— И вот у этого рассеченного начинается комплекс. Назовем его условно комплексом «А зачем?». Видит он что-нибудь такое, о чем раньше мечтал всю жизнь… Когда-то до него было не добраться, а теперь вот оно — только руку протяни. Но он не протягивает, он думает: «А зачем?» Раз у него нет эмоциональной жизни, значит у него нет и никаких желании: ведь желания — это эмоции. То есть у него нет даже желания вернуть себе желания. Извините, тавтология, конечно, но иначе я объяснить не могу.
— Давайте, давайте, — сказала Катя. — Пока я все понимаю.
— Ну так вот. Я подумал, не может ли оборваться связь между двумя лобными долями сама собой, без всякого хирургического вмешательства. Если между ними проводок, значит, он может сгореть. От какого-нибудь стресса, от перенапряжения. А если предположить, что связь — это трубка, значит, она может засориться. Мало ли что — склероз, липоидные бляшки. Так вот мои вопрос… Вам, наверное, как специалист, должно быть известно: случается самопроизвольное рассоединение лобных долей или не случается?
— Гм! — сказала Катя. — Очень сожалею, но на это я смогу вам ответить только в Москве. Все, о чем мы говорили, — не мой профиль. Я и сама знаю о лоботомии не многим больше вашего. Но постановка вопроса занятная. А вам никогда не хотелось посвятить себя медицине?
— Нет.
— Напрасно. Вот, скажем, эта ваша конструкция…
— Медицина тут ни при чем. И тема лоботомии связана совсем с другим. Понимаете, какая штука… Мне казалось, что мой мир строится на многих людях. На разных. Но в конце концов оказалось, что он строится на одном человеке. На одном-единственном. И этого человека я потерял. Хотите, расскажу все по порядку?
Катя кивнула.
И я стал рассказывать. При слове «папа» она сперва морщилась. Просила, чтобы я называл его «отец». Но я не мог. Не получалось. Папа — он и есть папа.
Рассказывал я долго. Она слушала внимательно. Перебивала, только когда что-нибудь было уж абсолютно непонятно. Так, например, пришлось рассказать ей про Сашу.
— Значит, она была невестой Кости, вашего брата? Правильно я понимаю?
— Да.
— И вы считаете, что между ней и вашим отцом была возможность большой, настоящей любви?
— Да, я уверен.
— Но почему? Как можно быть уверенным в таких вещах?
— Очень просто. В их присутствии у меня всегда возникало чувство, что я не зря живу на свете. И все люди живут не зря. Я был просто счастлив. Ничего особенного, вот они стоят рядом, разговаривают. Или мы втроем разговариваем…
— Да, — сказала Катя. — Может быть, это и показатель. Я сама иногда чувствую, когда люди любят друг друга. Поле? Да, пожалуй, от них исходит какое-то поле. Но уж очень это субъективно. Вы не находите?
— А что может быть объективного в этом вопросе? Вы же сами говорите, что нет прибора.
Раза два подходил Стас. Катя его отсылала. Удивительно, как он ее слушается. Кто бы мог подумать?
…Моя первая встреча с папой там, на перроне. Наш поход к Вере Петровне. Пьет? Да, пьет. Нет, раньше этого с ним никогда не бывало. Я рассказал ей все, все абсолютно. И про то, что папа не просто пьет, а с каждым днем, как мне кажется, все больше. И про наш разговор с Костей, который так перевернул меня. Ну что вы! Костя врать не умеет…
Мне хотелось закончить свой рассказ чем-нибудь понейтральнее. Уж очень я нагнал на нее тоску. За стеклами слабых очков я видел ее глаза, она действительно переживала. Даже как-то излишне переживала. А вот интересно: наигрывает или нет? Схохмить бы что-нибудь, проверить. Вот сейчас я скажу ей…
Но хохмить не захотелось. Жалко было портить. Сам не знаю, что, но жалко. И я закончил свою длинную, путаную историю так, как она и закончилась на самом деле. Мои последний визит к папе. «Ты уезжаешь в Болгарию? Прекрасно, прекрасно. Болгария — дивная страна. А Костя улетел в Благовещенск. Ну как зачем? Ему предложили прекрасную работу. Нет, нет, ты задал мне слишком много вопросов, на которые я не хотел бы отвечать ни сейчас, ни потом…» Всю жизнь мне теперь, наверное, будет сниться: я и он — вот он тянется за папиросами и падает, валится вместе со стулом. Ощущение? Ощущение было странное, но абсолютно отчетливое: самый близкий, да, самый близкий — и самый чужой человек на свете. А потом он меня просто выгнал. «Пошел вон!» — сказал он. Буквально так и сказал: «Пошел вон!»
Катя сняла очки, протерла их. Я глянул на ее лицо. Молодец. Хороший человек. Тоски как не бывало. Слушала — сочувствовала. А теперь просто сидит, думает. Лоб у нее смешно морщился, рукой она ухватилась за подбородок.
— Наверное, я в чем-то неправ, — сказал я, — что-то не так. Что-то неверно. Как вы считаете?
— Не знаю. Все неверно. — Она опять протерла очки. — Вот вы рассказывали, а я все прикидывала на себя. Удивительное чувство. И неприятное. Но знаете, я вам очень благодарна. И вы правы: я в самом деле никого не люблю. И Стаса не люблю. Пока вы рассказывали, я это поняла… Скажите, только честно, он работает водителем автобуса?
— Нет, — сказал я. — Водителем автобуса он не работает. У вас еще есть вопросы? Нет? Тогда у меня есть вопрос. А что ж — раньше вы совсем не понимали, что не любите его?
