«У Ивана сын Гришка оженился и жить будет на Ясиноватой в казенном доме. Он работает помощником машиниста».
«Гаврюшкина Надя никуда учиться не поступила, будет выходить замуж, и жених уже есть. Николай Сучков, ты его не знаешь».
«Умерла бабка Мокрида, Катьки Неботовой мать. Я была на похоронах, помогала обед готовить».
«Гаврюшка строится, затеял себе новый дом — большой и с водяным обогревом, и штоб три окна на улицу и шесть комнат. Теперь уже на две семьи: Надя замуж вышла, и они взяли его к себе в примаки».
«У Ленки опять несчастье: утоп в ставке средненький ее — Вова. Ты, наверно, его и не помнишь».
«Карпо с колодезем чертуется — копает на своем огороде. Ну, нехай, можа, воду хорошую достанет, дак и мне будет ближе, когда набрать на борщ да и на стирку».
«У Гаврюшки родилась унучка. А живут они плохо, колотятся. Молодые требуют, штоб он дом переписал на зятя, а Гаврюшка не хочет. «Живите, я вас не выгоню. А если перепишу, вы, может, меня и выгоните под старость». И правда, што они выдумали, молодые? А Липа тоже за молодых заступается».
И вдруг телеграмма. От сестры:
«Приезжай, мама заболела».
Раньше никак выбраться не мог, а тут будто другой стороной все дела повернулись: бросил и поехал.
Боже ты мой! Как изменился поселок! Да ведь и не поселок он теперь — город. Улицы где булыжником вымощены, а где и асфальтом залиты. Автобусы ходят в самые окраинные уголки, вплоть до нашей Козлиной улицы.
С поезда — на автобус, с одного — на другой, и до самого дома, ни одного метра пешком не сделал. Еду, смотрю в окно — смешно как-то: автобус будто по дамбе идет, а домики внизу стоят; крыши вровень с автобусом. Это от того, что насыпь дорожную высокую сделали, да и автобусы — громады, не для наших улочек. Но ничего, новые дома уже тянутся вверх и раздаются вширь. Наша хатенка в сравнении с ними совсем древностью выглядит.
Дома у нас тетя Груня сидит, Неботова, крестная. Увидели меня, удивились — приехал? Мать приподнялась и тоже: «Приехал? А мне полегчало, выздоравливать буду. Ишо поживу! Выходит, напрасно тебя взбулгачили…» Она будто оправдывалась, что все случилось как-то не так.
До вечера сидели, говорили, всех перебрали, всех вспомнили.
— Гаврюшку жалко, — проговорила тетя Груня. — Так и не роднится Липа с нами, и не знает никто, как они там живут. От людей слухи доходят — колотятся из-за хаты. И на черта она ему такая? Жил бы в старой и жил, а теперь отгрохал хоромы, и чужие завидуют, и свои отнять хочут. Сходил бы ты, проведал дядю, да и нам бы рассказал, как он там? — Я обещал пойти. Но Гаврюшка опередил меня. В тот же вечер он сам пришел к нам.
Вошел, сощурился на яркий свет, улыбнулся смущенно:
— Ну здравствуйте!
— Да никак Гаврюшка? — удивилась мать.
— Ага, — подтвердил он. — А ты хворать вздумала?
— Дак уже и время…
— Живи, — сказал он. — Ишо Платон живой, а он же старший.
— Дак што ж, разве и на тот свет будем убираться по очереди?
— А как же, без очереди не пустим. — Гаврюшка достал из внутреннего кармана черной железнодорожной шинели поллитровку «Столичной», поставил на стол. Потом из другого кармана долго выпрастывал завернутый в газету кусок сала. — Вот, черт, туда быстро проскочил, а обратно не хочет вылезать… Ну, вылазь же, тут Липы нема, — сказал он, обращаясь к салу. Наконец вытащил, положил рядом с поллитром, вышел в прихожую раздеваться.
Мы сидели за столом, я смотрел на Гаврюшку и удивлялся перемене в человеке. Передо мной сидел располневший, седой старик, в котором смутно угадывался прежний Гаврюшка. Лицо его изборождено морщинами, и среди них уже еле заметны были две полоски на щеке под глазом — шрамы молодости.
— Да ты тоже уже вон седой, — заметил мне Гаврюшка в ответ на мое удивление. — Ты-то от чего поседел? Чи жизнь тяжелая? С хатой тебе чертоваться не надо — государство построило. И никто у тебя ее не отымет…
— А у тебя отымают? — подала голос мать.
— Каждый день война.
— Ну что это они придумали? Какие у них права?
— Да никаких! — сказал Гаврюшка. — Сплошной этот… шантаж. Пугают — в милицию заявят.
— Про што? — испугалась мать.
— Ну, где, мол, трубы взял, батареи. Их же в магазине не продают. Не продают, верно. Но и я ж их не украл. Купил. Шофер ехал мимо и назвался: «Нужны?» — «Нужны». Сторговались, и купил. Если б в магазине все это продавали, кто б связывался с «леваками». Все равно пугают: краденое купил. А почем я знаю, какое оно, где он взял. Может, украл, а может, на свалке подобрал. — Гаврюшка дернул меня за полу пиджака. — Ты вот продашь мне костюм, а откуда я знаю, где ты его взял. Так и это дело. Да никуда они не пойдут, на испуг берут: может, перепугаюсь да и отдам им хату. А самому потом куда идти? Они ж выживут сразу, то ж звери, хищники. За деньгами аж трусятся. Они и худые все от того, что жадные.
