— И не думайте, пожалуйста, что мне что-нибудь нужно от вас! — сказал он.
Мы задрали головы.
— Можете не беспокоиться. Костя без вас проживет. Вы без него проживите, На, лови!
Что-то вылетело из окна и, спружинив о вершину небольшого деревца, шлепнулось на асфальт прямо у моих ног.
Это был аккуратный бумажный пакет, перетянутый черной резинкой.
Я подобрал его и надорвал бумагу.
— Деньги.
Папа повертел пакет в руках. Вздохнул. Я вздохнул тоже.
— А скажи, пожалуйста, ты мог бы забросить вот это вон туда. — И папа указал пальцем на окно. — При желании?
— При желании мог бы.
Я заложил под резинку кусочек асфальта, размахнулся. Дернулась занавеска, и было слышно, как пакет со стуком приземлился в комнате.
— Вот и все. Пошли?
— Подождем, — сказал папа, — может быть, придется кидать еще раз.
Но Костя свой трюк не повторил.
…Низкое огромное солнце грело уже вовсю. Мы даже сняли пиджаки. Долго шли молча.
— Ах, хорошо! — наконец сказал папа.
— Что хорошо?
— Все хорошо. Многое.
— Да…
Благовещенск… На какой-то миг мне показалось, что ничего на свете нет, кроме этого города. И никуда мне улетать не надо. Я здесь жил, живу и буду жить всегда. «Провинциалы». Назвать бы книгу так. Прекрасно. «Провинциалы».
Не сговариваясь, мы прошли мимо гостиницы и у заброшенной старой водокачки, испещренной по кирпичу многочисленными детскими и взрослыми надписями, остановились на берегу Амура.
— А знаешь, я разыскал эти твои стихи, — сказал папа. — Ну, вот эти. — И он стал читать медленно, вполголоса:
Снова сильная вьюга
Опалила леса.
Не имеющий друга —
Не имеет лица.
Вдоль полоски заката
Голубые столбы.
Не имеющий друга —
Не имеет судьбы.
В этом жизненном море,
Что не ведает дна,
Одинокость не горе,
Одинокость — вина…
— Да, вина… Видишь ли, мы с тобой расстаемся. И может, надолго. Хотелось бы объяснить тебе какие-то вещи. Как ты думаешь, почему это все со мной происходило?
— Письма эти, дневники. Мама. Наверное, ты очень верил в нее.
— Да, очень. Но это само по себе еще ничего не объясняет. Я ведь мог это воспринять как угодно. В том числе и никак. Столько лет прошло. Но у меня вдруг что-то заскочило. И как заскочило! Спать ложусь — думаю об этом. Ночью просыпаюсь — опять. А уж утром проснуться, открыть глаза — такая пытка… В конце концов я поймал себя на том, что стою в каком-то незнакомом районе, в спортивном магазине, и смотрю на охотничье ружье…
Я похолодел.
— Какой идиотизм!
— Я и сам так решил. Пошел, купил бутылку коньяка. Когда пьешь, мысли все равно остаются. Но все-таки можно терпеть. Главное — перебиться, думал я, перезимовать как-то. — Папа посмотрел на меня. — Только ты пойми, пожалуйста, это я о прошлом. Сейчас все это кончилось. — Он улыбнулся. — Закон компенсации. Как только ты заболел, так сразу я и выздоровел. Пошел себе, преспокойненько вшил ампулу. А знаешь, ты ведь мог тогда умереть. Был один такой день, когда у тебя…
— Ну вот, — послышалось вдруг. — Нашли время торчать у воды!
Мы оглянулись, Это был Костя.
— Во-первых, — быстро, нервно проговорил он, — моя комната, как вам, наверное, известно, совсем не в этом крыле. Не в этом, понятно? Увидели они… А что увидели? Во-вторых, если уж говорить прямо…
— Костя, ты сумасшедший, — папа рассмеялся. — Ты просто сумасшедший. Во-первых, мы с Родькой тебя любим. И тебе это тоже, наверное, известно. Во-вторых, и ты к нам относишься неплохо. Или я ошибаюсь?
— Да, да, — сказал я. — Мы тебя обожаем. Ведь, если присмотреться внимательно, ты хороший. Ты киса…
— Ладно, пусть я киса! — Костя чуть отошел от нас и тоже стал смотреть на Амур, на медленно проползающую баржу, на близкий китайский берег.
…Есть такая песня: «Шуми, Амур, шуми, наш батюшка, таежная река…»
Течет, течет… Батюшка! Будь здоров, старик! Будь счастлив!
Странное у меня было ощущение. Грусть. И легкость на душе. И такое желание сейчас же, немедленно увидеть Стаса. Стас! Ах, Стас!..
В Москве из первого же автомата я позвонил ему.
— Привет! — сказал я. — Ты дома? Я сейчас приду. Я уже приехал!
— Приходи.
Надо же, какой голос остуженный. Обиделся. Ну, ничего. Сейчас я ему выдам такую историю! И дневник надо показать. Вместе с Лизиным писанием. А может, подразнить его немножко? Войти — и прямо так сразу: «Дай денег. Мне нужно две тысячи». Если очень обижен, он только спросит, для чего мне. А если все более или менее в норме, пойдет его обычный текст: «Когда отдашь? Ты не думай, мне не жалко, но я хочу…» И так далее.
Когда я вошел, Стас сидел за столом. Даже головы не поднял.
— Привет! — сказал я. — А куда ты уезжал? Я ведь был тут у тебя после болезни.
Стас не ответил. Казалось, он внимательно разглядывает какие-то бумажки на столе.
