Стою смотрю на нее, не шелохнусь, боюсь спугнуть видение. Мать толкнула в плечо, вывела из оцепенения:
— Беги, успокой бабушку. Скажи, что он ходит, разговаривает и есть ему можно все. — И тут же усомнилась, спросила у Гаврюшки. — Чи, можа, не все тебе можно? Што тебе хочется, кажи, сготовим и принесем.
— Да ничо не надо! Я ж здоровый, или не видишь?
— Рази увидишь? Весь забинтованный… Ладно, сынок, беги успокой бабушку.
Выписали Гаврюшку из больницы только на третий день. По такому случаю у бабушки перебывали все соседи и все родственники, даже самые дальние. Грустно смотрели на Гаврюшку, вздыхали горестно, расстраивали бабушку, которая только и знала, что вытирала набрякшие глаза. А Гаврюшка сердился, чувствовал себя неловко, еле дождался вечера и ушел с Иваном Черным «на улицу». Бабушка не пускала Гаврюшку, уговаривала остаться дома, но потом увидела, что не удержать, предупредила строго:
— На станцию не ходи! Слышишь? — Вышла за ворота, проследила, куда они пойдут. — На мосток повернули! — всплеснула она руками. — Опять на станцию подались! Ну, идол такой, мало ему досталось, ишо пошел…
Гаврюшка не стал больше дожидаться ни армии, ни заживления раны — затеял жениться.
Свадьбу играли на городской манер — тихо и спокойно, без дружки, без катанья на санях, без гармошки, без костра у ворот жениха, без венчания. Собралось застолье в доме у невесты — пришли ее и Гаврюшкины родственники, попили, поели и разошлись. Наши чувствовали себя стесненно — деревенские как-никак, старались не «чудить». Липочкины были все какие-то строгие, говорили только о делах да изредка косились на жениха с длинной ленточкой пластыря на лице.
Нашим свадьба не понравилась, шли из поселка как с похорон, обсуждали гостей, жалели Гаврюшку:
— Остался, бедненький, один там…
А когда перешли ручей и ступили на свою гагаевскую территорию, мать вдруг с какой-то отчаянной решимостью, со слезами в голосе сказала:
— Да чи мы его похоронили?! Совсем уже, во… Мы ж на свадьбе были! — Обернулась в сторону поселка, прокричала: — Братушка мой дорогой, слухай, как мы на твоей свадьбе веселимся! — Выхватила из-под шали белый платок, подскочила к Платону, накинула на него через плечо: — Платон, будешь дружком!
Платок оказался мал, не перевязать им здоровенного мужика, и тогда мать ткнула брата в бок кулаком:
— Держи концы. — А сама выскочила вперед, запела, пританцовывая:
Ой, да сказали, што приехали,
Ажно пешком пришли-и-и…
И все развеселились вдруг, и до самого бабушкиного двора шли с песнями и танцами — пусть знают соседи: свадьба!
После женитьбы Гаврюшка стал жить на два двора. С работы он по привычке возвращался к бабушке. Умывался, переодевался и потом уже, как в гости, шел к жене.
В свободные от дежурства дни Гаврюшка чаще всего приходил на старый двор, помогал братьям по хозяйству, а к вечеру бежал в поселок к жене.
Неизвестно, долго ли Гаврюшка смог бы так жить и чем бы все это кончилось, если бы не призвали его вскоре в армию. Служить Гаврюшку увезли далеко — на Дальний Восток. Письма оттуда шли долго, а ехал он туда еще дольше. Из его письма я впервые узнал о существовании озера Ханка и до сих пор думаю: если бы не Гаврюшка, я так, наверное, и не услышал бы об этом озере…
Наша родня не оставляла Липочку без внимания, все старались «пригорнуть» ее: когда она лежала в больнице, навещали часто, если кому случалось бывать на станции или на базаре, обязательно заходили к ней, оставляли подарки. Приглашали к себе в гости, и она, что было очень приятно нашим, иногда приходила и вела себя просто, как-то легко и свободно называла свекровь мамой. А младшие Гаврюшкины братья чувствовали себя при ней скованно и после говорили:
— Дужа шустрая! И аппетит отбивает: она ж ничо не ест. Две ложечки выцедит, и все.
— И неправда, — заступалась за Липу моя мать. — Ела, хорошо ела — сама видала. И борщ, и вареники ела, и даже похвалила.
— Да скольки она там съела? У нас кошка больше ест, — морщился Иван.
— Ну, а ты хочешь, штоб как ты: налить миску борща и все слопать, да ишо деревянной ложкой. Она ж культурная.
— От такой культуры с голоду сдохнешь. И рессору не поднимешь. — Иван работал вагонным слесарем, и ему часто приходилось менять рессоры. А они, наверное, тяжелые, поэтому Иван все время о них и говорит, рессоры стали у него как присказка во всяком разговоре — к месту и не к месту.
А когда у Липочки месяцев через пять или шесть после Гаврюшкиных проводов родилась девочка, ее совсем перестали оставлять в покое. Особенно моя мать. Она почти каждый свободный день ходила к ней, убирала в комнатах, мыла полы, стирала пеленки, помогала варить кашу ребенку и заодно готовила обед на всю семью. Липочкин отец работал большим начальником на железной дороге и дома почти не бывал. Мать ее хоть и не работала нигде, но постоянно жаловалась на какие-то болезни — то голова, то сердце, и дочери никак не помогала. Новую родню из Гагаевки Липина мать выносила с трудом. У нее даже не всегда хватало терпения дождаться, когда моя мать справится с уборкой. Она часто останавливала ее на полделе и, многократно повторяя «спасибо», просила прийти завтра, потому что она очень устала и у нее разболелась голова и что ей нужен покой. Мать не обижалась на нее, приходила в другой свободный день и делала в доме всю черную работу.