Говорил Гаврюшка то с гневом — со слезами на глазах, то вдруг переходил на шутливый тон, как бы подсмеивался над собой. И когда он шутил, все равно за каждым словом его слышалась большая обида на себя, глубокое раскаяние в чем-то, сознание своей вины в какой-то утрате, отчаяние от абсолютной беспомощности что-либо изменить или исправить в своей жизни…
Сидел Гаврюшка у нас недолго.
Я пошел проводить его до автобусной остановки. Мы стояли на перекрестке под фонарем, разговаривали. За все время Гаврюшка ни разу не назвал меня по имени, а все по отчеству — Кузьмич, и говорил он со мной как с равным, жаловался на своих — на зятя, на дочь, на жену. Говорил он пьяно, сбивчиво, то об одной, то о другой, то обо всех сразу, и иногда мне трудно было понять, кого он имеет в виду:
— То не так сказал, то не туда ступнул… И то не по ей, и другое не по-ихнему. Все плохие, все не такие, одни они умные, одни они красивые. И только одно это и знают. И вот как пупок — все вокруг него должно вертеться! Все!!! А на сатаны кому сдался ее пупок? У каждого свой есть, да, может, и не хуже твоего, но никто ж его так не выпирает, как она… Людей не уважает, тольки себя, тольки себя. Все думал: молодая, подрастет — поумнеет, гонор слетит. Все надеялся: с годами перемелется. А оно ни черта подобного! Как што заклали в человека с дня рождения, так оно в ем и растет всю жизнь. Попала гадость — значит, она и есть. Пока человек маленький — и гадость маленькая. Растет вместе с человеком… А то, может, и обгоняет даже, человека уже потом и не видать, а только расцвела на ем эта зараза, и все… С годами, кажуть, все проходит, перемалывается… Не, ни черта не проходит и не перемалывается!..
От Симаковых вышла женщина и, склонив голову, торопливо направилась по улице. Поравнявшись с нами, она машинально вскинула глаза и вдруг выпрямилась, заулыбалась Гаврюшке:
— Здорово, жених! Чи ты опять на нашу улицу стал ходить?
Ленка! Голос, лицо — все было ее. Но если бы она встретилась мне не здесь, ни за что не узнал бы ее и, наверное, назвал бы бабушкой.
Гаврюшка приободрился, заулыбался как-то по-юношески, отшутился:
— Дак тут же, кажуть, девок много красивых развелось.
— А не поздно вздумал до девок бегать?
— Самый раз. А потом — теперь же облегчение какое: пешком ходить не надо, автобус возит.
— То да, то да… — проговорила Ленка и побежала.
Меня она так и не узнала.
— Че ж пешки? Автобус скоро, — прокричал ей вдогонку Гаврюшка.
— Некогда мне, спешу, — засмеялась Ленка и добавила: — Пешки скорей дома буду, мне близко.
Гаврюшка проводил ее долгим взглядом, вздохнул.
— То ж невеста моя была, — сказал он и усмехнулся горько и с упреком к себе. И вдруг выругался матерно и заплакал. — Эх, жизня, твою… Если б я на ей женился, рази ж я ото жил ба так? Да никогда! Она б, жизня, всю дорогу была б в радость… А теперь шо ж?.. Она ж прошла уже, жизня?.. — спросил Гаврюшка и умолк, удивленный.
Он достал из кармана платок, тряхнул им и принялся вытирать мокрые от слез, по-стариковски подрагивающие, морщинистые щеки.
СРУБИЛИ БЕЛУЮ АКАЦИЮ…Повесть
1
Все было хорошо до тех пор, пока его не взяли и не посадили в сумку из кожзаменителя, и не понесли. Сумка была еще новая и сильно пахла керосином, отчего его слегка подташнивало.
Последнее, что он услышал в этом доме, была короткая перебранка.
— Ну, придумал! Я в ней продукты ношу… Неужели не нашел ничего другого? — возмущалась женщина. — Испортишь сумку, а я за ней в очереди целый час стояла.
— Ничего с ней не случится, — ответил мужчина. — Я газетку на дно подстелил на всякий случай. А потом — мы культурные, верно, дружок? — Мужчина погладил его по голове. — Не то что некоторые…
— Культурные! — обиделась женщина. — Культурные: в доме ребенок, а он собаку притащил!
И все. Дверь хлопнула, застучали по каменным ступенькам каблуки, сумка затряслась в такт шагам. Щенку стало страшно, он прижался животом к газете, затаился.
На улице повеяло холодом, и он по привычке, чтобы согреться, подобрался в уголок, но стенки сумки оказались холодными, и щенок жалобно заскулил.
— Замерз? — спросил мужчина, и над головой щенка с гырком задернулась «молния». В сумке наступила ночь, но теплее от этого не стало.
Несли его долго, и когда снова гыркнула «молния», на щенка пахнуло теплом и бензиновой гарью.
— Эй, Семен, Неботов, иди смотри. Принес…
— Ну! — Семен заглянул в сумку, поддел щенку под живот руку, вытащил на свет и, подняв на уровень глаз, стал вертеть его и гладить. — Ух ты, какой красавец!
Щенок испугался высоты, забеспокоился, засучил ногами. Семен опустил его на цементный пол, отошел, чтобы лучше видеть, еще раз восхитился:
— Вот это да! А уши — я таких и не видал никогда! Как лопухи, до земли висят.
— Породистая! Давно хотел собаку завести, принес, так, поверишь, житья не стало. Загрызла было… Хуже собаки, зараза, — жаловался хозяин щенка.