Парень в шляпе похож на Шуру. Шура тоже играет на гармошке, только гораздо лучше. Он говорит, что у него абсолютный слух и что если бы ему учиться, то еще неизвестно, кто бы был «поло́вой», а кто не «поло́вой».
Больше всего народу у задних вагонов. А у передних почти никого нет. Проводники с фонарями стоят, переговариваются.
На светофоре красный огонь.
По перрону идет женщина с большим чемоданом. Что-то знакомое. Кто бы это мог быть?
Вот она подходит ко второму вагону. Я тоже подхожу. Конечно, это же Лигина мама.
— Здравствуйте, Клавдия Петровна.
— Здравствуй.
— Давайте я вам помогу.
Я беру чемодан, и вдруг она говорит:
— Постой, постой. Ты не Родька случайно?
— Конечно, Родька. А как вы догадались?
— Ты все шутишь, — сказала Клавдия Петровна. — Ничего тебя не берет. Изменился ты очень.
— Вы тоже изменились. А вы куда едете? В Москву?
— Почему ты решил? Тебе Лигия что-нибудь говорила?
— Нет, я ее давно не видел.
— Ее нет в городе. Она уехала. К отцу. Ах, дети, дети!
На глазах у Клавдии Петровны заблестели слезы. Она вытерла их рукавом кофты и сказала:
— А у вас как? Как папа?
— Ничего, спасибо.
— Передай ему привет.
На светофоре зажегся зеленый огонь.
— В Харьков еду, — сказала Клавдия Петровна. — Все-таки город. Не то что Благовещенск.
— Садитесь, гражданочка, — сказал проводник, — или гудка не слышите?
Паровоз действительно загудел. Лязгнули буфера, и поезд тронулся.
Проводник со своим фонарем стоял в дверях, а Клавдия Петровна, привстав на цыпочки, смотрела на меня из-за спины и махала рукой.
Я тоже помахал ей рукой и прошел немного за вагоном.
Когда я пришел домой, папа сидел у телевизора. Передавали какие-то пляски.
— Все ты прозевал, — сказал он, — тут Саша такую речь закатила! Просто блеск!
Папа помолчал.
— Она теперь работает в школе глухонемых. Ты знаешь, где это?
— Понятия не имею.
За семьдесят пять рублей в спортивном магазине Шура купил себе костюм.
— Польский?
— Немецкий.
— А какой цвет?
— Вот такой. — Шура выставил большой палец. — Валька сразу упадет. В обед пойдем Касьянычу покажем.
Работа у нас идет хорошо. Мы с Шурой здорово приспособились. Можно даже разговаривать.
— Ты не знаешь, где школа глухонемых?
— Вот чудак. Я в Благовещенске все знаю. Маренго — цвет называется. Маренго! А у тебя там кто? Зазноба?
Шура уверен, что у меня есть девушка, только я скрываю.
— Молодец, — говорит он, — нечего языком трепать вроде меня. От языка весь вред.
— А зачем же ты треплешь?
— Мне можно. Я вреда не боюсь. Во, смотри, смотри сюда. Катя, Катюха! Иди, что скажу! Хочешь в кино пойти! У меня лишний билет есть.
Катя смеется.
В обед отправились к Касьянычу. Но ему не до нас. Как всегда, один в своей мастерской, он сидит на верстаке, ест бутерброд и рисует что-то на обороте большого чертежа.
— Привет.
Касьяныч молчит.
— Привет! — опять говорит Шура.
Касьяныч молчит.
— Пойдем отсюда, — говорю я. — Он же занят.
— Как бы не так! Катамаран, лодку чертит. Не видишь, что ли?
Я смотрю на рисунок Касьяныча: и действительно, он чертит катамаран.
— Вот я его сейчас разбужу, — говорит Шура. — Есть дюраль. Листами. Не нужно?
Касьяныч доедает свой бутерброд, складывает чертеж.
— Почем? У кого? А что это ты нарядился? Праздник?
— Ради тебя нарядился, — говорит Шура. — Посмотри костюм, а то я, может, еще не куплю. Кирюха говорит, цвет не модный.
— Не модный…
Эмульсией Касьяныч моет руки, тщательно вытирает куском белоснежной пакли.
— Цвет…
Он поворачивает Шурку так и эдак. Смотрит, как вшиты карманы. Дергает снизу за пиджак.
— Хороший цвет, — говорит он. — Хороший. И костюм ничего. Сколько отдал? Рублей сорок?
— Да ну тебя, в самом деле, — Шура сердится, — иди купи за сорок, а я посмотрю.
— Готовых не покупаю, — говорит Касьяныч. — Не выгодно. Ну ладно, ладно. Марш отсюда! Вон инженер идет.
— Здравствуйте! Что это у вас за маскарад?
Вошел папа.
— Здравствуйте, Евгений Эдуардович, — Шура засуетился. — Вот костюмчик купил. Показать хотел. Может, он… Мало ли чего… Со стороны видней все-таки. — Ну-ка покажите.
Папа обошел вокруг Шуры.
— Отличный костюм. Просто великолепный. Где вы достали?
— Могу еще достать. — Шура заснял. — А цвет как, ничего?
— Просто блеск, — сказал папа. — Тебе нравится?
Я кивнул.
— Сколько?
— Семьдесят пять.
— Смотри ты! И недорого. Ну что, Касьяныч, может наша семья понести такой расход?
— Долги надо платить, — ворчит Касьяныч, — и что это ты готовое покупать? На себя небось не покупаешь!
— Ну, мы с тобой — другое дело. А они молодежь. Вы обедали?
— Нет.
— Очень сочувствую, — сказал папа. — Придется вам пообедать завтра. Через пять минут гудок. Ступайте!
