— Письмо тебе ничего не объяснит. Вон там на столе, почитай, если хочешь.
Письмо от приятеля было напечатано на машинке.
«Здравствуй, старик, — писал приятель. — Тыщу лет о тебе ни слуху ни духу. Между прочим, мог бы и черкануть пару строк. Столько времени прошло… Но это уже особый разговор.
Совершенно случайно мне пришлось ознакомиться с результатами конкурса, в котором ты, как мне кажется, от нечего делать принимал участие.
Должен сказать, что твоя работа произвела на меня впечатление. Вопреки моим ожиданиям за истекший период ты очень вырос».
Дальше приятель писал, что в целом папина работа не так чтоб уж очень, но вот четвертый узел — это да! Он долго распинался насчет этого самого узла и в конце концов делал вывод, что самое время папе переехать в Москву.
«Сейчас, — писал он, — я как раз подбираю группу. Денег много, возможности огромные. Думаю, что мы с тобой могли бы отлично работать. Не скрою, помимо чисто деловых соображений, мне важно и то, что ты — это ты, а не кто-нибудь другой. С жильем туго, а тебя я мог бы поселить пока в своей квартире. Сам я все равно по состоянию здоровья постоянно живу на даче.
Одним словом, что говорить. Переезд в Москву, прописка и работа — это я беру на себя. От тебя требуется только согласие, причем немедленное. Если у тебя есть опубликованные работы — пришли, если нет — не страшно. В министерстве я навел справки. Отпускать тебя не хотят, что для нашего начальства тоже немаловажно.
Хорошо бы, конечно, разжевать им твой проект. Но это даже при моем популяризаторском таланте дело нелегкое. В конечном счете для них важнее то, что ты главный инженер.
Пока все. Надеюсь на скорую встречу и заранее радуясь возможности убедиться, что не я один так отвратительно постарел за последнее время. Не тяни волынку, отвечай немедленно по домашнему адресу. Он на конверте. Самый сердечный привет твоей супруге, детям. Целую. Твой Сергей».
Пока я читал письмо, папа встал и оделся.
— Ну что ты скажешь?
— Ты его не любишь?
— Когда-то мы даже были друзьями.
— Что мы ему ответим?
— Почему мы?
— Серьезное дело. Тут ты один не справишься.
— К сожалению, ты прав. Больше всего мне хотелось бы нарисовать ему фигу. Но я не умею.
— Я тоже не умею. Но у нас есть один парень. Славка. Здорово рисует. Он и свинью может нарисовать. Запросто.
— Гм, — сказал папа. — Свинью… — Он взял письмо, еще раз пробежал глазами. — Меня занимает одна мысль: в самом ли деле я должен стремиться в Москву только потому, что другим там нравится? Погостить — пожалуйста. Это совсем другое дело. Это меня ни к чему не обязывает. Дорого? Да, дорого! Но, черт возьми, семья из двух человек, оба работаем. Ты заколачиваешь миллион, я тоже кое-что зарабатываю. Раз в год можем мы себе позволить удовольствие сделаться вольными туристами, путешественниками?
— Как Миклухо-Маклай, да?
— Или как Пржевальский. Кстати, ты любишь природу?
— Какую? Деревья?
— Ну почему же деревья? Река, песок, то, се… Что-то Саша не приходит, ты обратил внимание?
— Наверное, она работает над диссертацией.
— Диссертация у нее здесь. Я читал. Очень интересно.
— Так что же ты напишешь своему приятелю?
— А почему я должен ему писать?
— Мало ли что, а вдруг он обидится. И вообще… Косте ты тоже не ответил?
— Вот насчет Кости стоит подумать.
— По-моему, надо написать ему на одной страничке, так, немного. А чтобы конверт был потолще, вложить туда еще письмо твоего приятеля. Можем мы себе позволить такое удовольствие?
— Гм, — сказал папа. Он походил по комнате. — Нет, в этом удовольствии мы себе все-таки откажем. Унизительное дело воевать с собственным сыном. Я ему желаю всяческих удач. Ты слышишь, всяческих.
Касьяныч и Шура пели украинские песни. Жена Кирюхи им помогала. Это было очень красиво.
Думы мои, думы мои,
Лыхо мэни з вамы…
Если бы я был поэтом, то обязательно писал бы стихи на украинском языке.
Касьяныча трудно было узнать. В черном костюме, в белой рубашке с галстуком он веселился больше всех и даже показывал фокусы.
Он действительно принес сало и огурцы. Сало было мягкое, розовое, завернутое в чистую марлю, а огурцы в литровой стеклянной банке, про которую он сразу сказал, что возьмет ее домой.
— А марлю от сала не возьмете? — спросил я.
— Ишь ты, весь в папу. — Касьяныч улыбнулся и погрозил мне пальцем. — Шутник!
Рядом с ним я чувствовал себя совсем маленьким. Да и остальные тоже.
Хотя Шура хорошо умеет петь и даже играет на баяне, Касьяныч покрикивает на него:
— Ты чего, остолоп, разревелся? Я тебя не перекричу, не то что Галина Михайловна. Вишь, какая она маленькая, аккуратненькая. Толстеть надо, Галина Михайловна, толстеть. А то как рожать будете? А вдруг двойня? Совсем зарез.
Кирюхина жена краснеет, машет рукой, но довольна. Кирюха тоже доволен.
— А как же, — говорит Касьяныч, — детей не иметь — семьи не видать. Хозяин твой человек стоящий. Без году неделю у нас, а мы его уважаем. Ну-ка, Шурка, бандит, скажи при всех, уважаешь ты мастера?
