— Ну хорошо, а что ты еще говорил? Говорил, что архитектор — сексуально непрестижная профессия?
— Этого не помню. Но если бы даже сказал, что тут такого?
— А вот то! Могу вообразить, какую ты там лил кашу во какао.
— Во кашу какао, если уж быть точным. А знаешь… — Я решил, что разминка окончена и пора переходить к основной теме, — А знаешь, папе тоже не очень нравится эта штука. Про Ушакова. Даже совсем не нравится. Какой-то он…
— Ну еще бы! — Костя выключил плиту, снял чайник. — У него ведь вкус. И потом, какое чувство юмора!
— Да, да, — сказал я. — Особенно в последнее время. Удачно он тогда выступил со своим анекдотом про бананы, верно?
— Погоди. Это какой анекдот? Который он рассказал до половины?.. — И тут я не поверил своим ушам: — Прекрасно. Прекрасно! — сказал Костя. — Я сперва не усек. А некоторые потом говорили, что это был лучший кусок вечера. А как смеялись! Ты обратил внимание?
— Обратил. Но… Значит, ты считаешь, что папа в общем скорей понравился твоим приятелям?
— Что значит «скорей», «не скорей»? Он был в норме. Просто в норме. В отличие от некоторых. Во всяком случае, до сих пор его вспоминают, передают приветы. А ты заметил, как удачно он подгадал момент с этим своим… И как элегантно. Такт! Ручная работа, старик. Теперь таких не делают.
— Не делают, — подтвердил я, как попка. Было такое чувство, что меня шарахнули обухом по голове.
— Да, не делают, — долбил свое Костя. — И ты тому первый пример. Честно говоря, я с тех пор просто боюсь показывать тебя людям. Это надо же: каждому, буквально каждому ты что-то сказал, что-то брякнул.
Я открыл было рот и закрыл опять. Нет, нет, этого не может быть. Мне хотелось вступиться за себя. Что-то Костя напутал.
— Понимаешь… — И тут я застыл как истукан, и вообще какие бы то ни было слова перестали приходить мне в голову. Черт возьми, а вдруг действительно так? Мало ли что? Себя-то со стороны не видно.
Пауза затянулась, и Костя что-то почувствовал.
— Слушай, — сказал он. — Какого черта ты вертишь вола? Я же вижу, ты пришел не просто так. Да еще без звонка. Ну, выкладывай.
— Да нет, ничего. Тут, понимаешь ли, какая история…
— Не желаю! — рявкнул Костя. — Или говори прямо, или — пошел вон.
Надо было идти напролом.
— Знаешь, — сказал я, — по-моему, папа очень болен.
— Что? — испугался Костя. — А в чем дело? Он в больнице? Что случилось?
— Нет, он дома. Понимаешь… Как бы тебе объяснить? Мне кажется, я даже почти уверен, что с ним что-то случилось, что-то ввело его в стрессовое состояние. Скажи, только честно, с ним что-нибудь произошло, когда я был в армии? Ну, понимаешь, такое…
— Да ничего с ним не происходило! А что с ним вообще могло произойти? Но ты объясни мне толком, что с ним, какие симптомы. Он что — ослабел, тошнит его, рвет?
Тошнит, рвет… Сразу же про рак подумал.
— Нет, нет! С этим все в норме… Ты никуда на торопишься? Ну хорошо.
И я долго, подробно стал объяснять, рассказывать Косте, как мы живем, что я вижу, что мне кажется и, как я собираюсь лечить папу.
— Дурак! — Костя прервал меня. — И от чего ты, собираешься его лечить? От плохого настроения? От дряхлости?
— Причем тут настроение! Ты вспомни, у него и раньше бывало всякое настроение. Но я легко выводил его из любого состояния. Ты же знаешь, какой у нас с ним был контакт. А тут!.. Ты пойми, ведь я его очень люблю.
