— Тоже интересный вопрос… Знаешь, ты только не горячись и не пугайся. Я если и болен, то не смертельно. Просто у меня какой-то очень трудный период жизни. Может, я вынырну из него, а может, он так и останется для меня нормой. Тут ничего трагического нет. Просто если мне суждено жить так, значит, надо к этому приспособиться, найти какие-то отдушины… Глупо, конечно. Вот, скажем, Костя перестал нас приглашать к себе…
И тут меня совсем уж взорвало.
— А ты что же считаешь?! — Я даже вскочил и забегал по комнате. — Ты думаешь, что после того вечера, после того дня рождения, где тебе почему-то взбрело в голову быть тамадой, Костя будет еще приглашать нас к себе? Неужели ты до сих пор не видишь, кто он есть — твой старший сын? И какой дом он себе строит потом и кровью?
— Не понял! — Папа подвинулся ко мне вместе с креслом. — Что ты имеешь в виду?
— А то я имею в виду, что ты у него сидел на мебели почти красного дерева, слушал «Грюндиг», а не какую-нибудь «Ригонду». А кто был за столом? Ты вспомни Костину компанию. Это же львы, светочи! Можно сказать, цвет современного троглодитства. А ты? Да когда ты вылез с этими своими бананами в ушах, я сам чуть в обморок не упал. «Ах, это не бананы, это, видишь ли, огурчики».
— И все равно не понял! — Папа тоже встал, и мы оба заходили по комнате. — Начнем с того, что анекдот прекрасный. Надеюсь, ты не будешь отрицать?
— Прекрасный, прекрасный! Могу согласиться, если тебе так угодно. Но разве кто-нибудь смеялся? Смеялся там хоть один человек? А! Этот скульптор с перекошенной рожей. Так он смеялся не над анекдотом, а над тобой. На нем же прямо плакатными буквами было написано: «Господи, откуда, из какой моли выскочил этот нафталинный чудак?» А, да что там говорить…
Внутри у меня до того разбушевалось, что я как-то неосознанно пошел в кладовку и допил там папин коньяк.
— Понимаешь, — сказал я возвратившись, — дело все в том, что даже юмор теперь другой. Совсем другой. А уж в Москве, в этих компаниях, — тем более.
— Так уж и совсем!
— Да! Как бы тебе объяснить…
— Лучше всего я понимаю на примерах.
— Пожалуйста, — сказал я. — Вот пример. Загадка. Висит груша, нельзя скушать. Это что? Не знаешь? Это тетя Груша повесилась.
— Повесилась?
— Да.
Папа смотрел на меня, смотрел — и вдруг захохотал. Он смеялся долго и так громко, что у него покраснела шея. Это было неприятно. Смех у него был какой-то… Чтобы поскорей переключить его, я сказал:
— Слушай, ты в телепатию веришь? В левитацию?
— Нет. — Он сразу перестал смеяться. — А что?
— А в телекинез? В экстрасенсов?
— Нет, конечно!
— А во что ты веришь? В таблицу умножения?
— Ну, зачем такие крайности. Я верю, например, в то, что мир устроен не совсем так, как тебе это кажется сейчас.
— А мне кажется, что он совсем никак не устроен. Его еще только устраивать надо… А почему это люди не хотят верить в непривычное? И так злобно не хотят. Вот, например, Костя. Покажи ты ему сейчас этого филиппинца, который просто так, руками, делает операции, — он же его убьет. Он его задавит, как муху. А почему?
— Мне бы не хотелось продолжать этот разговор. — Голос у папы был жесткий. — Я знаю, ты не любишь Костю…
— Это неправда, — сказал я, — я его скорей ненавижу. Если бы я его просто не любил, я бы его не помнил. Вот ты как-то говорил: поступок, поступок. Да, поступок — это хорошо. А знаешь, что с тобой случилось? Я могу поставить диагноз. Наверное, вместо того, чтобы сделать что-то одно, ты сделал совсем другое. А это все равно, как если бы твой поезд ушел, а ты вдруг сел на поезд, идущий в обратную сторону. Кстати, ты любишь поезда? Я очень люблю. Сейчас вот так сесть и ехать бы далеко-далеко… Когда я служил, я ездил на «Ураганах» по тундре. Раньше мне казалось, что больше всего мне нравится дальневосточная природа. Но это неправда. Больше всего мне нравится тундра. Там, знаешь…
Я уже не очень понимал, говорю с папой или сам с собой. Иногда это со мной бывает. Вот так накатит порой. А тут еще коньяк…
— Ну! — вдруг послышался голос папы. — Ты же собирался поставить диагноз. Ты сказал, что вместо одного поступка я совершил другой.
— А, это? Это я скажу. Но ведь тебе неинтересно. Ты ж ни во что не веришь. Понимаешь, просто я считаю, что вместо того, чтобы в свое время жениться на Саше, ты потом, не в свое время, переехал из Благовещенска в Москву. Но ведь одно другого не заменяет.
— Не расслышал! — Папа резко развернулся в мою сторону. — Вместо того, чтобы жениться — на ком?
— На Саше, на ком же еще!
Он вдруг подошел и кулаком поднял мой подбородок.
— Фу, какая гадость! Да ты же пьян, как свинья! Советую окрепнуть немного. А пока знаешь, что тебе надо пить?
