— Папа!
— Ладно, ладно! Молчу. Желаю удачи!
— Взаимно! Ты куда, в бильярдную?
— Да. А что?
— Да нет, ничего. Там письмо от Кости, ты видел?
— Вечером приду, почитаю. А ты как, поздно сегодня придешь?
— Не знаю, не знаю. Как получится!
— Совсем от рук отбился, босяк, — сказал папа. — Держи! — Он сильно щелкнул меня по носу и засмеялся.
НЕ ИМЕЮЩИЙ ДРУГА…
Есть такие стихи:
…Не имеющий друга —
Не имеет лица.
Вот я бреюсь, смотрю на себя в зеркало и вижу: лицо есть. Хорошее, плохое ли — но есть.
Стас. Ах, Стас! Удивительное дело…
А познакомились мы так. Помню, после очередной попытки поговорить с папой я был в жуткой тоске. Обычно в автобусе я читаю, а тут не хотелось. И домой ехать не хотелось. Приеду, а он там…
Да еще и места у нас какие-то… Ни леса, ни релки. Так, пересеченная местность. Во всем Подмосковье нет ничего унылей. Называется — переехали в Москву. Вместо того, чтобы давно уже жить где-нибудь в двух шагах от метро, мы все еще кантуемся на даче у папиного приятеля. Как приютил он нас в самом начале, так и обитаем.
Короче говоря, ехал я, ехал, вдруг — сильный толчок. Тряхнуло. Автобус наклонился. Шум. Вышли на мокрое слякотное шоссе — ничего страшного. Просто переднее колесо лопнуло.
Возле него с баллонным ключом в руках уже стоял водитель — невысокого роста крепкий парень в потертой кожаной куртке. Я давно обратил на него внимание. Одно удовольствие было смотреть, как он ведет машину. Я и сам водитель не из последних. На чем только не переездил за время службы. Но тут надо отдать человеку должное. А кроме того, мне нравилась его шутка: «Уважаемые пассажиры, стоимость безбилетного проезда — три рубля». Интересно, сам придумал?
На шоссе сквозило. С неба сыпалось что-то мокрое. Все мы сгрудились за автобусом с подветренной стороны. Но долго ждать не пришлось. Парень остановил проходящий автобус, двери в нем распахнулись, и вся толпа хлынула туда. А я не торопился, и дверь закрылась перед моим носом. Автобус укатил.
— Ну что, позагораем? — сказал водитель.
— Позагораем. — Я закурил и предложил ему сигарету.
— Спасибо, не курю. — И вдруг без всякого перехода: — Слушай, хочешь пару рублей словить?
— Что?
— Трешник.
Как-то не ожидал я этого. Возникла пауза.
— Помоги мне колесо поставить, — сказал парень. — Вон там запаска. Давай, кати ее сюда. — И попытался сунуть мне в карман три рубля.
Я давно уже бросил эти свои благовещенские дела: обижаться, когда предлагают заработать. Но тут меня почему-то заело.
— Извини, — я отвел его руку. — Деньгами не интересуюсь. Вот! — И зачем-то вынул из кармана свою мелкокупюрную получку.
Жест, конечно, дурацкий. Но парень даже не усмехнулся.
— Ладно, — сказал он, — тогда помоги за «спасибо».
Надо сказать, колесо мы ставили довольно весело. Он, посвистывая, все время поглядывал на меня. А я гайки повинчивал и тоже посматривал на него с интересом.
Потом мы сели и поехали. Километра через два парень сказал:
— Чем занимаешься в свободное от отдыха время? Куешь чего-нибудь железного, слесарь?
— Вообще-то я фрезеровщик. Но могу и слесарить при надобности. Я в армии в авторемонтных мастерских вкалывал.
— Годится! — Парень опять долго молчал. А потом сказал, мрачно глядя перед собой на дорогу: — Есть интересное предложение. Хочешь быть другом моего детства? Меня, между прочим, Стасом зовут. А ты кто?
— Родька. Родион Муромцев.
— Так вот, слушай. Ты, конечно, человек зажиточный. Вон у тебя сколько пятерок за пазухой. Но я тебе хочу предложить другое. — Он сбавил скорость. — У меня тут напарник присел. Срок небольшой, но три года я ждать не могу. Да ты не бойся. Не обязательно тебе идти по его стопам. Он просто по пьянке — драка какая-то. А мы тут на одну работу подрядились: из старой «Волги» новую делать. От тебя потребуется немногое: подать, принести, ну, там поклепать-посверлить. Но ставка будет профессорская. — Тут он впервые чуть улыбнулся. — Думаю, о чем, а уж о колесах-то наверняка мечтаешь. А тут все путем. Смотришь, год-другой — у тебя мотоцикл с коляской. А то и «жигуль». А что? Купим побитый, сделаем лучше нового.
Не каждый день получаешь такие предложения. А может, он шутит? Я задумался.
— Ну? — сказал Стас. — Причем имей в виду, завтра суббота — и мы должны врубить по крайней мере две смены. Оплата, конечно, соответственная.
— Черт его знает. Я как-то… Не знаю.
— Вот уж непохоже было, что ты такой мямля. Ладно! — И он написал на какой-то картонке свои адрес. — Вот. Надумаешь — завтра приходи. Только а половине восьмого, не позже.
Но завтра я не пришел. И послезавтра не пришел. И через месяц… Случилось то, на что я уже и надеяться перестал: ни с того, ни с сего в тот вечер папа вдруг разговорился.
Сначала все шло как обычно. Он в своем углу, а я в своем, посидели молча. А потом он сказал «М-да», ушел куда-то в темную кладовку и вскоре вернулся, «дыша духами и туманами».