Гаврюшкины братья недолюбливали невестку и ее родню, особенно Иван. Низенький, коренастый, он, бывало, при упоминании Чуркиных втянет свою большую голову в плечи, скривит лицо брезгливо и крякнет недовольно.
— Не люблю я их, — признавался он матери. — Какиясь они хитроватые и заносчивые. Ну, вот скажи, чем теща Гаврюшкина хворает? Да ничем, притворяется. И Липочка такая ж будет. Она и сейчас такая, только хитрая, как змейка. Пока Гаврюшки нема. А придет, дак она и знать нас не захочет. Укусит! Вот опять же скажи мне, зачем ей говорить на каждом шагу, что девочка похожа на Гаврюшку, что она копия его, и все такое прочее? Ведь всем же видно, даже слепому, что Гаврюшкой там и не пахнет, что это вторая Липочка, белая, зубки реденькие и губки тонкие, будто две резиночки натянуты. Ну?
— Во! — не сдавалась мать. — Да нехай! Рази ж то плохо, што она так говорит? Значит, ей хочется, чтобы так было, роднится.
— «Роднится»! Родниться можно и по-другому, а че ж хитрить и брехать: похожа, похожа, а она совсем и не похожа. «Культурная»! Какая ж она культурная, если пеленки своему дитю не постирает? И сама уже зателепанная ходит, будто ее сразу семеро облепили. Зайдешь — стыдно глядеть: непричесанная, неумытая, руки по самые локти то ли в гарбузе, то ли в детском… этом… А губы накрашены. Кабы б не ты, так што б там было? По макушку утопла б!
— То ничо, не грех — молодая ишо, не привычная. Первый ребенок — тут хоть кто растопырится от неуменья, — оправдывала мать Липочку.
— «Гаврик», «Гаврик», — передразнивал Иван невестку. — Черт-те што, как собаку кличет.
Иван ни внешне, ни по характеру не похож на Гаврюшку, да и от других братьев он сильно отличался. Те — шутники, озорники, широкие натуры, а он — угрюмый, молчун, какой-то себе на уме. Скуповат, обидчив и завистлив. Поэтому мне не хотелось верить Ивану про Липочку. И тем обиднее было, что возразить Ивану было нечего, он во многом прав: в моих глазах Липочка тоже стала тускнеть.
4
Когда Гаврюшка отслужил армию и вернулся домой, вся родня по очереди звала его в гости. Так в нашем краю заведено. Дошла очередь и до нас. Мать наготовила как для свадьбы: холодцу наварила, из синеньких икры сделала, перец капустой нафаршировала, пирожков напекла, картошки с мясом стушила, ведерный чугун компоту сварила и в погреб вынесла. Всю родню созвала — человек двадцать.
Гаврюшка с Липой пришли к назначенному часу. Липочка такая ж красивая, как и была вначале, а может, даже и лучше стала. Идет по улице, держится за Гаврюшкину руку, не стесняется. Наши ни молодые, ни пожилые никогда днем под ручку не ходят, поэтому такое тут всем в диковинку. Гаврюшка — стройный, высокий, сапоги на нем хромовые, блестят, длинная шинель с разрезом почти до самых пят достает. Островерхая буденовка делает его строгим. Из всей его армейской одежды буденовка нравится мне больше всего. И хоть я к тому времени уже подрос и был теперь вровень с Гаврюшкиным плечом, он все-таки не удержался, нахлобучил на меня шлем, удивился:
— Ты смотри — как раз! Чуть-чуть только в коленках жмет. — И покрутил просторный шлем на моей голове. — Вырос наш Васька! А говорили, что из него ничего не получится. Это тебе купанье в заливке помогло, помнишь? — засмеялся Гаврюшка и обернулся к пробегавшей мимо с какой-то посудиной матери: — Слышь, сестра, Васька-то вырос, женить скоро! До девок, наверно, уже бегает?
— Женитьба — не напасть, как бы, женившись, не пропасть, — проговорила мать, не останавливаясь.
А я весь покраснел от такого их разговора и не знал, куда девать глаза. «До девок» я, конечно, как они когда-то с Иваном Черным, не бегаю, но со школы всегда провожаю одну девочку. Это моя тайна, о ней никто не должен знать…
Выручила меня Липа, она упрекнула Гаврюшку:
— Гаврик, ну зачем ты смущаешь мальчика? А ты, Вася, скажи ему: «Я-то вырос, а ты вот, дядюшка, каким был, таким и остался: все шуточками отделываешься. Даже в армии ума не набрался».
Липа говорила это тоже как бы шутя, улыбаясь, но мне от ее слов стало не по себе. Несмотря на улыбочку, я уловил в них скрытый от меня, но понятный Гаврюшке какой-то смысл. Об этом легко было догадаться по Гаврюшке, который взглянул на Липу укоризненно, как бы прося ее прекратить этот разговор. Но Липа, пользуясь тем, что Гаврюшка, боясь огласки, не сможет ей ничего ответить, не унималась и все с той же улыбочкой спросила:
— А что, губастенький, правда глаза колет? Пусть и племянник знает, какой у него дядя…