— Еще бы! — говорит Шура. — Очень даже уважаю. Мастера не уважать — заработка не видать. Ой, что это?
Очевидно, Касьяныч ткнул его под столом ногой.
— Кирилл Матвеевич наш отец родной, — говорит Шура, и хотя при этом в глазах у него прыгают чертики, Кирюхина жена страшно рада.
— А мы так боялись, так боялись, — говорит она. — Представляете, для Кирюши это первые шаги. А вдруг не сработается? В институте его считали талантливым, но характер у него нелегкий…
— Перестань, — говорит Кирюха.
— А что «перестань»? Это же твои друзья. Я ведь грезу вижу, у меня на людей чутье хорошее. Мне, знаете, правда очень приятно, что вы пришли. И так весело у нас. Я очень петь люблю. И Кирюша любит. Только у него слуха нет. И потом ужасный все-таки характер. Знаете, он и накричать может…
— Ради бога перестань, — говорит Кирюха, — а то я сейчас уйду. Ну что это, в самом деле? Давайте выпьем. Я предлагаю выпить за Касьяныча. Вы вот все тут сидите и не понимаете, что это за человек.
— Понимаем, — говорит Шура, — жмот. Стяжатель. Сто граммов сала принес. Только разъелся — и кончилось.
— Вот бандит, — говорит Касьяныч, — всех голубей у меня покрал, да еще перебивает.
Никто не заметил, когда Шура напился. Хотя он вел себя вполне прилично, мы решили, что пора расходиться.
На улице поймали такси и отвезли Шуру домой.
— Ну как папаша? — спросил Касьяныч.
— Ничего, поправляется.
— С понедельника выйдет?
— Наверное.
— Должок за вами большой. Отрабатывать надо. Хватит наводить бюллетень на плетень. Так ему и скажи.
— Ладно. Скажу. А вы банку от огурцов забыли.
— И то верно. Вот незадача!
— Неужели вернетесь?
— Пожалуй.
…С утра нам не подвезли заготовки.
— Через час будут, — сказал Кирюха.
Страшно серьезный, он вошел за железную перегородку, и оттуда послышался его крик.
— Безобразие! Я им всем покажу! Не дают работать. Плевал я на главного инженера? Гнать таких главных. Вот я сейчас к нему пойду!
— Вот гад, — сказал Шура. — Пойди дай ему в рыло.
— За что?
— Как за что? За отца!
— А ты бы дал?
— Мне нельзя. Я как дам, так он и не встанет. Видишь, какой кулак. Не кулак, а кувалда.
— А ты драться любишь?
Шура посмотрел на меня с недоверием.
— Это ты к чему?
— Да нет, просто так. Я, например, ужасно не люблю драться.
— А зачем сознаешься? Думаешь, я люблю? Ни в жисть. Я как кого ударю, так меня тошнит. Я, веришь — нет, стукнул одного малого, у него носом кровь пошла, а меня вырвало. Рвет и рвет — кишки все наизнанку. Остановиться не могу. От нервов, видать. — Шура помолчал. — Я, знаешь ты, смерти боюсь. Во как боюсь. Как подумаю, так и боюсь. А ты?
— Я тоже раньше боялся. А потом мне папа все объяснил, и я перестал.
— Он тебе с богом объяснил или как?
— Нет, без бога.
— Вот это здорово, — сказал Шура, — а то ведь с богом всякий может объяснить. Только я не верю. У меня мачеха была — страх богомольная. Секстанка она. Знаешь?
— Сектантка, наверное?
— Может, и так, не помню. Всю плешь она мне переела. Грех, не грех… А потом взяла да и умерла. Вот дура, верно ведь? Зачем в кино не ходила, вина не пила? Все равно один конец.
— Так у них же другое.
— Что другое?
— Они в загробную жизнь верят.
— Придуряются. Не верят они. А то чего бы она кричала? Мы с отцом месяц за ней ходили, всякого насмотрелись. И молитвы свои забыла, и лекарства глотала. Лишь бы на этом свете зацепиться. Жалко мне ее было. Я, веришь — нет, даже плакал один раз. Не хочу плакать, а плачу. Вот такие слезы текут, позорище! А ты небось никогда не плакал?
— Еще как!
— Вот здорово, — сказал Шура, — а то мне знаешь как муторно было. Что ж это, думаю, все люди как люди, а я реветь. Пацаны мы с тобой, наверное, а, как ты считаешь?
— При чем тут пацаны? Вот чудак. Дзержинский, знаешь? У меня книга про него есть. Серия такая — «Жизнь замечательных людей».
— Ну и что?
— Он тоже… А ведь главный чекист. Это ж тебе не пацан какой-нибудь.
— Так в книге и написано?
— Нет, это не в книге. Это мне отец рассказывал.
— А он откуда знает?
— Он все знает. Он же старый. Он еще в те времена жил.
— Да, — сказал Шура, — в те времена я бы тоже чекистом был. Всех их к ногтю, и поря-адочек.
— Кого это их?
— Ну кого же еще? Врагов, конечно. Жизнь все-таки была, а? Кожанчик на тебе, наган, сапожки хромовые. Я маузеры здорово люблю. Как где в кино маузеры, так я иду. А ты ходишь в кино? Не ходишь небось. По телевизору смотришь. Есть у вас телевизор?
— Есть. Мы давно купили.
— Вам чего не покупать. Денег куры не клюют. А что ты, слушай, работать пошел? Отец велит или так, фантазия?