— Куда? Куда ты ездил? — я схватил сержанта за грудки.
— В Воронеж. Да ты что? Совсем уже?..
— А как, как туда? Откуда?
— Что — откуда?
— Как ехать туда, с какого вокзала? Ты пойми, она ведь там. Там! Ты мой друг, ты брат. Дай я тебя поцелую! И что это мне втемяшилось, что ее город на «К»? Конечно, на «В»! Это же Воронеж! Сейчас же еду туда!
— На поезд опаздываешь?
— На поезд, дорогой, на поезд! — Опять мне попался хороший парень за рулем. — Причем, поверь, мой поезд отправляется один раз в жизни. И если я не успею…
— Понятно. Жму.
«В Воронеже тоже хватаю машину, — думал я, — и сразу же в милицию. В паспортный стол. Уж там-то должны знать, кто у них ездил в Болгарию. Беру адрес…»
Но в Воронеж я не поехал. Уже на вокзале, у билетной кассы, меня вдруг одолели сомнения: а Воронеж ли? Вроде буквы «ж» там не было.
— Ну, вы что там?! — Нервная кассирша чуть не выхватила у меня деньги. — Вам куда?
Я отошел от кассы.
Вологда, Витебск, Волоколамск… Что там еще? Да прорва! Прорва же…
Из вытрезвителя меня забрала Люсьена. Сначала я ничего не мог понять, а потом сообразил: наверное, они перебрали все телефоны в моей записной книжке, ответил только этот.
— Нэ-ехорошо! Ай, нэ-ехорошо!.. — Может, она подражает Эдите Пьехе, а может, у нее в самом Деле такой выговор. Часто ее принимают за иностранку.
Похоже, она с ними договорилась. Во всяком случае, отпустили меня без волокиты.
— Только никому ни слова! — предупредил я Люсьену. — Это со мной случилось первый и последний раз в жизни. Ладно?
Люсьена сказала, что ладно и что я должен ей помочь. В связи с отъездом Кости они решили всю самую ценную мебель стащить в одну комнату, а вторую вместе с кухней и прихожей сдать жильцам. Она-то все равно уедет во Львов. Жильцы уже есть — немолодая пара, очень приличные люди.
Люсьена рассказывала, как она их нашла и почему они хорошие. А мне было все равно. Мне только нравилось, что вот есть работа. Сейчас я буду таскать, носить. В это время можно думать. Ива-а-а-нка!..
Но что-то произошло. Что-то случилось со мной. Наверное, там, в вытрезвителе. Ведь вот только что, сейчас это было, творилось со мной. А кажется, что давно. Давным-давно, где-то в другой жизни.
— Кушай, кушай! Почэ-ему не кушаешь? — Люсьена выставила роскошный завтрак. — Может, рюмочку, а?
— Нет, все! С этим покончено.
Люсьена странная. Ходит она медленно, лениво. И делает все медленно. Но получается у нее почему-то быстро. Я даже не заметил, когда она успела настрогать все эти салаты. Творог сделала с чесноком, яичницу с бужениной. Я поковырял одно, другое.
— Мне бы чаю, — сказал я. — Покрепче.
— Конэ-ечно, конэ-ечно!
И через несколько секунд она выкатила из кухни тот самый столик на колесах. Действительно удобно. На нем стоял большой заварочный чайник, накрытый матрешкой. Разного цвета варенье в вазочках. Конфеты. Еще что-то.
Она ела не торопясь. А я пил чай. После третьего или четвертого стакана мне полегчало.
— Ну что, начнем?
— Да, да. — Люсьена помыла посуду, тщательно вытерла ее, расставила по местам. А потом сходила куда-то и скоро вернулась с двумя крепкими мужиками.
Правда, тут же оказалось, что один из них с радикулитом. После того, как мы сдвинули с места тяжелый арабский буфет, острая боль вошла ему в ногу, Люсьена дала ему рубль и отпустила.
Другой мужик оказался надежнее. Через час, а может через полтора, мы с ним управились.
— Ты сильный. И молодой, — сказала Люсьена, когда он ушел. — Но почему грустный? Нэ-ехорошо! У меня есть подруга здесь, в Москве. Хочешь, я тебе ее подарю?
— Ах, Люсьена! — сказал я. — Ты… добрая. Наверное, очень любишь детей, да? Вот ты смотришь на меня, и я тебе кажусь маленьким, беспомощным.
— Все мужики беспомощные. Поэтому эгоисты.
— Противное качество.
— Замечательное! Мужчина и должен быть эгоистом. Я Косте когда-то так и сказала: ты должен думать только о себе. А бедная Люсьена сама о себе позаботится. Как ты думаешь, можно с ребенком на месяц поехать в Благовещенск? Там есть хорошие продукты? Или все надо брать с собой?
Черт его знает, что там сейчас есть. Но при слове «Благовещенск» на душе у меня потеплело.
— Есть! — сказал я. — Там — будь здоров. На крайний случай и рынок есть. Мы возле него жили, В Милицейском переулке. А ты когда собираешься?
— Скоро. Может, зимой. На лето у меня другие планы.
Уходить не хотелось. А куда идти? Все-таки живой человек. Посидеть, поговорить. Может, рассказать ей все? Нет, не стоит.
Иванка! Она откатывалась, уплывала куда-то все дальше. Никогда мы больше не увидимся. Никогда… Ну что ж, это жизнь! И утешение вдруг придумалось. Хорошее, умное. Ведь раз это было, думал я, раз это в принципе возможно, значит, будет еще случай. И может быть, даже не один!
Но утешение не утешало. «Не будет! — фонило где-то во мне. — Такого больше не будет никогда!»