— Я понимаю, — грустно сказал Костя. — Конечно, твое отношение к нему… Может, бывает и лучше, навряд ли. И тебе, конечно, хотелось бы, чтобы он тебя тоже любил. Но уж не любит, так не любит. Вообще-то, как отец, он выше всяких похвал, и я надеюсь, у тебя нет к нему никаких претензий…
— Подожди! Кого он не любит? — не понял я.
— Ну мы же о тебе говорим. Тебя, конечно, — Костя задумался. — Это давно, почти с твоего рождения. Но, ты, старик, не огорчайся — он и вообще-то не очень способен любить. Думаю, если бы я не был так похож на маму, он бы и ко мне относился с прохладцей.
— А ты разве похож на маму? — Это была еще одна большая новость.
— Внутренне, конечно. Правда, характер у меня не такой невыносимый. Да и где-то я поудачливей, пожалуй. Мы с тобой люди взрослые, теперь можем об этом говорить. Не знаю, как ты, а я лично…
— Нет, нет! И все-таки этого не может быть! — сказал я.
— Чего именно?
— Вот ты говоришь, что ты похож на маму…
— Чудак, это не я говорю. Это тебе любой скажет. Спроси у папы. Или у той же Веры Петровны. Правда, она еще совсем девчонкой была, когда мама приезжала и Москву на обследование. Месяца три она тут у них жила… Ну и память у людей! — Костя засмеялся. — Помню, когда я их познакомил…
— Так значит, это ты их познакомил?
— Конечно! Прелестная дама, а? Нет, в самом деле золотой человек. Она по болезни с работы ушла. Пенсия у нее приличная. Чем не мачеха в нашем с тобой бедственном положении? А тут, смотрю, старик киснет. У меня тогда как раз с Люсьеной осложнения были, не до него. Смотрю — киснет, сидит у телевизора, дрянной коньяк пьет. Ну, я их и познакомил. Ты как смотришь, у них дело пойдет? Она ведь специально даже дачу сняла поблизости.
И тут у меня в голове окончательно все перепуталось.
— Знаешь, — сказал я, — что-то мне… Я, пожалуй, пойду. И ты меня не провожай, не надо.
Но он все-таки вышел со мной. На улице падал снег и сразу таял, чернел на глазах.
— Знаешь, я очень рад, что мы так с тобой поговорили, — сказал Костя. — Все-таки я тебя плохо знал. Одно время мне казалось, что ты… А сейчас смотрю — ничего. Вполне.
Я вынул сигарету. Костя быстро чиркнул зажигалкой.
— Ты заходи! — сказал он. — А на день рождения — это уж обязательно. Если только я не уеду. Ты какое шампанское любишь — сухое или полусладкое?
— А как же папа?
— Тут, видишь ли… — Костя замялся. — Глупый вопрос! Конечно, пусть приходит. Правда, в это время года он обычно не очень хорошо себя чувствует. Да и дела у него могут найтись повеселей. Ха-ха-ха!
Тут Костя поднял голову, и я увидел его прекрасные серо-голубые глаза. Большие, с длинными ресницами. Неужели и правда наша мама была именно такая?..
— А может, мне одному приехать? Ты говори, не стесняйся. Мы же теперь люди взрослые.
— Это уж вы смотрите сами. Но, может, в чем-то ты действительно прав. В принципе, папа не очень любит многолюдье. И с места его сдвинуть трудновато. Постарел он.
— Ну что ж, — сказал я. — Мы с тобой тоже не молодеем.
Костя вдруг засмеялся:
— Не молодеем? Надо бы тебе одну больничную историю рассказать, да некогда. Ты извини, ко мне еще должны прийти. Ну, привет, старина. До встречи.
— Привет.
И он бодрой рысью побежал к своему подъезду.
А я пошел один. Пошел по унылой зимней улице, никем не любимый, ни на кого не похожий.
Вот странно, всю жизнь был уверен, что я похож на маму. Оказалось, что и это заблуждение.
