Бывают такие сны: вроде и понимаешь, что это все привиделось, а все равно ужас берет.
— Ты кто? Господи, страшная какая!
— Не узнаешь? А кого ты выиграл по трамвайному билету? По билету! По билету!
Какая-то жилистая, скрюченная старуха тащила меня за ноги по железнодорожной колее. Раз-раз, раз-раз — я стукался головой о шпалы. Надо будет их считать, подумал я, а то ведь потом спросят. И записывать надо. Где моя ручка?..
— Лежи! Лежи спокойно!
Какие-то лица… Папа… Стеша… А это кто? Умер я, что ли?
— …И все-таки я хотел бы записать. Вот видите, я все уколы записываю. Костя просил. — Это голос папы.
— Ну, если Костя. А кстати, как он там? Дайте-ка я сам запишу. Итак, первый укол мы сделали…
Вот оно что — мне сделали укол! Это хорошо. Теперь она не сможет меня так быстро тащить: вон я какой тяжелый… Только бы отскочить, отползти в сторону! Прямо на меня летел электровоз. С пронзительным скрипом в нем открылась дверца, выглянула старуха… Женщина… Девочка… Иванка!
— …Ну, вот и все! — сказал кто-то.
«Да, это все!» — подумал я.
Но электровоз на огромной скорости объехал меня, полетел дальше, превратился в точку и наконец растаял, исчез далеко в небе.
— Ну, вот и все! — сказал тот же голос. — Теперь до утра мы спокойны. До свидания.
Шаги. Скрип двери. Опять шаги. Кто-то сел рядом с моей кроватью.
— Ты… Ты кто?
— Успокойся. Это я. И постарайся уснуть. Ночь уже…
Как потом я узнал, была скорая. Потом еще одна скорая.
Вот ведь везет человеку! Сто шансов против одного. А я вылез, выкарабкался!.. Что-то, осложненное чем-то. Хотели в больницу немедленно. Но папа меня не отдал. Он все сделает сам. Болеть надо дома. Вот чудак! А если бы я загнулся?
Потом, опять же по его настоянию, в суете мне вкатили антибиотик. А у меня вдруг — непереносимость…
Отчетливо, до мелочей, помню свое… пробуждение. Сначала, еще во сне, чувствую запах хорошего одеколона. Кто это благоухает совсем рядом? С трудом открываю глаза.
Папа… Книга в руках, очки…
А почему такое солнце за окном? И почему я не на работе?
Ах да, наверное, воскресенье. Или суббота… Ну и надрался же я вчера! А что это за пузырьки передо мной на тумбочке? И шприц лежит.
— Папа… — тихо позвал я.
— А? — Он резко поднял голову. — Ты?.. Ты?! — И книга выпала у него из рук.
…Оказалось, что унырнул я из жизни почти на месяц. Один диагноз, другой. Со временем они и вовсе уже не знали, от чего меня лечить. Папа позвонил Косте. Потом еще. Со второго раза он, видно, все-таки понял, что к чему, и в один день по телефону поставил на ноги буквально пол-Москвы. Медики зачастили ко мне.
— А профессора были? — Я попытался улыбнуться.
— Были. — Папа тоже попытался.
— А академики?
— Ты ешь, ешь…
Я через силу попил из чашки бульону и заснул. Проснулся уже ночью.
Все в той же позе, с книгой, в очках, папа сидел у моей кровати.
— Папа…
— Да…
— Поговорим?
— Тебе пока нельзя много говорить.
— Жалко. А я как раз созрел, чтобы говорить много. Мне столько тебе нужно рассказать!
Он отложил книгу.
— Я знаю. Ты много бредил. Были случаи, когда ты смотрел на меня и думал, что вернулась эта девушка. Там было какое-то письмо от нее. Я хотел бы прочесть. Или не стоит?
— Ну почему же. Сейчас!.. — Я попытался встать. В голове что-то с шумом опрокинулось. И опять я поплыл, повалился в глубокую яму.
Потом были еще уколы, банки. Приходили врачи. Но могли бы уже и не приходить: игра переломилась в мою пользу.
— …Пей, пей. Это вкусно! — Чисто выбритый папа опять благоухал, и опять у него в руках была надоевшая чашка. Кто-то надоумил его кормить меня одними бульонами.
— Из курицы добываешь?
— Из индейки.
— Хоть бы перцу бросил, лаврового листа. Поговорим?
— Подождем.
— Так я ведь здоров.
— Когда будешь здоров, тебе скажут.
Но со своей Болгарией я все-таки прорвался. Катя, Стас… Ах, сказать бы ему прямо, почему я так быстро смылся из Софии. Что такое гиблое предчувствие возникло во мне, такой страх… Но прямо говорить не получалось. И опять Стас, Катя…
Видя, что остановить меня невозможно, папа слушал, кивал. И только когда я дошел до Иванки, его как подменили.
— Так! А ты что? — Он даже забыл, что я болен. Стал раздражаться, что тороплюсь. Переспрашивал.
— Попросила ручку? Стержни! Да, стержни — это смешно. Иванка? Странное имя для девушки, живущей в центральной полосе. Ну-ка, где ее письмо? Лежи, лежи!
Он надел очки, полез во внутренний карман своего пиджака и вынул оттуда знакомый, мелко исписанный листок.
— А почему оно у тебя?
— Случайно. Ты сунул его в свои заграничный паспорт. А я его ходил менять: есть же все-таки какие-то сроки.
Интересно было смотреть, как он читает. Улыбнулся. Нахмурился…
Потом он пошел на кухню, вернулся веселый, с большим соленым огурцом.
— Хочешь?
Наивный вопрос! Я проглотил его в одно мгновение. А что это папа так смотрит на меня?
