Стас что-то говорил, Катя что-то говорила. Но больше всех — я. О чем говорил, не помню, но по-моему, это было замечательно. А разве не замечательно, что я в конце концов пригласил к нам за стол этих пожилых иностранцев? Катя прекрасно беседовала с ними по-английски, переводила нам. Правда, потом они ушли как-то слишком судорожно. Но это уж их дело.
Да, нельзя мне пить. Особенно на людях: свинею.
На другой день я один бродил по городу и все думал. Ведь что получилось в тот вечер? Я вдруг перестал понимать, как кто ко мне относится. Первый раз в жизни перестал. И как люди относятся друг к другу. И вообще, что происходит на свете. Я люблю всех — значит, все любят меня и каждый каждого. Р-раз — мир — дружба! Все люди — братья! Хотелось организовать такой большой-большой хоровод. По-моему, я даже пытался…
Да, легкость, конечно, прекрасно. И большой хоровод — прекрасно. Но ведь это был не я. А кто? А черт его знает! Может, как раз тот, кого я не люблю больше всего на свете. Бывают такие веселые, взбудораженные кабанчики. Ты ему одно, а он тебе другое. И прет, и прет, как танк! «Заткнись!» — так и хочется сказать ему.
И тут как будто кто-то окликнул меня. Мне даже почудился знакомый голос. Папин? Костин?..
Я обернулся.
В Болгарии редко встретишь пьяного. Но этот был явно под газом. Сухой такой, седоватый, на дядю Сережу-Артиста похож. Чего-то он хотел от меня. Может, дружбы. А может, просто сочувствия. Понять его было трудно. Из десяти болгарских слов до меня доходило, дай бог, одно.
Сначала он рассказывал что-то смешное. Наверное, анекдот. Но в этом был грустный оттенок, я слушал внимательно. И даже напряженно. Ну до чего похож на Артиста! Прямо вылитый.
— Да, да! — Я неожиданно засмеялся. Как видно, впопад. Просто захотелось мне, и я захохотал.
Седоватый тоже засмеялся. А потом его рассказ, как-то рывком, сразу вошел в такую горькую, такую жалобную стадию, что прохожие стали обращать на нас внимание. Он что-то говорил, всхлипывая. Показывая на кого-то пальцем, хватался за голову.
— Пойдем, пойдем, дорогой! — Я взял его под руку и отвел в скверик. Там он сразу затих, успокоился. Но руку мою не отпускал. Сквозь рубаху я чувствовал его кость — казалось, что мышц у него на руке нет совсем. И она была такая холодная, такая вздрагивающая, что хотелось… Не знаю чего. Спасти его хотелось!
— Все будет хорошо. Все обойдется! Вот посмотришь. — И я вдруг обнял его за плечи.
Должно быть, для него это было слишком непривычно. Он резко отстранился и посмотрел мне прямо а глаза. Взгляд его выдерживать было неприятно. Но я выдержал. И самое странное, я вдруг стал понимать болгарскую речь.
— Ты кто? — хрипло спросил он.
— Я из Москвы. Я русский.
— Да! Да! — сказал он. — Братушка, а ты… — И долгий-долгий взгляд. — Ты меня никогда не забудешь?
— Никогда, — сказал я. — Никогда!
С каждым днем в нашем монолите образуется все больше трещин. Мы вернулись в Софию, но и там мало что изменилось.
Стоит мне о чем-нибудь разговориться с Катей, как Стас тут же начинает пускать пузыри. Неужели ревность? Но это же бред!
Ах, если бы Стас набрался смелости пару раз шугануть ее как следует. Но он делает все наоборот: он шугает меня, а перед ней прямо стелется. А она-то о таких как раз ноги вытирает. Такая натура. Но не разговаривать с ней я не могу. Тянет. Мне нравится ее манера говорить. И нравится, что она ничего не забывает. Как тогда в самолете начали беседу, так она и течет себе. Катя почему-то уверена, что в конце-концов медицины мне не миновать. Это смешно. Но слушаю я с интересом.
Как-то мы здорово завелись на эту тему. Стас тоже был в комнате.
— Ну какой из него медик? — сказал он. — У него же не память, а решето. А там, в медицине, одних костей миллион. Ты заметила, как он пересказывает книги: «Этот пошел туда и говорит этому. А та, ну, которая на берегу… Это он про Ассоль. Вот мы сегодня встречаемся после обеда, — повернулся он ко мне. — Где?
— У памятника царю-освободителю.
— А как называется площадь?
— Не помню.
— Ну вот, пожалуйста.
— Чепуха. Не имеет значения. — Катя махнула рукой. — Когда человек увлечен, плохая память иногда работает лучше хорошей. Я исхожу из другого. Дело в том, что он кустарь по сути своих дарований и образу мыслей. А что такое медицина? Эти, пожалуй, единственная наука, которой не противопоказана кустарность. Конечно, он не будет таким прекрасным хирургом, как его брат. И таким блистательным психиатром, как я. Что? Нескромно? Элементарная трезвость. Да, о чем я? Зато у него есть тяга к нетривиальным аспектам. А там… Вот я говорю: гипноз! А? Гипноз! Смотри, как он вздрагивает.
Я, конечно, не вздрагивал. Все эти прогнозы на мой счет… Делать ей нечего. Но сама постановка вопроса меня зацепила.
— Кустарность? Занятно. Но если какая-то наука допускает ее, значит, это уже не наука, это скорее искусство.
— Ах, какая свежая мысль! — сказала Катя. — Это так и называлось всегда — искусство врачевания.
Стас тоже стал что-то говорить про искусство врачевания. Даже процитировал какого-то древнего. Катя поморщилась. А я был доволен: наконец-то у нас наметился разговор втроем.