— Ладно, не хочешь разговаривать, не надо, — сказал я. — Но тут такая история. Почти трагическая. Мне срочно нужны деньги. Много.
— Сколько?
— Две тысячи.
— Угу. — Стас выдвинул ящик стола и стал копаться в нем.
— Слушай, — сказал я. — Неужели ты не спросишь, когда я тебе отдам эти деньги? Или хотя бы зачем мне такая гигантская сумма?
— Что? — Стас поднял голову. Глаза у него были красные и казалось, что он плачет кровью.
— Что с тобой? — Я кинулся к нему. — В чем дело? Что случилось?
— Ничего… Стеша умерла.
Стас поменял квартиру. Та, в которую мы с ним переехали, была однокомнатная, маленькая. Зато ближе к центру, неподалеку от метро «Войковская».
С переездом все дела по ремонту машин сами собой прекратились. Жизнь наша со Стасом была странная. По целым дням, даже в воскресенье, он где-то пропадал, а вечерами мы сидели у телевизора, и он раскладывал пасьянсы.
Иногда среди ночи Стас приходил на кухню и садился на мою раскладушку.
— Поговори со мной…
Но разговор не получался, и я просто рассказывал ему всякие истории. Мы слушали радио, пили чай. Иногда так продолжалось до утра.
Мой дневник с Лизиными фантазиями в общем прошел мимо Стаса. Без особого интереса он выслушал и рассказ про Иванку. Зато история с папой ввела его в какое-то лихорадочное возбуждение. Он долго расспрашивал про дом, про «кудрявого».
— Знаешь, и я уеду, — наконец сказал он. — Но ты мне помоги пока здесь. Нельзя же просто так. Надо хоть диплом получить. А может, и ты, а? Давай в МАИ. Хороший институт. Я б тебя за зиму поднатаскал… О черт! За что мне это? За что?!
Осень выдалась на редкость слякотная и холодная. Почти каждую неделю приходило два письма — одно от папы, другое от Кости. У Кости дела шли хорошо. А у папы просто прекрасно. Все, что он собирал и придумывал по части пишущих машинок, вдруг очень пригодилось.
Оба в своих письмах отводили определенное место «кудрявому». По словам Кости выходило, что это просто бледная тень папы. По отдельности они еще ничего, но в паре выглядят — просто умереть со смеху. Так, из одного и того же синего материала они сшили себе костюмы и ходят иногда по улицам прямо как инкубаторские. Хозяева — никакие. И если бы не Костя, дом давно пошел прахом. Маляров им нашел он, часть крыши перекрывал сам. Правда, их он тоже заставить работать. Но видел бы я, что это за работа!
…Какая жестокая штука — жизнь. И какая примитивная. Или, может, это только у меня так? Вот я потерял двух близких людей — Иванку и Стешу. Временами казалось, что не переживу. А ведь пережил. Получаю письма, пишу ответы.
Когда-то, вслед за Жорой, я говорил всем и каждому, что смерти нет, что люди не должны умирать никогда. А Костя считает, что просто они должны жить долго. Может, он прав. Вот если бы она была здесь…
Почему-то со временем Стеша и Иванка стали сливаться у меня в одно лицо. Стеша-Иванка!.. Это был человек-надежда. Человек-утрата. Я звал его, мучился. Кричал жгучей болью внутри себя. Но только внутри себя и только ночами. А днем — как всегда: цех, работа. А что делать? Жить-то надо.
…Помню, в то воскресенье погода выдалась особенно гиблая. Я проснулся, глянул на часы. Девять. А чего именно — утра или вечера? За окном темно-серые сумерки.
— Эй! — крикнул я.
Никто не отозвался.
— Эй, где ты там?
И вдруг я вспомнил. Стас у художника. Где-то живет он за городом, у черта на куличках, и сегодня с утра Стас должен быть у него. Они вчера уславливались.
Чудной малый — этот художник: крохотный, худой, в очках. Чем-то он мне понравился. Дотошностью, что ли. Долго сидел, расспрашивал, какая именно деревня, какое кладбище: на бугре или в низине. Нет, он не специалист по надгробиям. Но если уж делать…
Детский Стешин портрет на фаянсе он забраковал сразу же. Не надо фаянса. Камень он видел, камень прекрасный. А это ни в какие ворота не лезет.
Но Стасу очень хотелось:
— А что если поставить вот так?
— Да нельзя же. Нельзя!
Всего разговора я не слышал. Готовил на кухне обед. Они то шумели, то замолкали, и слышны были только шаги. Наконец позвали меня.
Художник нашел компромиссное решение. Он предложил разбить портрет, а потом из отдельных кусков сложить его, как складывают мозаику. Но с зазорами — чтобы где-то грубо открывался фаянсовый излом.
— Ну, как?
Я сказал, что хорошо.
Целый вечер мы со Стасом сидели и думали, как лучше разбить фаянс. Остановились на самом простом: положить его на что-нибудь мягкое, мягким же и накрыть, а потом ударить…
— Нет, не ударить, — сказал Стас. — Оно же выгнутое. Раздавить чем-нибудь. Вот опрокинутой табуреткой.
…Придумано было здорово. Когда все это хрустнуло и мы сияли одеяло, там лежало что-то странное, печальное, тихое. Осколки чуть разъехались. Это была и Стеша и не Стеша.
Я вспомнил, как художник расспрашивал Стаса, и мне вдруг четко, до мелочей, представились и деревня, и кладбище, и могила ее. Земля мокрая просела. Дождь льет… На какой-то миг мне показалось, что это я