— Да, да, — сказал Костя, — могу себе вообразить! И дорого? Нет? Значит, он подлежит сносу. Или такая хибара, что жить невозможно.
— Может, и невозможно, — сказал папа, — но я буду. И даже с удовольствием. А выглядит он так. Вот здесь у нас Зея, а вот здесь… Впрочем, что рассказывать на пальцах? Тут до него рукой подать. Вам интересно. И я был бы рад. Двинули? По-моему еще не настолько поздно, чтобы не прогуляться.
— Двинули! — сказал я.
— Вам что! Куда захотели, туда двинули. — Костя посмотрел на часы. — А у меня операция завтра. И даже не завтра, а сегодня. Утро уже. Тьфу ты, глупость какая. Хоть умыться, зубы почистить…
— Валяй! — сказал папа. — Вон там в ванной моя зубная щетка.
— А запасной нет?
— Зачем?
— Ну мало ли! Свою потерял. Или гость какой. Цыгане! Одно слово — цыгане.
И, сбросив пиджак. Костя пошел в ванную.
— Стихия! Вулкан! — сказал папа, когда дверь за ним закрылась.
Он вдруг хмыкнул и затряс головой.
— Ты что?
— Я вспомнил ваши лица, когда я сказал о доме. — И он громко захохотал.
— …Не понимаю. Поперлись! А там кто? — ворчал Костя. — Там пусто?
— Но почему же! Там мой совладелец. Придется его разбудить.
— «Кудрявый»? — сказал я.
— «Кудрявый». Собственно говоря, это его идея. — Папа чуть прибавил шагу. — Да и дом пока что его.
Хорошо идти по Благовещенску ранним утром. От холодной росы чуть вздрагивают тополя. А так — тихо-тихо. Костя шел позади.
— Смешно! — Папа вздохнул. — Ты видел этот мой портфель? Где я жил — и понять невозможно! Сидел в Москве, получал зарплату в одном учреждении, а работал на другое. Мой завод теперь пишущие машинки выпускает. Я, помню, как узнал, так во мне все загорелось. И грустно. Господи, чего я только для них не насобирал, не напридумывал!
— И как, пригодилось?
— Нет, — сказал папа. — Я думал, они шире захватят. А они на одну модель стали. Есть такая специальная машинка для нанесения надписей на чертежи. Тоже занятная вещь. Дело в том, что в мировой практике…
— Такси! Такси! — вдруг послышался голос Кости.
Мы оглянулись. Машина не остановилась.
— Не пойду я с вами! — сказал Костя, подходя. — У меня вон в десять операция. А я по вашей милости не вздремнул даже. Видишь, как руки дрожат.
Но руки у него не дрожали.
— Ну что ж, — сказал папа. — Тогда мы тоже, пожалуй, не пойдем. Успеется еще. Тебя проводить?
— А что провожать? Вон мое общежитие.
Молча, по пустынной зеленой улице мы дошли до новенького серого дома.
Пригласил бы… Хотелось посмотреть, как Костя устроился. Но он и не думал приглашать.
— Ладно! — И он сладко зевнул. — Живите как хотите. Вам видней, конечно. Один только вопрос. А что это вы хохотали, когда я сидел в ванной? Обрадовались, что обвели вокруг пальца?
— Примерно, — сказал папа, — но есть тут и другое. Один мой знакомый когда-то говорил, что основным показателем хорошей жизни является количество веселого беспричинного смеха.
— Смех без причины — признак знаешь чего? — Костя опять зевнул. — Э-хе-хе, любите вы слова. А я понимаю просто. Вот! — Он вытянул вперед свои крупные, длиннопалые руки. Теперь они точно чуть вздрагивали. — Режем, шьем. Жив человек — хорошо. Умер — плохо.
Костя умолк. Мы с папой тоже молчали. И довольно долго.
Проехала поливная машина. Еще одна. Пошли люди.
— Ну, ладно, пора!
— Да, да…
Но с места никто не двинулся.
— Я вот, например, редко смеюсь. И ничего, — Костя закурил. — Во всяком случае, жалоб на жизнь от меня никто не слышал.
— Это от работы. — Папа тоже закурил. — Как она у тебя сейчас, хорошо?
— Работа — всегда хорошо.
— А что с диссертацией?
— Идет со скрипом. Как ты думаешь, зачем я сюда приехал? Только за степенью? И это имело значение, конечно. Но… Есть тут один человек. Его все знают. Во всяком случае, в нашем кругу.
— Это кто же?
— Фамилия тебе ничего не скажет. Делает операции на сердце. Я пару раз посмотрел — сильнейшее впечатление. Вот, скажем, иссеченный клапан. Видел бы ты, он прямо как каменный весь. Стучит.
— Ты хочешь этим заняться?
— Я давно уже хочу. — И тут папин вид чем-то привлек Костино внимание. Он глянул на него, потом на меня. И опять на папу. — Ты посмотри, — сказал он, — а ведь на Родьке усталости больше, чем на тебе. И желтизна прошла. Ну-ка, покажи язык. Давай, давай!
Папа послушно открыл рот.
— Язык чистый, — сказал Костя. — А что касается зубов… Разве так чинят? Если уж собрался, мог бы сказать мне. У меня есть люди.
— А чем тебе не нравится?
