. Вот, знаешь, у нас был физрук в прошлом году. Я его встретил как-то на улице. Смотрю, костюм на нем такой хороший, серый, и пуговицы черные, три штуки. А в середине каждой пуговицы по кусочку каши. Не то рисовая, не то манная. Белая такая. Мне бы пройти мимо, да и все. А я сдуру подойди да и скажи: «Извините, пожалуйста, у вас пуговицы не в порядке». А он… А он… Ха-ха-ха! Ха-ха-ха!
Васька рассмеялся и долго не мог остановиться.
— А он что?
— Да ничего. Это, говорит, не каша. Это такие модные пуговицы. Не знаешь, который час? Ух ты, опоздал я! Никак не могу научиться не опаздывать.
— Ты когда зайдешь?
— Не знаю, может, завтра. Ну, привет!
— Привет.
— Это очень интересно! — сказал папа. — Хотя и бессмысленно. С большим трудом я нашел ошибку. А кто такой Васька?
Я рассказал.
Папа покачал головой.
— Чувство юмора, остроумие. Много вы в этом понимаете. Не знаю, как там в остальном, но как математик он достаточно остроумен. Вот смотри. Он тебе объяснил, что к чему?
— Мне это неинтересно. Ты же знаешь, я плохо разбираюсь в математике.
— А в чем ты хорошо разбираешься?
— Не знаю.
— В твоем возрасте пора бы знать.
— Пора. Я и сам так думаю. Хочешь, я тебе расскажу про свою машину?
— Что еще за машина?
— Это я тут ночью изобрел. Понимаешь, счетно-решающее устройство. Кибернетическая машина. Вот, скажем, человек выбирает себе профессию. Трудно это. Даже в будущем. Верно ведь?
— Да, это трудно, — сказал папа. — Если ты не возражаешь, я буду бриться и слушать. Ты не достал лезвий?
— Нет.
— Плохи наши дела.
Он включил электрическую бритву и прямо прирос к зеркалу.
Папа всегда бреется на ночь, потому что утром рано надо идти на завод и ему некогда.
— Ну что же ты молчишь?
— Я расскажу тебе в другой раз.
— Ты что, обиделся?
— Нет. Но я вижу, что тебе неинтересно.
— Что за чепуха! Я же слушаю. Ты куда?
— Пойду разогрею ужин. Скоро Костя придет.
Сразу же после ужина Костя собрался уходить.
— Ты далеко?
— Я скоро вернусь.
— Странная манера отвечать на вопросы, — сказал папа. — Я его спрашиваю: ты куда? А он мне говорит, что скоро вернется.
Уже в дверях Костя обернулся:
— Я, кажется, нашел подходящий мотороллер. Совсем новый. Но после аварии.
— Сколько стоит?
— Пока не знаю. Иду торговаться.
— Ну что? Плей чез? — сказал папа, когда Костя ушел.
— Да нет, — сказал я. — Надо помыть посуду.
Раньше у нас в доме были совсем другие порядки. Папа один был тунеядец, а мы с Костей делали по хозяйству все, что полагается. Один день я, другой день Костя.
В Костины дни все было очень вкусно и денег уходило не больше, а иногда даже меньше, чем у меня.
— Вот это обед, — говорил папа, — как в лучших ресторанах.
— Родька тоже будет готовить не хуже, — говорил Костя. — Вот я его поднатаскаю как следует и брошу. Ты же понимаешь — это не оправдано. Мне просто некогда сейчас заниматься хозяйством. Ты ведь сам хотел, чтобы я занимался спортом. Так или не так?
— Вообще-то так. Но я же хотел, чтобы ты занимался спортом в свободное время.
— Чепуха, — сказал Костя, — лучше давай договоримся: или я убеждаюсь в своей бездарности и бросаю все это дело, или я приношу значок разрядника, и вы меня освобождаете от домашней работы. Ну как?
— Не знаю, — сказал папа, — условия заманчивые, но мне надо посоветоваться. Ну что, Родька, рискнем?
— Рискнем, — сказал я.
И хотя ничего еще не было решено, как-то само собой получилось, что Костя совсем отошел от домашних дел.
— Костя, сегодня твоя очередь. Ты и так два дежурства пропустил.
— Сегодня я не могу, — говорит Костя. — Сегодня у меня ответственная тренировка. Потерпи немного, ничего страшного, после нового года все окончательно решится.
Весь январь и февраль Костя пропадал где-то по целым дням, а в конце зимы получил разряд по лыжам.
— Ну что, все?
— Да, очевидно, — сказал папа.
Но тут я взбунтовался. Мне, конечно, приятно было, что Костя так отличился. Тем более что уговор есть уговор. Пускай он не варит обед, не ходит в магазин. Это все я беру на себя. Но надо же быть человеком! Можно же хотя бы в очередь со мной мыть посуду. Вот если бы была горячая вода…
У нас над каждой раковиной два крана. Один для холодной воды, другой для горячей. Холодная идет давно, а горячей до сих пор нет, и когда она будет — неизвестно. Больше всего я не люблю мыть посуду. Минимум два раза надо греть воду на электроплитке. А вечером напряжение падает, ждешь, ждешь. Иногда час ее греешь, а иногда и больше.
— Значит, дело в горячей воде? — спросил Костя. — Ловлю тебя на слове.
Через несколько дней он принес отличный немецкий кипятильник, и мы опробовали его в присутствии папы. Полное большое ведро воды закипало за пятнадцать минут.
Так я стал постоянной домохозяйкой.
Единственное, что еще оставалось за Костей, — это относить белье в прачечную. Он пока ничего не говорит, но я уже чувствую, что скоро и это ляжет на мои плечи.
— Ну, ты долго еще? — Папа заглянул в кухню. — Может, помочь?
— Нет, я уже кончил.
— Ну тогда иди, я тебе поставлю мат.
В этот вечер папа играл лучше, чем всегда. Из трех партий только одну мне удалось свести вничью.
— Где Таль, где Ботвинник? — сказал папа. — Зови их сюда. Пускай учатся! Ну скажи честно, хорошо я играл?
— Так себе. Во-первых, ты сделал несколько грубых ошибок.
— А почему ты ими не воспользовался?
— Потому что пользоваться ошибками ближнего могут только неблагородные люди.
— На шахматы это не распространяется!
— А почему же ты болеешь всегда за Ботвинника?
— Мало ли почему, — сказал папа.
— Потому что он играет красиво, благородно. По его игре сразу видно, какой он человек.
— Ну это ты хватил! А какой же он, по-твоему?
— Во всяком случае, не такой, как ты. Если бы его родной сын стал рассказывать ему свои заветные мысли, он никогда не позволил себе нарочно гудеть на весь дом электрической бритвой.
— Да, да, — сказал папа. — Хорошо, что напомнил. Значит, ты изобрел машину. Вернее, не машину, а мысль. Кстати, человек, который изобретает мысли, называется философом. Может быть, ты хочешь быть философом?
— Нет. Да и разве это профессия?
— А что?
— Не знаю. Наверное, это такое качество. Способность такая.