Многие люди пьют. Бывает, что и ничего. А он пьет, как травится. Глаза загнанные, лицо желтое. А это его странное оживление после третьей-четвертой рюмки… Господи, кто бы знал, как оно мне ненавистно!
— Зачем тебе на ночь водка? — сказал я. — Вредно.
— Это не водка. Это коньяк. — Он уселся в свое драное кресло перед телевизором. — Расширяет сосуды. И потом — прекрасное снотворное. О, футбол! Что ж ты мне не сказал? Какой тайм, второй?
— Это «Время». Так, кусочки показывают.
— Гм! — сказал папа. — Если есть передача «Время», значит, должна быть и передача «Деньги». — Он хохотнул.
Повисла долгая, томительная пауза.
— Что, не смешно? Есть такая поговорка: «Время — деньги».
— Знаю. — Какая-то черная, злобная мрачность нашла на меня.
— Да, не смешно… — Он выключил телевизор. — Ну, что ж делать? Привыкай. В медицине это называется лобный юмор. Знаешь, в мозгу есть лобные доли, да? Вот-вот. Чисто старческое, как и склероз. Кстати, все забываю спросить — где мои лыжные брюки?
— Там же, где и черный свитер. Я их выбросил.
— Вот как! И почему же?
— Потому что их замызганность превосходила… — Хотелось найти какое-то совсем уж омерзительное сравнение.
— Ладно, — сказал папа, — не надо говорить, что именно. Ты лучше другое скажи: а что, стирать сейчас уже совсем не модно? Пойми, я не столько зарабатываю, чтобы каждый день покупать себе новые брюки. А потом, прекрати наконец подсыпать мне в суп всякую дрянь!
— Это не дрянь. Это «Ундевит» — витамины. И ты это прекрасно знаешь.
— Витамины можешь поставить вон там, на столе. И когда сочту нужным, я буду их принимать… Вот тебя многое во мне не устраивает. Это я понимаю. Это я очень понимаю. Да и неуютно тебе в этом доме. А почему бы не попробовать жить отдельно? Зарабатываешь ты нормально. В крайнем случае, часть расходов я могу взять на себя. — Он опять сходил в кладовку и опять приложился. — Да, Москва — крепкий орешек…
Москва! Вот оно. Со дня моего приезда ни разу мы не касались этой темы.
— Конечно, крепкий, — сказал я. — Интересно, а на что ты рассчитывал? Ты думал, тебе здесь — что?
— Не знаю. Очевидно, я думал, что ты вернешься из армии таким или хотя бы примерно таким, как я тебя помнил. И мы с тобой…
— Завоюем столицу?
— Ну какие мы Растиньяки! Обживем, освоим…
— Так в чем же дело? Пусть я не тот, какой был в Благовещенске. Все люди меняются. Но ведь я с тобой. И я стараюсь, обживаю, как могу. Или ты считаешь, не стараюсь?
— Ну, в этом смысле мне за тобой не угнаться.
— Ага, значит, признаешь, что мне Москва дается лучше? Тогда почему же ты не слушаешь моих советов?
— А разве ты давал мне советы?
— Еще сколько! — сказал я. — Кстати, исчезновение лыжных брюк можешь считать одним из них. И вот это длинное зеркало, что я привинтил в коридоре, — тоже совет. Я хочу, чтобы, когда ты, не расшнуровывая, снимаешь свои бахилы, свои роскошные ботинки «Прощай, молодость», чтобы в этот момент ты видел свой стройный силуэт. Свое пузо, извини. Никогда у тебя этого не было. Посмотри на себя — ни одни штаны до конца не застегиваются. А зубы? Запомни: с сегодняшнего дня я больше не буду покупать котлеты. Только лангеты! Причем, железные. И я уверен, что ты тогда наконец пойдешь в поликлинику и…
— Да, я пойду и куплю мясорубку. Ты прости, пожалуйста, как-то мы все время сползаем в сторону. Ботинки, зубы… Не понимаю, почему тебя так волнуют мои зубы?
— Почему? — Я прямо захлебнулся от злости. — Да потому, что ты дошел до последнего! У тебя же пахнет изо рта, — вдруг соврал я.
— Не может быть! — В глазах у него мелькнул испуг. — И что же, всегда, постоянно?
— Не знаю. Спроси у этой своей…
Имелась в виду папина приятельница Вера Петровна — бывшая не то певица, не то танцовщица. И притом настолько уж бывшая…
— Нехорошо. Надо что-то делать. — И вдруг он улыбнулся. — Надо купить хвойный эликсир.
Да, опять не удалось мне разозлить его по-настоящему. Какой-то он…
— Слушай, а может, ты болен? — Меня вдруг как осенило. — Просто болен — и все?
Папа не отозвался. Он стоял у окна и смотрел в стекло:
— Какая ночь, а!
Когда в доме свет, нельзя видеть, какая ночь на дворе. Но он душой, очевидно, витал где-то там…
— Знаешь, — сказал он, не оборачиваясь, — кажется, первый раз в жизни я понимаю, что такое настоящая некоммуникабельность. Вот ты сейчас говоришь все очень разумно. Просто чрезвычайно. Но ко мне лично это никакого отношения не имеет. То есть имело бы, конечно, и даже очень, если бы не одна маленькая, простая фраза: «А зачем?» Вот у меня на тумбочке три, а может, и четыре месяца лежит прекрасная книга. Я мог бы читать, получать удовольствие. Но я беру ее в руки и вдруг думаю: а зачем?
— То есть, как — «зачем»? А зачем вообще жить?