— Если сумею.
— Сумеешь. Будешь делать чертежи. Я тебя научу. У тебя как? Ты что-нибудь заработаешь в этом месяце?
— Не знаю. Рублей сорок. Я нее не с первого числа…
— И то хлеб! Сорок рублей на полу не валяются. Вот давай подсчитаем. Это наш пассив. Так?
На листке из моей старой тетради папа пишет слева долги, а справа наши будущие заработки. Первая цифра моя — сорок рублей. Мне это приятно.
Каждый вечер теперь мы ужинаем втроем. Я, папа и Саша. Мы с Сашей едим что-нибудь приличное, а папа рисовую или манную кашу.
— У, живоглоты проклятые, — говорит он, — пожиратели плоти, будущие людоеды!
— Нет ничего хуже вегетарианцев, — говорит Саша, — ну сознайтесь честно, вам очень противно смотреть на жареное мясо, а? Вот у меня на вилке. Вы только посмотрите, какой отвратительно-аппетитный кусочек свинины. Это же просто ужас.
— Вегетарианцы создали культуру, — ворчит папа, — возьмите вы хотя бы Толстого или Репина.
— Вот именно, — говорит Саша, — когда мне хочется до конца хорошо думать о Толстом, я всегда отношу его вегетарианство за счет больной печени или еще чего-нибудь в этом роде.
— Не богохульствуйте, — говорит папа, — Толстой был вполне здоров, как всякий гениальный человек. Вегетарианцами поневоле бывают только такие неудачники, как я. Можно себе представить, что там делается на заводе!..
— Вы такой незаменимый?
— Чепуха. Я вполне заменимый, но заменить меня некем. Вы ж понимаете — это разные вещи.
Папе очень хочется на завод. К нему редко кто приходит. Чаще всех Касьяныч.
В гостях Касьяныч совсем другой, чем на заводе. Он много говорит. Хотя и медленно.
— Та же рыбалка. Так? Беру я лодку за двести пятьдесят рублей. «Казанка». Дюралевая. Так? Беру мотор «Москва» за двести. Снасти, палатка, то, другое, по мелочи, еще кидай сто — сто сорок. Всего у нас получается — что?
Он берет лист бумаги, надевает очки и, тщательно выписывая цифры, считает:
— Ноль, ноль и ноль. Восемь да три. Один пишем, один в уме… Берем кругло. Шестьсот рублей. Сумма, что ни говори.
— Зато сколько удовольствия!
— Удовольствия… Конечно, я ничего не говорю. Удовольствие. Да и окупится кое-что. Рыба целое лето. Грибы, ягоды. Собачка у меня есть. Купил я днями. Натаскать ее, пойдет. Поло́ва, конечно, не чистая порода. Намешано. Но пойдет по птице. А ты не охотник?
— Вот здрасьте. Мы ж с тобой ходили.
— То разве ходили? То так.
— Значит, ты хочешь купить лодку?
Касьяныч снимает очки, прячет их в черный матерчатый футляр, закуривает махорочную сигарету и только после этого говорит:
— Купить недолго. У меня и деньги отложены. Да стоит ли? Лодку я и сам склепать могу. Не хуже «казанки». Был бы только материал. И мотор. Куплю по дешевке тракторный пускач. Тоже десять сил. А то можно еще камеру урезать. Все тринадцать получится. Можно и другое. Можно катамаран сотворить. Не знаешь? Эх ты, темнота. Вот я тебе начерчу…
Папа лежит в постели, а Касьяныч сидит за столом. Разговор у них длинный, неторопливый.
Нас с Сашей как будто и нет. Мы можем слушать, можем не слушать — это наше дело.
Саше все равно. Она сидит себе в углу возле телевизора и черкает что-то карандашом в своей диссертации.
А мне скучно.
Что такое катамаран, я знаю. Где-то в старых номерах «Техники — молодежи» есть несколько снимков и даже чертежи.
С тех пор как я перебрался в Костину комнату, все вещи у меня в большом порядке. Журналы разложены по месяцам. Найти нужные номера проще простого.
— Вот катамаран, — говорю я, раскрывая перед Касьянычем нужную страницу.
— Ну-ка, ну-ка!
Касьяныч опять надевает очки и, бормоча что-то себе под нос, долго разглядывает чертежи…
Все-таки Касьяныч удивительно нудный человек. Как только папе не надоедает?
— Ты не понимаешь этого, — говорит папа, — и боюсь, никогда не поймешь. Мне нравится сам звук его голоса. Мне нравится, как он ходит, как обстоятельно говорит. Есть в нем какая-то заразительная земная устойчивость.
— Ну и что?
— Ничего. Просто каждый тянется к тому, чего ему на данным момент недостает.
Никогда я раньше не был скупым. А тут вдруг стал.
Суббота, короткий день. Нам выдали получку. Аванс я специально не брал, чтобы получилось побольше.
— Распишись. Да не там, вот здесь.
Тоже проблема. Тоже надо учиться. Шура расписывается как бог. На каждой букве у него завитушка. А я как дурак, написал просто свою фамилию, и все.
— Первая получка? — Девушка-кассир улыбнулась.
— Ага.
— Поздравляю.
Мне дали больше, чем я рассчитывал. Я сказал папе — сорок, думал, что дадут пятьдесят или около того, а дали шестьдесят четыре рубля с копейками. Жалко, что сейчас не старые деньги. Было бы целых шестьсот сорок рублей. Это уже совсем другое.
Шура хороший парень. Хотя он старше меня и гораздо опытней, я совсем этого не чувствую. Иногда он даже со мной советуется.