А может, Костя врет? Нет, нет, он не врет. Все правда.
О черт, и поговорить-то не с кем. У Стаса и без того забот полон рот. У него свои огорчения. У Стеши и подавно…
Махнуть, что ли, в Ленинград, к Жоре Пигулевскому? «Увидеться — это здорово, а писем он не любил». Впрочем. Жора должен хорошо относиться и к письмам. А что? Черкнуть: так мол, и так…
— Поймите, Родя, — бывало говорил он. — Я вас люблю, но не уважаю.
А что, это неплохо. Даже очень неплохо…
Наверное, я говорил сам с собой. Какая-то соплюха лет пяти уставилась на меня своими кукольными глазами. Ах ты красивая! Ах ты обаятельная!..
И вдруг у меня как будто щелчок какой-то раздался в голове: «А папа… А папа-то меня не любит… Господи, можно себе представить, как ему тяжело со мной. Переехать! Во что бы то ни стало надо куда-то перебраться, но куда?..»
На ловца и зверь бежит.
— Слушай — живи с нами, — вдруг сказал Стас.
— В самом деле, — Стеша как-то просительно улыбнулась. — А то ты уходишь, а нам иногда так грустно… Вон там мы и белье тебе положили. А у тебя какие-то неприятности, да?
— Нет, все в норме.
Была суббота. Я остался ночевать. Потом остался и в воскресенье. А потом…
Неприятности… Смешно! Главное — никому ничего не показывать. И — веселей, выше нос. «Здрасте!» — «Здрасте!» — «Ну, как живешь?» — «Ежу хуже». И вперед! И хвост пистолетом!
Ага — вот и тетя Маша переходит мне дорогу с полным ведром.
— Здрасте, тетя Маша! Как дела, прописали племянника?
— Надо будет, пропишем. Тебя не спросили, охламона…
Ах, цех!.. За что я люблю свой цех — это за то, что он светлый, новый, большой! Правда, если бы он был в десять раз больше, я бы его не любил. Нельзя любить необъятное. Его можно только уважать.
— …Слушай, ты почему обижаешь Лену?
— Вот уж не ждал. Ты для чего обидел девку, дурак?
Эту фразу поочередно сказали мне все наши «дяди»: дядя Исидор — расточник, дядя Василий — шлифовальщик, дядя Петюня — слесарь милостью божией и наконец — Артист, он же дядя Сережа.
— С чего ты взял, что я ее обижаю?
— Только не надо мне заливать, — дядя Сережа курит махорку. — Я же знаю, — бубнит он, заклеивая языком самокрутку. — я же понимаю, что такое наш брат, тем более в твои годы. — И чиркнул спичкой: — Домой приглашал?
— Приглашал.
— Старику своему показывал?
— Допустим. Какая тут обида?
— Такая. Ославил девку. Весь цех в курсе. А она надеялась, рассчитывала. Всех мужиков своих шуганула. У нее, знаешь, сколько их было? Вот давай с тобой говорить по-умному…
— По-умному? — На языке у меня вертелась пара крепких слов. Но я сдержался. — Ты, дядя Сережа, хороший человек, и я тебя люблю как брата, — сказал я. — Правда, брата я что-то не очень люблю. Но это уже из области греческой философии. Ты понимаешь, там у них были киники, стоики и перипатетики. Ну, киники — это циники, стоики — они и есть стоики, а перипатетики…
Артист бросил свою цигарку.
— А-а! — сказал он. — Опять? Все за дурака меня держите? — Про Лену он, естественно, уже забыл. — Ты думаешь, если Артист иногда закладывает, так над ним можно измываться? Но вы еще не знаете, кто я такой. Понял? — И он грозно уставился на меня. Но длилось это какую-то долю секунды. — Да, забыл тебе сказать, — вдруг по своей привычке переключился он совсем на другое: — Бросил ведь я. Завязал. С позавчерашнего дня ни капли во рту. Ни маковой росинки.