Шура и Касьяныч очень подружились. По воскресеньям и каждый день после работы из двух топливных авиабаков они делают катамаран. Баки почти даром достал Шура на аэродроме.
Работа идет у Касьяныча во дворе. У него прямо над Зеей свои дом, деревянный, но совсем еще новый. Я раньше никогда не бывал в районе спичфабрики. Здесь много новых домов. Но есть и такие, как у Касьяныча.
— Вот разбогатею, — говорит Шура, — тоже куплю себе халупу. Рядом с твоей. Голубятню отгрохаю.
Шура живет недалеко от Касьяныча в новом трехэтажном доме. Голубей он держит в дровяном сарае.
— Ну что это за жизнь? — говорит он. — Мне ванна — до лампочки. Тем более что горячей воды все равно нет. А раньше у меня голубятня, знаешь, была — во! А место какое! Кругом свой народ — настоящие голубятники. Скучаю я.
Работа идет медленно. Касьяныч торопиться не любит. Заклепка к заклепке. Все чисто, гладко. Из тонкого углового железа делается легкая, прочная рама, проект которой разработан и обсужден до малейших деталей.
Мне, в сущности, делать нечего. Я так — на подхвате. То заклепку подам, то ключ. Чаи кипячу в летней кухне.
Старший сын Касьяныча недавно женился и теперь живет в Белогорске. Жена Касьяныча с младшим сыном уехала к нему в гости. Дом на замке.
— А что мне там одному? — говорит Касьяныч. — Скучища!
Он живет пока в летней кухне. Тут у него стол, топчан, электрическая плитка. Мне очень нравится.
— У меня и огород есть. Пойди посмотри. А то лучше завари чай. Потом посмотришь.
Вечереет. Мы пьем чай за крепким дощатым столом. Этот стол сделал Касьяныч, сразу видно. И табуретки он сделал сам, и топчан. Касьяныч умеет делать все.
— Я и шить умею. А как же! Ты мне только рисунок нарисуй. Я тебе такой костюм сострою — что твой Париж! И часы чинить… Был я одно время часовщиком. Здесь же и был, в Благовещенске. Несли ко мне не хуже других.
— Ничего, — говорит Шура, — мы тоже не лыком шиты. Вот Родьку возьми, он знаешь какой грамотный. Он мне про смерть объяснял — закачаешься. Досконально так, знаешь. И без бога. По-научному.
— Лопухи, — говорит Касьяныч. — Без бога всякий может. А ты — нет. Ты мне давай с богом.
— Во дает! — кипятится Шура. — Да ты что, в бога, что ли, веришь?
— Я в бога не верю, — говорит Касьяныч. — И ты не веришь. И он не верит. А вера все-таки есть. Только не в бога, конечно. В другое…
— Во дает — вера. Есть у меня, конечно, Вера. Только она баба. В аптеке работает. Глаз на меня кидает — сил никаких нету.
— Вот видишь, — говорит Касьяныч, — баба. Слово-то какое дурацкое. Я сроду так не скажу. Я со своей жизнь, можно сказать, прожил, по одной ноге а гробу у нас, а ты приди погляди, как мы дома сидим или в гости когда собираемся. Катя, Катюша. Екатерина Васильевна. Иной раз еще и цветы принесу. А как ты думаешь? Для чего ж мы, спрошу тебя, и на свете живем, если друг другу хорошее не делать? Ну ладно. Вам говорить, что воду в ступе толочь. Не тот нынче народ. Поло́ва. Шура обиделся.
— Ты меня, Касьяныч, не обзывай. Я и сам кого хочешь обозвать могу. Цветы он дарит — подумаешь, невидаль какая! Я, может, не только цветы, что хочешь подарил бы. Ты мне давай покажи кому, а я подарю.
— А что ж, у тебя симпатии нету? Вот и Валя твоя. Хорошая девушка.
— Ну дает, как поет! Она что со мной хорошая, что с другим. Одинаково. Думаешь, любит? Держи карман шире.
— А ты ее?
— А я что, лысый? Страдать, что ли буду?
— Не страдай. Твое дело. Хочешь — едешь, хочешь — идешь пешком. Поло́ва, что там говорить! Я, к примеру сказать, за своей Катькой по пятам ходил. В речку кидался. И не жалею. Всего-то вы боитесь. Всего бережетесь. Не пострадаешь — не полюбишь. Не полюбишь — не поживешь. Вот я тебя лодку делать взял, и то ты оживел малость. А сам ты что? Ни рыба ни мясо. Ни то его не манит, ни это. Любви ему нету! А ты полюби. И дело так же. Придумай себе дело и полюби. А то — голуби. На одних голубях, брат, далеко не уедешь. Возьми ты меня или того же Эдуардыча. Нам и завод в удовольствие, и дома есть чем душу отвести. За карты сесть — за карты садимся. Веселье пошло — и веселье понимаем. Поговорить, пошутить, хозяевам приятное сделать. А ты что? Нет, брат, жить не любить — себе дороже.
Касьяныч закурил.
— Старею, видно. Болтлив стал. Чайку еще хотите? Нет? Ну тогда с богом по домам. Ты завтра придешь?
— Посмотрю на твое поведение — Шура встал. — По-моему, ты контрик. Религиозный в себе дурман и пережитки. Придержи собаку. Пшел вон, бобик!
— Ничего, ничего. Она не кусается. А надо бы. Взять, взять! Возьми его, Пальма!
Большая черная Пальма посмотрела внимательно на Касьяныча, а потом, как бы сообразив, что к чему, вильнула хвостом и потерлась о Шурину ногу.
Саша уехала в Ленинград. Перед самым отъездом, вечером, она зашла попрощаться.
У нас в доме был большой разгром. Мы с папой как раз затеяли менять обивку на стульях… Три стула мы уже ободрали.