Люсьена сказала, чтобы я помылся.
Я пошел принимать душ. От горячей воды мне стало лучше. Я сделал струю горячей. Потом еще горячей. А потом уже просто на полную катушку. Хорошо, хорошо! Вот так себя надо, вот так! По-моему, о меня уже лезла шкура. А теперь давай-ка под холодную струю. Под ледяную!
Вот тут я, скорей всего, и простудился. А может, это началось еще раньше, в вытрезвителе. Наверное, там меня тоже купали.
Махровое полотенце было чистое, благоухающее. Я долго растирался. Потом еще и бороду сбрил. Нет, все-таки живем! А? Все будет хорошо. Все будет!..
Когда я вышел в большую опустевшую комнату, Люсьена гладила. Сколько сорочек! Неужели это все Костины? Белые, синие, в крупную полоску, в мелкую крапинку.
— Глупый! — Люсьена потрогала пальцем утюг. — Уехал в одном костюме, с маленьким чемоданом. Человек должен носить рубашку не больше одного дня. Иначе его не будут любить красивые женщины. В Благовещенске много красивых женщин?
— Тьма! — сказал я. — Практически каждая вторая. Там вот так идешь по улице…
— А ты патриот. Как и я. Во Львове тоже много красивых мужчин. Надо соединить эти два города. Ты со мной согласен?
— Угу. Только не соединить, а поженить!
А ведь она работник, подумал я. Хозяйка. Смотри, как привычно шурует. Приятно было смотреть, как она складывает сорочки. Надо будет запомнить. Мне никогда это не удавалось. Ага, вот рукав так. И этот так же…
Уютная, подумал я. Да и красивая. Носик, ротик. Кожа чистая, розовая. И фигура! Я мысленно пошел с ней в театр, на старое благовещенское кладбище… Ничего. Тоже ничего. Но со временем я бы, конечно, сошел с дистанции. «Прости, Люсьена! — написал бы я ей. — Наша жизнь с тобой была прекрасной. Но она не имела смысла. Живи, будь счастлива. А я ухожу туда, где можно менять сорочки, а можно и не менять…»
— Сейчас будем обедать. Я все приготовила, — сказала Люсьена. — Ты любишь грибной суп? Я Косте всегда варю. Он любит.
Вот уж у кого материнский секс, если говорить Катиными словами. Тепло, спокойно, уютно. Такое ощущение, как будто гигантская курица-наседка накрыла тебя своей пушистой теплотой и что-то из тебя высиживает.
Не стоило бы огорчать человека: суп и второе она приготовила на двоих. Но что-то во мне уже опять зажило, задышало. Сильное, простое, определенное. Как бы отдельное от меня. К черту! К черту всех и Иванку в том числе, если уж на то пошло. А может, она вообще ничего не испытывала ко мне? Может, это у нее манера такая: увидела человека и вот тебе — приключение! Нет уж, дудки! Ешьте сами суп с волосами. Кто это говорил? Жора? Нет, он не мог говорить такую пакость.
— Ты извини, — сказал я, — суп из грибов это, конечно, не жук на палочке. Но я должен бежать. Лететь я должен. Понимаешь?
— Да, да, я понимаю. Я сама так делаю иногда. Страсти надо уступать. — Глаза ее смеялись. — Но у тебя, по-моему, температура. Может быть, мы сначала поставим градусник?
— Исключено. И это не температура, Люсьена. Это градус. Высокий градус возвращения к самому себе. Ух, кажется, я сейчас!… По-моему, все будет прекрасно. А? Как ты считаешь?!
— Да, да, все будет очень прекрасно. Но ты мог бы побриться и просто для меня. К обеду. Я уж подумала, какой милый, воспитанный молодой человек.
— Нет, Люсьена, я не воспитанный. Откуда? Но когда-нибудь я побреюсь и для тебя лично. Вот так приду…
— Не надо. Я шучу.
— Я тоже.
— Спасибо тебе, — сказала она.
— Тебе, тебе, Люсьена, большое спасибо. Только — никому! Ладно?
— Никому. Никому на свете!
И мы крепко пожали друг другу руки.
Как только я переехал Переделкино, сердце у меня сильно застучало. Вперед, вперед!
Вернулось. Все то мощное, властное, чем я вдруг, загорелся там, в Софии, отодвинув всех и первым делом Иванку, опять вернулось в меня. Но откуда же эта тревога? Вот я сейчас вхожу — он дома. А если даже не дома? Какая разница. Нет, нет! Лучше бы дома. Пока буду сидеть один, так изведусь…
Не стучась, я дернул дверь. Заперто.
Раньше у нас было три ключа. По одному на каждого, а третий просто так, на всякий случай. Свой я давно отдал папе. Теперь надежда была только на третий. А, черт! Где же он, этот выдвижной кирпич в фундаменте?
Я обошел дачу вокруг. Как тут все заросло… Выкосить бы. А это что? Несколько бревен на уровне человеческого роста было покрашено яркой, веселой зеленью. Тут же стояла банка с засохшей краской. Зеленая нейлоновая кисть вросла в нее.
Нужный кирпич я нашел сразу. Но ключа в тайнике не оказалось. Только бумажка какая-то. Я развернул ее. Крупным папиным почерком было написано:
«Не сердись. Ключ я убрал. Очень ценю твою доброту, но, прошу, не надо обо мне заботиться. Я этого совершенно не переношу. Ничего не поделаешь, многолетняя привычка. Если хочешь приходить — приходи, когда я дома. А готовить борщи и рассольники в мое отсутствие…»
Я сложил бумажку, как было, и опять закупорил ее кирпичом.