Мне стало жутко жалко его.
— А что бы ты сдох! — сказал я. — Чтоб ты сдох, гнида ты эдакая!
И мы оба чуть не разревелись.
«Ладушки, ладушки! Где были? У бабушки…»
Несколько раз Лена напоминала мне, что я обещал пойти к ее бабке. Я уже совсем было собрался. Даже коробку конфет купил. Но идти не пришлось. Вместо меня пошел Шамиль. Неделю назад его определили ко мне стажером. Приятный парень. Работяга.
— Ну, как бабка? — говорю я.
— Слушай, — говорит он. — Какое тебе дело? Хорошая бабка. У Лены все хорошее. А всякие разговоры я пресеку. Ты всем скажи: Шамиль — человек горячий.
Уж что горячий, то горячий. Не то он кинулся на Лену, не то она на него, но любовь у них разразилась на зависть.
— Лена! — кричу я. — Ты что бежишь, не здороваешься?
Куда там! Ей теперь совершенно не до меня. А может, и вообще не до кого. То платье, классное, которое она надевала к нам в гости, она носит теперь просто так, на работу.
В обеденный перерыв Шамиль зовет ее в курилку, и там они вместе едят.
— Дядя Сережа, — говорю я Артисту, — ты давай Ленку учи хорошенько. Теперь ей профессия понадобится, она скоро замуж пойдет. А там дети. Знаешь, сколько денег надо!
— И пойдет, — говорит Артист с вызовом. — А ты думал, на тебе свет клином сошелся? Я лично ей желаю всяческого счастья. Понял? Всяческого!
Я тоже желаю Лене счастья, но меня удивляет задиристый тон дяди Сережи.
— Ты чего?
— А ты чего? Думаешь, как стал помощником мастера…
— Еще не стал. Успокойся.
— Станешь. Знаю я вас таких!.. Вот так, если задуматься, зачем тебе? Молодой, здоровый. Семьи нет. А все туда же! Где-то лизнул, кому-то что-то сказал. Думаешь, я не понимаю, как эти дела делаются?
— Дядя Сережа, пошарь во лбу. По-моему, ты спишь.
— Дядя Сережа и спит, а все видит!.. — Он помолчал. — Ну ладно, положим, не делал ты ничего такого. Но ведь и другого не делал. Я мог бы. Позвали тебя, а ты: так, мол, и так. Есть тут у нас один человек. Надежный, волевой. Закладывал, пил, можно сказать, как лошадь. А потом захотел бросить — и бросил. Вот уж сколько времени ни капли во рту. Тебе эта должность — тьфу! А я человек на возрасте…
— А что — правда ни капли? Прямо-таки с тех пор?
— С тех пор! — И лицо у дяди Сережи посветлело. — Чудно мне! И как это вы живете — непьющие? Я прямо диву даюсь. Приду домой и думаю: а что это непьющие делают, когда с работы приходят? Ага, вспоминаю, телевизор смотрят. Смотрю телик. Потом надоест, что ж дальше, думаю? Ага, книгу читают. Читаю книгу. Иной раз интересные попадаются. Но больше так, про котов.
— Про каких котов?
— Да понимаешь, дома у меня, у племянницы, — как ни возьмешь книгу, так про кота. Или про собаку. И вот пишет, и пишет. И умная она, эта сучка, и разумная. Только что по-людски не говорит.
— Что ж тут плохого?
— А что хорошего? А если я, к примеру, собак не люблю? Могу я не любить собак?
— Нет, не можешь. Собака — друг человека.
— Знаем мы этих друзей. Это она тебе друг, пока ты в порядке. А ты вот попробуй под мухой по дворам походи, а я потом на твои штаны посмотрю… Здравствуйте! Здравствуйте, Федор Степанович!
Артиста сразу же как подменили. Он вдруг вскочил со скамейки, затопал туда-сюда. Загасил свою самокрутку, бросил на пол. Поднял, бросил в урну.
Начальник цеха в курилку заходит редко. А тут он вошел с сигаретой и стаканом чаю.
— Ну как дела, Муромцев, надумал?
— Думаю.
— Да не слушайте вы его, Федор Степанович! — захлопотал Артист. — Согласен он, согласен. И мы все согласны. Лучшего помощника мастера нам и не надо!
— А ты почему расписываешься за него? — Федор Степанович говорил спокойно, но Артист занервничал еще больше. — И почему не на рабочем месте?
Вообще-то мы с дядей Сережей имеем право посидеть в курилке: у нас ученики у станков. Но Артист, Видно, не догадался сказать. Или ему хотелось оставить нас вдвоем.
— Верные ваши слова! Работа — дело святое. Ну, я пошел.
И какой-то не своей, медленной поступью он удалился прочь.
— Долго думаешь, — сказал Федор Степанович, — нам и надоесть может.
— С отцом надо посоветоваться. Все никак не соберусь.
— А ты соберись. Кстати, он тут звонил на днях. Спрашивал: как ты, что? Ну, я ему рассказал, объяснил, что вот рекомендуем тебя. А ты что ж, не живешь дома?
— Это он сказал?
— Это я догадался. Зря. Старый же человек. Скучно ему. Ему сколько, лет семьдесят?
Я промолчал.
— Так что ты уж давай думай поскорей, — сказал Федор Степанович, прихлебывая чай. — А то ведь у нас тоже терпение не резиновое. У вас как в цеху Ивана зовут, мастера? Кличка какая?
— Маэстро.
— Ну так вот, заболел Маэстро — и что в цеху творится? А у него ведь возраст такой, что он теперь не реже будет болеть, а чаще. — Он вдруг хохотнул: — Внучке про тебя рассказывал. Очень смеялась.
— Что это она у вас смешливая такая?