— Да тем, что это фуфло. Декорация. — Костя улыбнулся. — Ты вот спросил, перечитал ли я хоть одну книгу. А я вдруг вспомнил. Одну перечитал. И даже не раз. Ты, наверное, не знаешь, есть такое сочинение — «Девятая параллель» Анатолия Карпова. Много там и о шахматах. Но мне было интересно другое. Вот тип человека! Сколько ходов наперед он просчитывает на доске, столько и в жизни. Тут недавно его показывали по телевизору, я прямо залюбовался. Многим он не нравится, но это не из лучших чувств, поверь мне. И еще одно…
— Ты ведь хотел поспать, — сказал папа.
— Плевать! — Костя махнул рукой. — Иногда можно себе позволить. В крайнем случае приму фенамин, на операции буду как огурчик. Так вот, ты говорил о беспричинном смехе и что это показатель. Я люблю всякие изречения, даже выписываю их в книжку. Есть там у меня одно, автора называть не буду. Он говорит примерно так: надежным показателем того, насколько хороша жизнь или насколько хорошо, высоко организовано общество, может служить только одно.
— Ну?
— Средняя продолжительность жизни. Эта формула, конечно, не так игрива, как ваша. Зато посущественней. Да и посправедливей. Философы…
— Мы не философы, — сказал папа, — но и этот твой, которого ты не хочешь называть, не такой уж Сократ. Если ты позволишь, я задам тебе один вопрос. Ты сможешь за него ответить?
— Попытаюсь.
— Возьмем его конструкцию в действии. Совершенно однозначно вытекает: если в хорошо организованном обществе большая продолжительность жизни, значит, в идеальном обществе она должна быть бесконечной. Так? Другими словами, там люди будут жить вечно.
— Да, будут! — сказал Костя. — Вечность, как ты понимаешь, тут понятие условное. Но в принципе — да, практически люди будут жить вечно. Ты видишь в этом что-нибудь плохое? Я — нет. А ты, Родька?
— Не трогай его, — сказал папа. — Я вижу. А скажи, пожалуйста, что ж, по-твоему, достаточно дать человеку возможность жить вечно — и он обязательно этим воспользуется? Ведь ему может и не захотеться. Вы ему даете возможность бесконечного бытия: на, бери! А он вдруг — «А зачем?» Не хочет. Нет, знаешь, желание жить само по себе — тоже большая ценность. И может, даже первостепенная.
— От лукавого все это! — сказал Костя. — Я думал, у тебя действительно аргумент. Хочет, не хочет… Да кто его будет спрашивать? Ты вон посмотри — ползает человек, ни печени у него уже нет, ни сердца. Склероз, маразм. А он все: «Жить! Жить!» А почему?
— Почему? — сказал папа.
— Да по самому простому. Инстинкт самосохранения. И никаких «а зачем?», никаких разговоров!
— Да, — сказал папа, — золотые твои слова. Но я за последние годы пришел к выводу, что у человека есть по крайней мере два инстинкта самосохранения. Один у тела, а второй — у души, условно говоря. Второй, пожалуй, сильней. Существенно сильней. Не знаю, как там у вас в медицине…
— Вот именно, не знаешь. Ах, скажите, какие новости: душа! Ты мне хочешь доказать, что у нее есть собственный инстинкт самосохранения. А ты мне сначала докажи, что она сама существует, как нечто реальное. Я готов обсуждать любые ее качества. Но ты мне сначала предъяви ее. Или опиши, обрисуй внятно. Ну!
Папа развел руками.
— Не готов, — сказал он. — Да и времени много понадобится. А ты, что ж… Если всерьез относиться к твоим словам, выходит, что у тебя души нет. Во всяком случае, ты так считаешь.
— Мало ли что я считаю! Есть, нет… Вскрытие покажет! Но я вот слушаю вас и одного понять не могу — чего вам надо от меня? Чего вы хотите? Я вас трогаю, я вас учу жить? Нет. Так не учите и меня! Ах, душа, ах, инстинкт! Ладно, пускай. Только вы не думайте, что я дурак. Что надо, я все вижу. Вот, скажем, ты купил дом. Для души? Ну, нет! Просто годы твои, тело твое постаревшее ищет места, где бы спастись. Оно рассуждает так: прочь из большого города, подальше от его ритма, от кнута, от требований. Расслабиться, распуститься! Тишина, покой, природа. Но учти и заруби себе на носу — за последние годы появилось несколько работ, и там черным по белому доказано, что средняя продолжительность жизни в городе гораздо выше…
— Костя! — вдруг послышалось откуда-то сверху.
Я пробежался взглядом по окнам третьего этажа. В одном из них качнулась тюлевая занавеска и тот же жалобный женский голос проговорил:
— Костя! Ты извини, пожалуйста!..
— Во! Видал? — Костя злобно вскинул руку в сторону окна. — Это ж с ума сойти! Просто с ума сойти! Господи, как вы мне все надоели!
С этими словами он ринулся в подъезд, и вверх по лестнице застучали его быстрые шаги.
— Н-да… — Папа покосился на меня, — наверное, компания какая-нибудь. Ждали его. Ты слышал гул там за окном? Я кивнул.
— А Костина комната где-то двумя этажами выше. — И папа запрокинул голову.
— Тремя, — сказал я. — Костя любит жить высоко. Но есть еще другой вариант. Вполне возможно, что просто это приехала Люсьена. Она сидит тут, ждет его, а он…
Папа внимательно посмотрел на меня.
— Да! — сказал он. — Только не приехала, а прилетела.
— А может быть, еще проще. — Я искоса глянул на папу. Лицо у него было строгое, серьезное. — Может быть, это вообще приятель его, соратник. Сейчас разницу между полами не то что по голосу — по виду установить невозможно.
И тут опять качнулась тюлевая занавеска. На этот раз резко, нервно. Из-за нее вынырнул Костя.