— Ты хочешь мне что-то сказать?
— А как ты думаешь?
— Думать нечего. Это написано у тебя на лице.
— Что ж, тем лучше… Но давай все-таки начнем с Иванки. Лично мне очень хотелось бы, чтобы ты ее нашел. Городов, конечно, многовато. Но можно разослать письма. Сто. Двести, в конце концов. А написать следовало бы так…
— Как? Я даже фамилии ее не знаю!
— Описать можешь?
— Во всяком случае, не настолько, чтобы ее можно было искать по приметам. Да и примет у нее никаких не было. Девушка и девушка…
— Почему никаких? Давай раскинем мозгами. Что нам известно о ней? Что мы можем сказать наверняка? Во-первых, хотя бы то, что у нее есть ребенок…
— Какой ребенок?
— Наверное, маленький. Года полтора-два. Тут же все написано!
Он разложил на тумбочке Иванкино письмо, стал считать ее злополучные «это». Раз, два, три… Семь, А теперь мне предлагалось вспомнить ГУМ. Она рассматривала свитера. Какие? Детские.
— У нее нет ребенка!
— Есть, — сказал папа. — Приготовься к тому, что есть. А тебя что, так уж сильно это смущает?
— Да ничего меня не смущает. Даже хорошо. То еще, рожай его, а тут уже готовый.
— Так в чем же дело?
— Ни в чем. Просто надо как-то переваривать, освоиться…
— Освоишься. — Папа помолчал. — Уж в чем, в чем, а в этом я тебе помогу. — И опять помолчал. — Имею опыт.
В том, как он говорил, в самом тоне меня что-то вдруг резануло.
— Какой опыт?
Папа не ответил.
— Какой опыт, я тебя спрашиваю!
— Н-да… — Он вынул из пачки папиросу и долго разминал ее, обсыпая себя табаком. — Понимаешь ли, какая история… Мне нужно с тобой серьезно поговорить. — Чиркнул спичкой, сделал несколько глубоких затяжек. — Надеюсь, тебе не нужно объяснять, как я к тебе отношусь? Последний период, конечно, в расчет не берем…
— Ну!
— Н-да… Вот Костя… — И опять несколько нервных затяжек. — Как ты думаешь, чей он сын?
Вот оно что! Господи, сколько новостей а один день. Сейчас окажется, что Костя мой сводный брат. Не может быть! Хотя… У меня в голове пронеслись все папины пьяные монологи, обращенные к стенке: секреты Нюры-домработницы, какой-то «он», мамина надорванная фотография.
— Чей сын? — сказал я, просто чтобы оттянуть время. — Что значит — чей? Ну, допустим, сын земли. Или неба…
— А ты?
— Что — я?
— Помнишь, я тебе как-то рассказывал про нашу благовещенскую домработницу, про твою няньку?
— Помню… Если это можно назвать рассказом.
— Неважно. Считай, что это тоже был бред… Так вот, как теперь я понимаю, она знала. Тогда уже знала все.
— Что? Что она знала, век бы ее не видать? И что ты жуешь меня, ходишь по мне кругами? Хочешь что-то сказать, говори прямо. Я не твой сын, да?
— Да. Скорей всего, что так…
— А… А чей?..
— Понимаешь ли, это началось еще до Благовещенска… Только ты лежи. Лежи и успокойся.
Он говорил долго, путано. Какой-то у мамы возник роман. Потом кончился. Папа был убежден, что кончился. Но сейчас по каким-то вещам выходит, что все это продолжалось и потом. Все время. Всю жизнь. Конечно, ей надо было лечиться. Но врачи были и там, в Благовещенске. Частые поездки в Москву, в Мисхор. Вот мамины дневники, фотографии. Все это хранилось в доме у Веры Петровны. Она посоветовалась с Костей — и они тогда еще, в самом начале, как только он переехал в Москву…
Вот оно что! Вот что случилось! Всю жизнь! Господи! Да тут не то что запьешь!
— Но ты… Но она… Она ведь тебя все-таки любила, да?
— Да, — сказал папа. — Впрочем, нет… Не знаю. Да и стоит ли об этом говорить? И вот о чем я хочу тебя попросить самым убедительным образом: когда ты будешь разговаривать с Костей по телефону…
— И не упоминай! — заорал я. — Пускай я чужой, пускай в отличие от него я приблудный. Но он… Ты можешь говорить все, что угодно, но никогда, ни за что я ему этого не прощу! — Вскочить бы сейчас, бежать куда-то! — Слушай, зачем я тебе? — вдруг заорал я. — На что я вам? Я уйду, уеду! Тьфу, надоели!
— Только без истерик, — сказал папа. — Я думал… Мне показалось, что мы можем говорить, как две взрослых человека. В том, что ты нужен мне, крайне необходим, надеюсь, ты никогда и не сомневался. А последний период… Ну что ж. В какой-то момент мне вдруг показалось, что ты, как и она… Да и подтверждений было сколько угодно.
— Каких подтверждений? Пошарь во лбу, о чем ты говоришь?!
— Ладно, — сказал папа, — все равно мы не умеем разговаривать по-человечески. Разве что в бреду. — Он вдруг жалобно улыбнулся и покачал головой. — Н-да… Многое из того, что ты там говорил, я не понял. Но одно дошло до меня: оказывается, и я тебе зачем-то нужен. Не знаю, правда, зачем. А может, и это мне показалось?
— Нет, нет! Ты мне очень, ты мне просто ужасно нужен!
Я попытался вскочить. Папа уложил меня.
— Успокойся. Почему ты так кричишь? — Он долго смотрел на меня, — Ну хорошо, положим, я тебе нужен. А какой? Такой, каким я был в Благовещенске? Но ведь это невозможно. Годы.