— Это я так рассказать умею. Между прочим, кроме меня, ее никто рассмешить не может. Ни один человек… Интересовалась, конечно. Но я тут навел справки и решил, что ты мне не зять. Что ж это ты, понимаешь, под калеку какую-то клин подбил? Матрена вроде зовут или Степанида…
— Это еще откуда?
— Все оттуда же. На чужой роток не набросишь платок. Вот я одного не понимаю. Я — не ханжа. Да и людей перевидел. Каждый, конечно, ищет, где глубже. Но ты мне скажи, вот поженитесь вы, придет время постель расстилать, а она… Неужели с души не воротит?
— Странный вы, Федор Степанович, — сказал я. — Извращенный какой-то. Что это у вас все в постель упирается? А вдруг я просто люблю ее? Люблю как брата.
— Это как же — как брата? Мужик она, что ли? Ладно, видно, я чего-то в тебе недоглядел. Ну, а она хоть богатая?
— Она не просто богатая, — сказал я. — Вот я перечислю, а вы прикиньте. Во-первых, дача. Типа дворца. Вы, наверное, видели такие. Фонтан-бассейн. Полета грядок клубники. А слева, вот так, — гараж. Две машины: «Мерседес» и «Волга». Но «Волга» это уж так, для мелких хозяйственных дел. То, се, пару ящиков шампани привезти. Ну, меха уж само собой. А бриллианты? Если бы вы только увидели! Вы бывали в Грановитой палате?
— Да, дача… — Федор Степанович вздохнул. — И клубника — это хорошо. Но знаешь, браток, я тебе вот что скажу, — плюнь ты на это. Презри. Отринь! Всю жизнь потом спасибо себе будешь говорить. А ведь она у тебя впереди. Не то, что у некоторых…
И тут в курилку ворвался Шамиль.
— Слушай! — сказал он. — Почему меня все ученик называют? Я кончил ПТУ. Почему я у тебя ученик?
— А кто же ты?
— Слушай, я не могу всю жизнь учиться. Я у тебя прохожу практику, испытательный срок. Но почему я ученик?
— Ученик — не такое уж плохое слово, — сказал Федор Степанович.
Шамиль сразу вскипел.
— Я должен уважать старших, — сказал он мне. — Но я не могу уважать этого человека. Почему он вмешивается, когда не понимает? Слушай, он не знает, кто я такой, я не знаю, кто он такой.
К чести Федора Степановича, он просто встал и ушел.
Н-да, хорошо не знать своего начальника в лицо, можно быть смелым. Но вообще-то Шамиль и так смелый. Я смотрю на него и прямо любуюсь. Джигит. Вот только бы кипятку поменьше. Уже и неделя прошла, и другая, а он все тем же накалом горит:
— Почему я твой ученик? Почему?
— Ну хорошо. Хочешь, я тебя буду аспирантом называть?
— Издеваешься, да? Все время надо мной издеваешься! Слушай, почему Шамиль должен шпоночные канавки делать? Всякую чепуху делать? Я тоже хочу!..
— Чего ты хочешь?
— Вот это. Но это ты возьмешь себе! Ты все умеешь, да? А Шамиль ничего не умеет? Вот у меня диплом. Нет, ты почитай, ты посмотри, какой мне разряд дали, слушай!
Раз он на меня насел, три насел. Надоело.
— Ну что ж, — сказал я, — бери делай, а там посмотрим.
Как раз попалась нечетная шестеренка — двадцать один зуб. Подлянка, конечно. Но я решил его проучить. Надо же ему когда-нибудь взяться за ум. А то он прямо помешался на своем дипломе.
Я помог ему поставить делительную головку, принес из кладовой фрезу.
— Спасибо, — Шамиль весь сиял. — Теперь я вижу, что ты мне друг. Большое тебе спасибо.
Интересно было наблюдать за ним. Догадается подключить масло вместо эмульсии? Догадался. Заглянул в технологическую карту, правильно выбрал обороты. Раз-два, раз-два! Сначала он носился как вихрь. А потом темп стал резко, скачками падать. И наконец пошло какое-то замедленное кино. Ага, вот оно — окончательно заело. Возился он, возился с делительной головкой. Вертел ее, крутил. В тумбочке зачем-то шарил. Потом подошел ко мне.
— Ты мне нарочно не ту головку подсунул, да? Здесь должен быть другой диск.
— Нету. Нету другого диска, дорогой аспирант. Некоторые шестеренки режутся совсем по-другому. Хочешь покажу?
Пришлось объяснить ему формулу дифференциального расчета. Наверное, у них в ПТУ про это говорили, но так, мимоходом. Ведь это только считается, что из них готовят универсалов. А вообще то в основном они идут на операцию. А там наладчик отладил тебе станок — и гони одну деталь всю жизнь.
Я попытался заставить его вывести формулу самостоятельно, как когда-то заставил меня капитан Волобуев. Но Шамиль с математикой не на очень короткой ноге. Хорошо еще, что шестеренка была не срочная, можно подержать. И я держал. Обеденные перерывы, конечно, полетели.
Три дня с Шамилем писали, считали. А на четвертый он сам наладил станок и на делительной головке, которая ему казалась не той, получил ровно двадцать один зуб.
— Очко, — сказал я.
— Очко! — заорал он.
Красиво выглядит только что нарезанная шестеренка. Шамиль схватил ее и побежал показывать Лене. Потом мы вместе отнесли ее в ОТК. Ее взяли почти не глядя.
— Ну как?
— Нормально.
— Почему нормально? — Шамиль накинулся на контролера. — Ты посмотри — она же как цветок! А ты говоришь, нормально. Спасибо, дорогой! — И он вытянул в строгую нитку свои смоляные усики. — Ты настоящий друг. Ты открыл мне свой секрет!