— Как вам сказать… Если бы задумалась, поняла бы, конечно. Все-таки — четыре года.
— Тогда зачем все это? Зачем вы поехали?
— А вы зачем поехали?! У вас отец — такой человек… Нет, вы все-таки тюря, тряпка вы! Да я бы, я… Ведь он гибнет, неужели вы этого не понимаете? Ну, другие мрут, черт с ними. Но тут… Вот вы говорили о Саше. Конечно. Я бы на ее месте тоже, очевидно…
И снова она занялась протиранием очков. Плеча у нее чуть вздрагивали. Господи, да она ж просто плачет!
— Что вы, что вы… — Я попытался обнять ее.
Она отбросила мою руку:
— Не лезьте ко мне!
— Это вам так жалко меня?
— Да плевать мне на вас! Мне себя жалко.
И тут радио заговорило на английском языке. А потом на русском. Самолет шел на посадку.
София! Болгария!
Да, София! Небо бело-синее, высокое. Погода легкая, красивая.
— Какая диафрагма? — спрашивал я у Стаса.
— Та же. Освещение не меняется.
Сначала мы только и делали, что щелкали фотоаппаратами. А иногда мы со Стасом снимались на фоне какой-нибудь достопримечательности, и Катя щелкала нас. Сперва одним «Киевом», потом другим, на цветную пленку.
— Закусим?
— Закусим.
— А выпьем?
— Не возбраняется!
У Стаса в Софии оказались знакомые. Вернее, знакомые его знакомых. Но мы рвались в Созополь В этом городе у нашего автоклиента отличный дом прямо на берегу моря. И пустует. Каждому по полторы комнаты. На питание он нас уже пристроил — не то в санаторий, не то в дом отдыха.
Море, песок… Это будет первое море в моей жизни.
«Хорошо, что мы втроем! — думал я. — А дома? Там все будет в порядке, все образуется! Хорошо, что мы все такие розовато-зефирные, такие беззаботные. Главное, чтобы кто-нибудь не дал течь. Ага, Катя заскучала. Надо с ней поговорить. Все-таки самое слабое звено — она. Если удастся ее зарегулировать…»
Но все оказалось сложнее: течь дал Стас. Уже на второй день.
— Что вы сучите эту нитку? — вдруг накидывался он на нас с Катей. — В Москве, что ли, наговориться нельзя?.. — Но брал себя в руки: — Смотрите лучше, какая красота!
— Да-а! — отзывалась Катя. — Дивная улица. Просто редкостная. Но где-то я ее уже видела. Может, во сне? Хорошо бы опять поесть, а? — И ко мне: — Так на чем мы остановились, на подсознании?..
Как путешественники мы с ней оказались — два сапога пара. Не могу сказать, что я смотрел на окружающее без интереса. Но оно существовало где-то в одном измерении, а я в другом. Как в кино. Кроме того, мне тоже все время чудилось, что где-то я уже видел этот игрушечный переулок. И эту площадь, выложенную керамической плиткой. И этот черный памятник царю-освободителю…
Н-да, думал я, что ж это я за человек такой? Жора хотел в Индию или в Японию, Дели, Токио… Черт возьми, неужели и там я бы вот так же входил в какое-нибудь роскошное заведение и говорил внутри себя: «Ну, мясо и мясо. Ну, столы и столы! А чего ты приехал сюда? Откуда я знаю? Приехал. Алло, официант, дайте пожалуйста, жалобную книгу. Самую жалобную!» У них тут и нет этих книг, наверное. На что жаловаться? Все замечательно…
Помню, в тот вечер в ресторане мы ели все одинаковое, что официант посоветовал, а пили разное. Стас — что-то такое, чего не было в меню, но потом оно нашлось.
— Для вас, — сказал официант, — для братушек у нас все есть. Даже то, чего нету. С Украины? Мой дедушка тоже с Украины.
— Нет, мы из Москвы, — сказал Стас. — А наш друг из Благовещенска. Это на самой границе с Китаем.
— А-а!..
Катя долго думала, чем бы ей взбодриться, и наконец заказала джин с тоником. А я пил ментовку.
Жалко, что я не умею писать стихи. В честь ментовки я бы обязательно сложил песню. Изумрудно-зеленая, мягкая, чуть сладковатая. Сколько раз я ее пил, столько раз мне и становилось весело. Вот это напиток!
— Ты бы все-таки поосторожней, — посоветовал Стас.
— Ничего, все в норме.
Дело в том, что с выпивкой у меня сложные отношения. Водка, коньяк, сладкое, кислое… Все дрянь, от всего я падал в тоску. В животе что-то киснет и булькает, на лбу липкий пот. Сколько вечерушек, сколько дней рождения — и все без радости. Я вспоминал Жору под градусом и завидовал. Что-то давала ему даже одна-единственная рюмка. Он становился таким заводным легким…
И вот я тоже стал легким. Первый раз в жизни. Да, в этом что-то есть. Катя, Стас!.. Какие они милые, какие симпатичные! А этот официант с маленькой бородавкой посредине смуглого лба. Да он же меня любит! Только тс-с-с, тихо. Я об этом знаю, и он знает. И довольно. А вон те! А вот эти преклонные интуристы за соседним столом? «Гуд дей, гуд найт! — говорил я им мысленно. — Вам тут нравится? Мне тоже очень, очень нравится. Мир — дружба! Приезжайте к нам в Москву, на тройках покатаемся!»