К сожалению, продолжалось это недолго. Я высказал мысль, что все науки, так или иначе, допускают кустарность. Сначала Катя только фыркала, а потом завелась: химия — алхимия, физика — метафизика… Одну за другой мы стали перебирать все науки, а потом почему-то вдруг сползли на парапсихологию.
— Вы должны, понимаете, должны заниматься этим! — кипятился я. — Ведь что такое парапсихология в наши дни?
— Могу ответить. — Катя раскраснелась. До чего ж ей это идет! — С моей точки зрения, парапсихология — типичная эстрада! Рак — и психика, а?
И тут вдруг мы оба заметили, что Стас, заложив руки за спину, как арестант, ходит туда-сюда по комнате. А лицо — смотреть страшно.
— Ты что? — сказала Катя. — Тебе неинтересно?
— Нет, почему же! Я даже хотел записывать за вами. Давайте, давайте! У нас еще куча времени. У нас на дорогу осталось… — Стас посмотрел на часы, — целых полторы минуты!
— Подождут.
— Конечно. Но, если ты помнишь, к твоим знакомым я никогда не опаздываю.
— А Родька с нами?
— Как он хочет. — Стас зыркнул на меня исподлобья.
— Он не хочет, — сказал я. — Он не любит ходить в гости.
Но один раз я все-таки с ними пошел. Отдал гжелевский самовар хозяйке, попил чаю с тортом и был доволен.
Очень мне понравилась атмосфера за столом. Катю и Стаса прямо все обожали. Мне тоже перепало несколько теплых тостов. Дома я их не так уж люблю. А здесь прямо сердце защемило. От стараний, что ли? Уж так они хотели, так выкладывались, чтобы нам было приятно… Может, и у нас так принимают иностранцев. Ведь что такое человек на чужбине? Он — сирота. Его обласкать, обогреть надо…
На том конце стола раскрасневшаяся Катя говорит что-то чуть лысоватому длинному болгарину. Зависть берет, до того он весело смущен. Уверен, что она цепляет его на крючок. Это и дураку видно. И Стасу хоть бы хны. Ах, дорогой друг! Где твой сильный ум, где твои извилины? Пошарь во лбу — разве я тебе соперник? Вот тебе соперник. И вон тот, в красной рубахе. И вот этот, с роскошными усами. Смотри, опять подошел, втроем разговаривают. Ну и флирт пошел!
Нет, чего-то я не понимаю. Я вижу, что у них с Катей свобода отношений. Полная свобода. А я ему вдруг помешал. Чем?
— …Вам скучно?
— Нет, что вы, что вы! — Я посмотрел на свою внимательную соседку. Ах, ах, какая она приятная. И какая ко мне расположенная. Лично ко мне! — Мне здесь у вас очень нравится. Но я первый раз за границей и немного чувствую себя не в своей тарелке. Вы… А вы так хорошо говорите по-русски, — сказал я, — почему? Специально изучали?
— О-о! — сказала она. — У нас все говорят по-русски. Москва — прекрасный город. Я там училась. У меня очень много друзей. Извините! — Она ласково тронула меня за плечо и помахала кому-то.
Я оглянулся. Это был небольшого роста замшевый толстяк с грустными глазами. Он тоже помахал ей рукой и так же, как я, ахнул, очевидно: «Ах, какая она приятная. И как хорошо относится ко мне. Лично ко мне!»
В Софии я не раз сталкивался с этим. Сначала удивлялся, а потом понял: если вы видите хорошее отношение к себе, это еще ничего не значит. Здесь так принято, порядок такой: все ко всем относятся хорошо. Не прекрасно, но хорошо. А уж к незнакомым — тем более. В Болгарии, чтобы что-то понять в человеке, надо очень к нему прислушиваться. И надо все время понимать, что доброжелательность — это фон, это канва, по которой шьется и приязнь, и неприязнь…
А потом были танцы. Тоже мне понравилось. И у нас свободы под музыку — хоть отбавляй. Особенно в некоторых компаниях. Но здесь она какая-то другая. Все, конечно, помнят свой возраст, но никто его не подчеркивает ни излишней раскованностью, ни излишнем зажатостью. Были мужики лет под шестьдесят. Потанцуют, прихлебнут что-то из рюмки. Разговоры.
Вот бы папу сюда, пускай бы посмотрел. Это я ему расскажу. Это я ему обязательно обрисую.
Н-да, тот вечер… Он закончился совсем забавно. Где-то около часа стали расходиться. Нам со Стасом заказали одно такси, а Кате другое.
— Вы, ребята, идите, — сказала она, — может, я сегодня попозже приду. А может, завтра пораньше. Отложила бы, но нельзя: знакомые моих родителей. Я позвонила, они ждут. Владик, а ты не составишь мне компанию?
Лысоватый Владик подошел к нам с рюмкой, в которой что-то плескалось на дне, и тепло, дружески обнял всех троих. У него были очень длинные руки и очень красивые, умные глаза.
В такси долго ехали молча. Потом Стас сказал:
— Я знаю, о чем ты думаешь. Но это все чепуха. Просто ей не хочется афишировать. Знакомые ее родителей. А тут я. Кто я такой? Ведь не женаты.
— Она за тебя и не пойдет, — вдруг сказал я.
— Это почему же? — Стас был не пьян, но все-таки на взводе.
— А на кой ты ей нужен? Ты же при ней становишься прямо не человеком. Тряпка какая-то. Размазня! Да еще мелкую волну пускаешь, извини меня. Ты думаешь, это хорошо, что ты отпустил ее с Владиком? Да видела она это в гробу! Я и то бы взвился, дал бы ей как следует!..