У него несколько девушек, за которыми он ухаживает одновременно. Если послушать Шуру, все они спят и видят, чтобы он на них женился. Сам он по-настоящему хорошо относится только к Вале, но страшно любит перечислять ее недостатки, а я должен доказывать ему, что вовсе это не недостатки, а даже наоборот.
— Худая как жердь. Ма-а-аленькая. Как наденет низкие каблуки, так мне во, еле до локтя.
— Рядом с тобой кто хочешь покажется маленьким.
— Она и с тобой-то была бы маленькая. Она ж вот такусенькая.
— Ну и что, что со мной? У меня знаешь какой рост — метр семьдесят два. Меня даже в баскетбольную команду агитировали. Если бы твоя Валя была с меня ростом, то это была бы уже не девушка, а дылда.
— Ну хорошо, а вот возьми ты…
Этот бесконечный разговор мы ведем изо дня в день, и он нам не надоедает.
— Хотел бы я увидеть эту Валю.
— А приходи завтра в парк на танцы.
— У меня отец болеет, я не могу.
— Так ты что, может, и к Кирюхе с нами не пойдешь?
У нас твердо уговорено, что в день получки мы обязательно идем в гости к мастеру. Касьяныч уже в курсе, и ему страшно нравится, что мы все оценили его помощь.
— Почем с носа берете? Я тоже дам. Мне даром не надо.
С «носа» мы решили брать по пятерке, но на Касьяныча это не распространяется.
Я думал, что он будет ломаться, но он сразу же согласился и спрятал свою пятерку.
— Ну ладно. Я сала принесу, огурчиков. У меня свое, не купленное.
Мне тоже не хочется отдавать пятерку. Если я отдам, от получки ничего не останется. Все-таки пятьдесят девять рублей это совсем не то, что шестьдесят четыре.
— Одолжи мне пятерку, — говорю я Шуре, — на несколько дней. Мне нужно.
— Мне тоже нужно, — говорит Шура. — Я завтра пойду костюм покупать.
— Ну тогда я не пойду в гости.
— Почему?
— Так.
Подходит Кирюха.
— Вот, — говорит Шура, — заелся малый. Пятерку ему жаль. В чулок складывает.
Кирюха невысокого роста. Он на голову ниже меня, не говоря уже о Шуре.
— Как же так? — говорит он растерянно, — договаривались, договаривались. Жена уже кое-что приготовила… — Он страшно огорчен. — А почему ты не хочешь?
— Я хочу. Только мне нужно пять рублей взаймы. На несколько дней. Мне очень нужно.
— Так бы сразу и сказал. — Кирюха очень доволен. — Я тебе одолжу! Хоть на десять дней. Хоть на пятнадцать.
Вместе с Шурой мы идем домой.
— Подумаешь, капиталист, — говорит Шура, — богач какой!
Я молчу.
— Ты пойми, — говорит Шура, — я бы, конечно, дал тебе. Но я не могу. Мне деньги взаймы давать — нож острый. Я и сам ни у кого не беру. Думаешь, я жадный? Нисколько. Слушай, Родька, ты сердишься, да? Зря это. Ты не сердись, не надо. Слышишь?
— А я и не сержусь уже.
— Нет, правда?
— Вот чудак. Конечно, правда. Мне очень нравится с тобой работать.
— И мне нравится. Будем с тобой дружить. А что? Только ты никогда у меня денег не проси. Ладно?
— Конечно, не буду. Вот чудак. Я ж понимаю!
Но на самом деле я ничего не понимаю. Действительно, если ты не жадный и хорошо ко мне относишься, дай взаймы, и весь разговор.
А вот интересно, если бы мне действительно нужно было, дал бы он или не дал? Наверное, дал бы. Только просить нужно иначе. То есть просить можно и так же, теми же словами, но так, чтобы он почувствовал, что мне действительно нужно.
Папа лежит. Лицо у него зеленое, но в глазах какой-то загадочный блеск. Он что-то знает.
— У меня событие, — говорю я.
— Ну?
— Хочешь, скажу стихами? «Я пришел к тебе с получкой рассказать, что солнце встало».
— У меня тоже событие, — говорит папа, — но это потом. Сколько тебе дали? Сорок?
— Больше.
— Да, следовало бы сообразить. Уж раз ты цитируешь классиков… Сорок пять?
— Еще больше.
— Ого! Неужели пятьдесят?
— Еще больше.
— Ну ладно, — говорит папа, — выкладывай, не томи душу. Все равно я не угадаю. Шестьдесят, да?
— Все-таки ты меня недооцениваешь.
Я выкладываю на папин столик зеленую большую бумажку — пятьдесят рублей, потом красную новенькую десятку, потом трешку, рубль и наконец мелочь, которую я даже не считал.
Интересно, он делает вид или в самом деле доволен?
Кажется, в самом деле.
— Ну и времена, — говорит он, — мальчишка, сопляк, явно выраженные гуманитарные склонности… Разбазаривание средств, и ничего больше.
Он берет тот самый листок, где записаны наши долги и доходы, исправляет цифру сорок на пятьдесят.
— Десятку возьми себе на мелкие расходы.
— У меня нет мелких расходов.
— Ничего, заведутся. Четыре рубля с копейками я беру себе на бильярд. Можешь рассматривать это как взятку. Флибустьеры и авантюристы…
— А что у тебя за событие?
— Чепуха. Это я пошутил. Просто письмо. От старого приятеля. Никогда бы раньше я не назвал его приятелем. Все-таки время — великая вещь. А? Как ты считаешь?
— Пока никак. Ты покажи сначала письмо, и потом уже спрашивай.