— Знаю. Разведенную урину. Это наш старшина так говорил, когда кто-нибудь надирался в увольнении… Слушай, а давай с тобой спиваться вдвоем, — сказал я. — Потом ляжем где-нибудь в канаве, под забором у твоей Веры Петровны. А мимо будет ехать Костя на своем «Понтиаке» типа «Москвич». «Ну вот! — скажет он, — Я же говорил. Допрыгались, голубчики!» Потом подберет нас, обмоет и отдаст в дом для престарелых. Там хорошо. Там мы оба с тобой будем тамадами.
— Пошел вон! — сказал папа. Он уже стелил свою постель. — Я не люблю разговаривать с пьяными.
— А ты со мной и не разговаривал. Где-то в середине — еще ничего, а дальше уже разговаривала твоя оболочка. Ну, завел я пластинку о Саше. Ну и что? Почему нужно обязательно шарахаться? Это же ханжество! Была она Костиной невестой, не была… Тем более, что все равно ведь она вышла замуж за другого. Костя говорит, дипломат какой-то. За границу уехала.
Подчеркнуто спокойно папа разделся. Потом потушил свет и лег.
— Спокойной ночи! — сказал он уже в темноте.
— Спокойной ночи!
Темнота меня как-то отрезвила. Я ушел к себе. Но вскоре вернулся.
— Знаешь, — сказал я, — все-таки я тебя очень люблю. — Не зря, наверное, люди объясняются по ночам. Как-то легче, когда не видишь. — Я вот сейчас пошел к себе — и все понял. И никакой у тебя не трудный период. То есть трудный, конечно. Но кроме того, ты еще нездоров. У меня есть выход на одного иглоукалывателя…
— Прошу тебя, — сказал папа. — Что угодно, только не это! — Он зажег свет и сощурился. — Имей в виду, если ты вдруг начнешь меня лечить, я просто уйду из дома.
— Как Толстой? В ночь? Во тьму?
Папа не ответил.
— Я тебя прошу, я тебя просто умоляю, — наконец заговорил он, — оставь меня в покое. Как ты понимаешь, я тебя тоже люблю, но мне и без твоих усложнений непросто живется. А если ты действительно хочешь сделать для меня что-нибудь хорошее…
— Тогда что?
— Тогда вспомни, о чем я тебе говорил неоднократно. Костин дом мне лично приятен. Но это другое. А вот если бы у тебя была семья, я бы с удовольствием приходил к вам в гости. Да и за тебя было бы как-то спокойней. А потом, со временем, я бы вышел на пенсию, сидел с вашим наследником. А вы бы с женой пошли учиться.
— Ну, это, — вдруг ни с того ни с сего сказал я. — это у тебя не за горами. Просто не хотелось говорить… Она, конечно, еще не считает себя моей невестой. Но ты же знаешь, как это бывает в наши дни.
— Да? — Папа даже привстал на кровати. — И как же ее зовут?
— Ее?.. Впрочем, какая разница!
Помню, он долго меня расспрашивал. Сам не знаю, кого я описывал. Но девушка в моем рассказе получилась замечательная. Во всяком случае, папе она понравилась. Мне тоже.
В эту ночь первый раз за долгое время у папы часов до двух горел свет. Я потихоньку заглянул в замочную скважину: он читал свою «прекрасную книгу». «Слава богу! — подумал я. — Слава богу!»
Но этим дело не ограничилось. Под впечатлением нашего разговора он все-таки стал приводить в порядок свои зубы. Опять, как бывало в Благовещенске, взял домой несколько толстенных папок — левую работу.
— Отхватим миллион? — спросил я.
— Почему миллион? Два. Как ты смотришь, если мы со временем попробуем купить в рассрочку эту дачу?
Дачу папин приятель хочет продать. Но она что-то не очень продается.
— Прекрасно! — сказал я. — А потом, если в нее вложить еще миллионов десять…
— Как ты помнишь, мне предлагали квартиру. — Папа помолчал. — И даже не один раз. Но здесь… Во-первых, здесь совершенно другой воздух. Кстати, а где же твоя девушка?
На девушке, как мне казалось, держится многое. Я долго темнил, отмалчивался. А потом все-таки пришлось привести Лену.
У нас на работе, в цехе, есть ученица Лена. Правда, учится она не у меня, а у Артиста. У дяди Сережи. Артисту лет пятьдесят. Он классный строгальщик и мужик неплохой. Но сильно «поддает». И вот, когда с похмелья он ходит качать права или просто так волынит, Лена любит постоять у моего станка. Особенно когда я делаю что-нибудь посложнее — шлицевые валы или там шестеренки.
Лично мне такие Джульетты не особенно импонируют. Во-первых, она длиннее меня сантиметра на два, а во-вторых… Но все равно, когда она дышит у меня за спиной и при этом спрашивает какие-нибудь глупости, меня это волнует. Иногда даже очень.
Один раз тетя Маша, наша уборщица, застукала нас с Ленкой в дальней курилке — мы лобызались. Надо отдать должное тете Маше: никакого звону не было. Но у Лены почему-то возникло такое чувство, что мы, как раньше говорилось, обручены. И теперь она все время приглашает меня куда-нибудь — то на танцы, то на вечеруху.
В этот раз был день рождения ее лучшей подруги. Я сказал, что подруга перебьется. И что сегодня мы с ней пойдем к нам. Так надо.
— Но я же не могу! — Лена огорчилась. — Светка обидится. Ты ее не знаешь! А она как раз собралась продать мне свое сафари задешево…
— Ну, смотри. Тебе видней.
К концу смены Лена все-таки созрела.
— Ладно, — сказала она. — Только надо пойти переодеться. У меня есть платье одно… Знаешь, какое классное!
Приехали мы поздно. Папа уже перестал ждать. Он сидел, не зажигая огня, и смотрел телевизор.