— Это имеет отношение к пульмановским вагонам.
— Болван! Это имеет отношение к легочной хирургии. У-ух! — И он вскинул вверх стиснутый кулак. — Что-то должно случиться! Ты чувствуешь? Что-то обязательно должно случиться!
Ночь… Календарь…
Стас в ресторане. Ему надо — он глава фирмы. Не понаступаешь на пробки с нужным человеком — нет тебе кислородных баллонов для сварки. Или вовремя нет, что одно и то же. А может, у него под прикрытием дела интимная минутка? Все может быть. И на здоровье.
Стеша давно уже спит. Второй час. А я, как в Благовещенске бывало, сижу на кухне и с интересом листаю отрывной календарь.
И все-таки мой братец здорово рванул. «Физиолог Павлов родился в…» Это надо признать. Уже сейчас Костя известен как одни из лучших хирургов в Москве. А ведь ему всего-навсего… Сколько ж ему? Скоро сорок?
Так… А вот и Восьмое марта. Тоже хороший праздник. И тоже прошел.
Стеша как-то странно вздохнула во сне. Потом еще. И тихо застонала. Может, я ей мешаю? Хотя нет, она ведь спит.
Насчет Восьмого марта Стас предупредил меня заранее:
— Только не вздумай Стеше подарок принести. А уж тем более — цветы. Ты понимаешь?
А чего тут не понимать. Когда-то папа учил меня, что в этот день надо дарить женщинам подарки хотя бы для того, чтобы они вспомнили, что они, женщины, — радость и украшение. А Стеша… Единственное, что можно было бы подарить ей в такой день, — это выздоровление. «Вот, возьми!» — сказал бы я. «А это от чего?» — «От всего. От всего! Примешь одну таблетку и сразу же…»
Господи, неужели люди никогда не изобретут панацею? Нет, если бы я был медиком, я бы обязательно…
И вдруг в календаре я наткнулся на день рождения папы. Просто так открыл наугад и наткнулся. «Восход луны в 20 часов, — прочел я. — Заход солнца в 20 часов 10 минут. Какое-то время на небе можно видеть оба светила сразу».
Не такое уж редкое явление в природе. Да и видел я его не раз. Но тут представил себе солнце рядом с луной, и меня почему-то передернуло. А, черт…
Ну, солнце, ну, луна! Но почему, собственно, с ним что-то должно случиться? А почему бы и нет?.. Лежит там один, даже нет телефона. Утром придет Вера Петровна. Позовет: «Женя!..» А он скажет… А может, ничего не скажет. А может, ничего уже и не скажет?..
Я, как ошалелый, вдруг забегал по кухне. Потом по коридору. Схватил шапку, пальто и выскочил на улицу.
Ключ от гаража у меня. В гараже стоит этот кроваво-красный мопед. Мы его недавно починили. И я даже ездил на нем. Стас сказал: если нужно куда-нибудь… А куда мне нужно? Никуда мне не нужно! Я просто хочу увидеть, что он… Хотя бы голос услышать. Ах, если бы там горел свет. Я подъезжаю — а вся дача освещена. И музыка. И Вера Петровна что-то мурлычет…
Была мерзкая мгла. Что-то сыпалось мокрое, липкое. Какая медленная дрянь — эти мопеды! «Не успеешь, не успеешь, — стучало у меня в голове. — Ты, как всегда, не успеешь…»
Не помню, как проехал Переделкино, как свернул. Дача не светилась совсем. Она была такая мертвая, такая черная… Я обошел вокруг раз, другой. Нигде на огонька.
Я подошел к окну той комнаты, где стоит папин диван, и постучался. Сначала было тихо. Потом послышался кашель, вспыхнул ночник — и я увидел папу. Он был в лиловых кальсонах и в свитере. «Надо же! Он спит в свитере, — подумал я. — Какой молодец! А то ведь в это время у нас сырость…»
Папа постоял у окна. А потом тихо позвал в приоткрытую фрамугу:
— Белочка! Это ты?..
Домой я ехал в прекраснейшем настроении. То есть в таком замечательном, что чуть не угодил под грузовик. Надо же — «белочка»! Это он Веру Петровну так зовет.
…Помню свою первую встречу с Верой Петровной. Первую и, можно сказать, единственную. Я тогда вернулся со службы. Костюм у меня был, папа купил к моему приезду, но мне хотелось пофорсить, и я долго носил свою сержантскую, отлично подогнанную форму — без погон.
— Надел бы ты сегодня костюм, — как-то сказал папа. — Тут, понимаешь… Как бы тебе объяснить? В общем, я хочу, чтобы мы пошли в гости к одному человеку.
«Черт возьми, — подумал я. — Ничего не меняется».
— А как ее зовут, этого человека?
— Я вас познакомлю.
Мне вдруг ужасно захотелось в точности повторить сцену, бывшую некогда в Благовещенске. Там мы тоже ходили к «одному человеку». Я вспомнил свою тогдашнюю реплику и повторил ее:
— Ты хочешь, чтобы я ей понравился?
Но папа не уловил юмора положения. Как видно, он был слишком озабочен предстоящим визитом.
— Во всяком случае, буду рад, если у вас сложатся приемлемые отношения.
Вера Петровна нас ждала. Стол был накрыт по всем правилам. Она здорово нервничала, мне это сразу передалось.
— Кушайте, кушайте…
— Я кушаю, кушаю…
Короче, собеседники из нас получились нулевые. Выбраться из этого мы не могли. Поэтому папе одному пришлось держать площадку. Сначала он с веселой обстоятельностью рассказывал ей про меня, и я кивал. А потом — мне про нее, и она кивала.
