Слева от него корчился и хрипел капитан Авдотьев, все еще бормочущий что-то про оборону. Справа вел огонь Сенцов, сделавшийся неожиданно хладнокровным и собранным. Припав на колено, он держал пистолет обеими руками, как в полицейских боевиках. Две пули, посланные им в сторону нападавших, попали в цель. Если бы Сенцов мог видеть в темноте, он бы с удовлетворением отметил, что одного человека бандиты потеряли.
Это был Балабол, получивший два сквозных ранения в грудь. Продырявленные легкие отказывались вбирать воздух и все больше наполнялись кровью, которой захлебывался умирающий. Нет, он не наблюдал за собой со стороны, паря над поляной бесплотным духом, не готовился к переходу в мир иной и не перестал испытывать боль. Балабол валялся на ковре из листьев и с ужасом ждал конца. Ничего более страшного, более бесповоротного в его жизни еще никогда не происходило. А сама жизнь кончалась, лопаясь кровавыми пузырями на губах.
Рамзес и Астролог не обращали ни малейшего внимания на умирающего товарища. Для них его уже не существовало. Минутой раньше, минутой позже, какая разница? Балабол уже ничем не мог помочь в ночном бою. Рамзес с Астрологом сражались, а все остальное отошло куда-то на задний план.
Не сговариваясь, они все больше отдалялись друг от друга, беря отстреливающегося Сенцова в клещи. Оба уже успели сбросить и заменить магазины своих пистолетов, а полицейский был как заговоренный. Он даже не прятался, продолжая стоять на одном колене в классической позе: правая рука с оружием вытянута вперед и слегка согнута в локте; левая рука поддерживает ее за запястье снизу; спина прямая, плечи слегка подняты, голова наклонена вперед, один глаз прищурен.
Хлоп! Хлоп! Щелк…
Патроны у Сенцова закончились. Обидно! Ведь один из бандитов как раз решился и выскочил на открытое пространство, озаренное золотистыми отсветами фар.
— Сашка! — заорал Сенцов. — Брось мне свой ствол, ты все равно не стреляешь.
Услышав этот призыв, Сырцов сжался в комок, стремясь сделаться как можно меньше и незаметнее. Он ужасно злился на товарища, привлекшего к нему внимание. Стреляешь? Стреляй себе на здоровье, а других не впутывай.
— Сашка! Саш-ш…
Сразу три пули вонзились в безоружного Сенцова. У него вдруг не стало нижней половины лица и провалилась лобная часть, после чего его глаза, залитые кровью, перестали видеть. Бесполезный пистолет выпал из ослабевших пальцев лейтенанта.
Не опуская стволов, Астролог и Рамзес медленно приближались к нему с двух сторон. Они больше не стреляли, не видя в этом необходимости. Просто продвигались вперед, крадучись, почти не отрывая подошв от земли, переставляя ноги, как лыжники, чтобы не потерять опоры.
Сенцов, опустив руки, стоял перед ними уже не на одном колене, а на двух. Было такое впечатление, будто снимается сцена о том, как проигравший боец сдается победителям. Хотя на самом деле лейтенант никак никому сдаваться не мог. Не имел он такой возможности, поскольку фактически был мертв. А зачем мертвецам сдаваться? Они ведь ничего уже не боятся, самое страшное с ними уже произошло.
Бандиты еще не до конца осознали это. Оба целились в Сенцова, собираясь продырявить его, если он вдруг потянется за оружием. Он не потянулся. Упал плашмя лицом вниз, вот и все. Там, где раньше был затылок, зияла дыра, из которой струился легкий парок.
Завороженный зрелищем, Астролог не сразу обратил внимание на движение под автомобилем. Он повернул голову, когда оттуда полыхнуло оранжевым. В голове парня взорвался ослепительный огненный шар. Падая, он начал стрелять, но пули летели не туда, куда следовало. Одна из них даже задела находящегося в десяти метрах Рамзеса, оцарапав ему предплечье.
Ответом был болезненный возглас.
Упав на живот, Рамзес открыл огонь по зазору между землей и днищем автомобиля. Все пули, пущенные туда, попали в цель, потому что деваться Сырцову было некуда и он был напрочь лишен свободы маневра. Однако, прежде чем его сердце остановилось, отключая двигательные функции, он открыл ответный огонь. Он не знал, зачем спустил курок при приближении бандитов. Этот поступок был вызван не отвагой, а как раз наоборот: животным ужасом. Сырцов стрелял из страха, а не для того, чтобы разделаться с бандитами и отомстить за товарищей. У него и мыслей-то таких не было. Вообще не было никаких мыслей.
Тем не менее это обстоятельство не помешало Сырцову дважды попасть в цель. Рамзес, отстраненно дивившийся своей отваге в ближнем бою, почувствовал, что пистолет в руке сделался невероятно тяжелым, просто неподъемным. Указательный палец задергался, но не сумел и на миллиметр сдвинуть спусковой крючок.
Рамзес понял, что умирает. По непонятной причине его зрение обострилось настолько, что он видел в ночи, как кошка. Напротив него, немного наискосок, умирал другой человек, имени которого Рамзес не знал. Ворочаясь под машиной, он силился что-то сказать, а получался один и тот же невразумительный звук: «Ба… ба… ба…»
Сырцов никого не звал. Он просто хотел пожаловаться на боль, которую испытывал. Перед ним лежал точно такой же страдающий человек. Кому, как не ему, сказать на прощание: «Больно… Больно… Больно…»
Лейтенант Сырцов пожаловался, и ему стало легче. А потом его не стало. Никого не стало. На поляне лежали шесть мужских тел, в которых уже не осталось ничего человеческого. Они родились и умерли. Все, что было в промежутке между этими двумя событиями, не имело ни смысла, ни значения.
Ни малейшего.
Глава пятаяМужчины и женщина
1
Весь день, начиная с утра, Филимонова провела в странной, беспричинной, как ей представлялось, тревоге. Все валилось из рук, все раздражало, все не ладилось. Она дважды пыталась сварить себе кофе, и оба раза затея закончилась тем, что кофейная жижа пролилась на плиту. В промежутках между этими маленькими кухонными катастрофами позвонила мать и испортила настроение своим нытьем про короткий бабий век, за который нужно успеть выскочить замуж и нарожать детей.
— Зачем? — спросила Филимонова, оттирая печку и прижимая телефонную трубку плечом.
— Что зачем? — опешила мать.
— Рожать зачем? Я не свиноматка.
— Не смей, дочка! Не гневи Бога. Нельзя против природы идти.
— Каша у тебя в голове, мама, — с удовольствием констатировала Филимонова. — Ты определилась бы, Бог или природа. И вспомни про своих деток. Много мы тебе помогали? Часто навещали? И зачем мы тебе понадобились, а? Разве одной было плохо?
— Да что же ты говоришь такое, Раечка, — испугалась мать. — Дети — это святое.
— Что-то я не припомню, чтобы ты на меня молилась, мама. Даже наоборот. Ты вспомни, вспомни! То колготки новые мне подавай, то целуюсь не с теми, то в школе с сигаретой застукали. Чуть ли не каждую неделю ты меня тряпкой по морде. Половой. А теперь, оказывается, я святая.
Филимонова могла бы еще долго высказываться в подобном духе, но мать, оценив ее настроение, поспешила попрощаться и оборвать разговор. Она всегда поступала так, когда встречала отпор. Но Филимонова давно уже не ставила ее на место. Терпеливо выслушивала однотипные материнские нравоучения и тут же забывала о них. А тут не сдержалась. Настроение испортилось еще сильнее. Не стоило срываться на маме. Разве она в чем-то виновата? Она дочке добра, как ей кажется, желает.
Загубив вторую порцию кофе, Раиса Филимонова залила кипятком растворимый и долго пила его, размышляя о всякой женской всячине. Покупки, дела, заботы, опять покупки, опять заботы… А годочков уже за тридцать пять. И совсем одиноко, если не считать родню и тех совсем не родных мужиков, что получают порой доступ к Раисиному телу.
Зачем она их подпускает? От тоски. От одиночества. И хотя бы один попался такой, чтобы спас, вместо того чтобы спасаться самому. Никто никогда не предлагал Раисе создать семью, никто не заговаривал о женитьбе и детях. А ведь молодость не безразмерная. Допустим, баба в сорок пять ягодка опять, но способна ли рожать эта «ягодка» и многие ли мужчины позарятся на нее? Вот в чем вопрос. Быть ей или не быть, Филимонова и без Шекспира знала.
Приехав на работу, она не смогла заняться накопившимися делами, поскольку была вызвана к руководству.
Приемная и кабинет начальника оперативно-поискового отдела напоминали современный офис, а самого полковника Кудрявцева можно было легко принять за преуспевающего бизнесмена, шикарные костюмы которого с лихвой компенсируют затрапезную внешность. По существу, так оно и было. Стараниями таких, как Кудрявцев, система МВД давно превратилась в весьма доходное предприятие. Об этом свидетельствовали хотя бы марки автомобилей, на которых полицейские съезжались на работу. Например, Кудрявцев ездил на новеньком БМВ, а Филимонова недавно приобрела себе великолепную «ауди» вишневого цвета. Никто не спрашивал у них, где они взяли деньги на покупку таких дорогих машин и прочих предметов роскоши. Потому что в таком случае полицейские сами начали бы спрашивать у спрашивающих.
Так работала эта система. Преступники без погон и удостоверений сотрудников силовых ведомств именовались бандитами. Обладатели удостоверений, чинов и регалий считались блюстителями закона. Вторые находились в несравненно лучших условиях, а потому брали верх над первыми, заставляли их платить дань, а порой даже «паковали», то есть арестовывали и отправляли за решетку. Такое очевидное превосходство наполняло полицейских гордостью и осознанием своей силы.
Кудрявцев был маленьким, жилистым, морщинистым человечком с замашками могучего богатыря, способного свалить противника одним щелчком. Его подвижная, немного обезьянья физиономия выражала высокомерие и непоколебимую уверенность в собственной правоте.
— Добрый день, товарищ полковник, — поздоровалась Филимонова и без приглашения опустилась на привычное место за приставным столом, придвинутым к письменному таким образом, что получалась буква «Т».
— Садись, Раиса, — сказал Кудрявцев, словно не замечая, что она уже это сделала.