— Да вы кушайте, кушайте…
— Я кушаю, кушаю…
В чем наше расхождение с папой? В том, что он, как я понимаю, считает себя старым. А я вообще всех людей считаю молодыми. Его уж и подавно. Ну что такое под шестьдесят в наше время? Смешно! Знал бы он, на каких красотках я не раз и не два женил его в своем воображении!
Я посмотрел на Веру Петровну, и мне вдруг так тоскливо стало. И такая неприязнь к ней возникла. И такая жгучая жалость. Мятое, старательно раскрашенное лицо. А на нем: «Смотрины!.. Не прохожу!..»
Ну зачем? Зачем, спрашивается, нужно показывать ее мне? Да живи ты с ней, сколько заблагорассудится. Или с кем другим. Но папа так не может. А, ладно! В конце концов я выпил, и мне полегчало…
— И мне, пожалуйста!.. — Вера Петровна потянулась со своей рюмкой.
Я налил ей доверху. Пускай. Ей тоже надо.
— За знакомство!
Через минуту или две она совершенно осоловела. Папа тоже был в некотором градусе. За столом возникла та легкость, когда самое время кому-нибудь сесть за пианино или взять в руки гитару. Гитара появилась в руках у папы. Он дернул одну струну, другую.
— А ты так и не научился? — сказал он мне.
— Не-а!
— Напрасно! — сказала Вера Петровна. — Это… Вот… Если хотите, я вам что-нибудь спою.
— Конечно, хотим! — сказал папа, сурово глядя на меня.
— Очень, очень хотим! А у вас какой репертуар? Классический?
— Вообще-то романсы, — сказала Вера Петровна. — Но для вас… — Гитара в ее руках издала какие-то знакомые звуки. — И хотелось бы, чтобы мы все вместе. Вот так я сделаю рукой, а вы подхватите. Слова простые: «Хотят ли русские, хотят ли русские…»
— А, это мы знаем! — сказал я.
И тут началось. Вера Петровна пела. Даже неплохо, наверное, только очень старательно. А мы с папой тоже старательно, по ее команде, вскрикивали.
…Я вдруг мысленным взором увидел себя и папу в тот далекий вечер. Больше всего мы были похожи на двух бездомных псов, которые подавились одной костью — и ни проглотить ее, ни выплюнуть. Вот Вера Петровна взмахивает белой, веснушчатой рукой, а мы послушно взвываем: «Хотят ли русские, хотят ли русские…»
Где-то на третьем куплете я увидел, что еще чуть-чуть — и папа не удержит в глазу большую мутную каплю. Тогда я встал со стула и тут же грохнулся на пол. Как вязанка дров.
Они оба заохали, забегали вокруг меня, и вся музыка кончилась.
Когда мы шли домой, папа крепко держал меня под руку.
— Тебе нельзя столько пить, — сказал он. — Я в твои годы…
— А я еще раньше! — перебил я его. — Слушай, зачем тебе это? Для чего? Только потому, что близко? По территориальному принципу?
Папа долго молчал.
— Знаешь, — сказал он, — это я объясню тебе как-нибудь потом. Со временем. Ты не возражаешь? — И лицо у него было такое грустное, измученное…
Чудак папа. Лучше бы он мне ее не показывал. И даже не рассказывал ничего о ней. Просто сел бы со мной дома, выпили бы по стакану чаю, и он сказал бы:
— А знаешь, я называю ее белочкой!..
Белочка. Это надо же!
Я мчался на своем мопеде, и настроение у меня было такое хорошее, лихое, что просто так, для удовольствия, я проскочил между двумя встречными самосвалами, которые, ревя моторами, пытались обогнать друг друга.
«Торопятся, — подумал я. — Их где-то ждут…»
Меня тоже ждали. Из двери гаража лился свет.
— Как хорошо, что ты здесь! — закричал я. — Если бы ты только знал, как все прекрасно!
Стас сидел, постелив на верстак газету. В руках у него был какой-то мятый, раздерганный журнал.
— Прекрасно, да? — сказал он. — Ну-ка, иди сюда!
Не дожидаясь, он подошел ко мне сам и, взяв за грудки, с силой грохнул спиной об стенку. Сверху с гвоздя сорвался какой-то гремучий таз.
— Ты что? Ты что? — Я силился оторвать его от себя.
— Что? А ты не знаешь? — Он выпустил отвороты моего пальто. — Так вот, заруби себе на носу: ты сделал это два раза в жизни — первый и последний!
— Да объясни ты, что случилось!
— Что?!
Оказывается, Стеша случайно проснулась, когда я уходил. Что-то ее напугало. Она стала кричать, звать меня. Но я не расслышал. То есть, я слышал какой-то голос. Но я был уверен, что это звучит внутри меня. Что это голос папы… А может… Не знаю…
— Она и сейчас еще была бы в истерике, если бы не укол, — сказал Стас. — Ты же знаешь весь этот ваш шаманский набор! Вдруг впала в транс, и ей привиделось, что ты лежишь в луже крови и у тебя вытекли глаза… А что — было у тебя там что-нибудь на дороге?
— Нет, ничего не было…
Я вдруг вспомнил, как промчался между грузовиками.
Стас был жутко злой.
— Имен в виду, — сказал он, — еще вот так бросишь ее — я тебе устрою! Со мной шутки плохи.
— Со мной тоже, — сказал я. — И я тебя просто по-дружески прошу, ты меня никогда больше не бей, ладно? А то…
— Что «а то»?
— Ты не думай, это не шутка, я тебя случайно могу изувечить, а потом сам же буду переживать. Ведь я перед тобой преклоняюсь…