— Да он и на собаку-то не похож — игрушка. — Семен снова поднял щенка. — А шерсть какая черная и блестит, будто из капрона! — Семен поднял ухо щенку, оно накрыло всю ладонь, а кончик его даже не поместился и повис между большим и указательным пальцами, — Ты смотри!..
— Породистый, я же тебе говорю…
Семен сдернул с головы кепку, посадил в нее щенка, побежал к своей машине. На ходу прокричал:
— Путевка уже в кармане, ехать торопят. По пути завезу домой, — и уткнулся лицом в кепку, потрогал щекой. Потом оглянулся, спросил: — Как звать его?
— А никак. Не крестили ишо. Жинка звала его так же, как и меня: идиот ненормальный.
Засмеялся Семен, тряхнул головой:
— Ничего, окрестим!
Он открыл дверцу самосвала, положил кепку со щенком на сиденье, повернул ключ зажигания.
Машина фыркнула, задрожала, качнулась с боку на бок и помчалась. Щенок уткнулся носом в пропахшую потом подкладку, растопырил насколько мог лапы, прильнул животом к холодному целлулоидному фирменному ромбу с длинной надписью «Доноблшвейодежда», задрожал и с перепугу даже не скулил.
Машина подпрыгивала на неровностях дороги, кепка скользила по кожаному сиденью, и щенку казалось, что он вот-вот упадет куда-то и разобьется. Он пытался найти хоть какую опору под собой, упирался лапами, животом, но силы были слишком неравными, и его бросало по сиденью из стороны в сторону. Наконец кепку прибило к задней спинке, щенок почувствовал боком опору, поспешил прильнуть к ней поплотнее. Но машина неожиданно остановилась, будто ткнулась во что-то, и кепка снова заскользила по сиденью к самому краю. Семен вовремя подхватил ее и понес в дом.
Услышав шум машины, навстречу высыпали младшие Семеновы брательники, запрыгали вокруг, тянут кепку, заглядывают в нее.
— Да ну, погодите, — отогнал их Семен. — В хате покажу.
Мать вышла на крыльцо, смотрит: ей тоже любопытно, почему это сын завернул домой в неурочный час.
— Чи поймал кого?
— Ага!
Неботов возился в сарае, услышал гвалт, выглянул. Увидел что-то черное в кепке, спросил:
— Ворону, што ли, словил?
Семен кивнул ему неопределенно и скрылся в дверях. Толкаясь, за ним устремились остальные.
— Шо там у него? — спросил Неботов жену.
— А я знаю? Понес черное штось в кепке.
— Черное… Я и сам видел — черное.
Неботов прислонил к стене лопату, вытер о драную мешковину у порога сапоги, вошел в дом.
Ребятишки сидели кружком на корточках и с любопытством что-то рассматривали. Катерина, склонившись над ними, чему-то улыбалась — словно малому ребенку. Семен стоял в сторонке, бил вывернутой кепкой о коленку — вытряхивал подкладку, поглядывал на отца довольный: доброе дело сделал — всем угодил.
Неботова оглянулась на мужа, кивнула, не переставая улыбаться.
— Иди погляди: кутеночек!.. Черный, как галчонок, а ухи до самой земли.
Будто нехотя, заглянул Неботов поверх ребячьих голосок, увидел щенка и не сдержал серьезной мины на лице, заулыбался. Раздвинул детей, присел.
— Ишь тваренок какой, — проговорил он ласково и, осторожно приподняв ухо щенку, положил себе на ладонь. Долго смотрел удивленно, потом протянул другую ладонь, распластал на ней второе ухо, словно сравнивал: одинаковы ли. Удивился: — Чего тольки на свете не бывает… Это ж надо — как крылья!..
Ребятишки сначала повизгивали вразнобой от восторга, а тут засмеялись разом — уши и впрямь на крылья похожи.
— Видать, из ученых, — заключил Неботов. Поднялся, посмотрел на сына: — Куды ж ты его?
— Как куда? У нас будет жить.
— У нас? — поджал губы отец. На худых щеках его обозначились глубокие вмятины. Поднял беспалую руку. — Ты ж вот уже взрослый человек, так бы сказать, а поступаешь другой раз как малое дитя. Это ж животное, живое, так бы сказать, существо, а каждому существу свой догляд нужон.
Семен молча смотрел на отца, не понимал, куда тот клонит. Согнала с лица улыбку и Катерина. Она сразу догадалась, о чем говорит муж, и ей было немного неловко, что и она, как ребенок, обрадовалась щенку.
— Ты ж вот не подумал, что ты принес его на муку, — продолжал Неботов.
— Во! На какую муку? — удивился Семен.
— А вот на какую. Это што тебе, дворняга какая? — ткнул он культей в сторону щенка. — Нет. Его ж на цепь не посадишь? Да и есть у нас Дамка. Такие собаки в хате живут, комнатные, так бы сказать. А где у нас?.. — Он оглянулся вокруг себя: — Вон своих кутят скольки, — кивнул он на ребятишек, — им и то места мало…
— Да нехай покамест поживет, — заступилась Неботова за щенка. — Детям заместо игрушки будет. А там определим куда-нибудь.
Покрутил Неботов головой, обидно слушать от жены такие непутевые слова:
— Скажешь тоже… Игрушка! Да какая ж это игрушка? Это ж живая тварь. Поживет, привыкнет… Приживется — отрывать же трудней…
— Да и то правда, — согласилась Катерина и сочувственно посмотрела на сына.
— «Игрушка»… — не унимался Неботов. — Ему уже давно пора не такую игрушку в дом привести… А он то с голубями, то вот кутенка нашел.
— А, да ну вас… Опять вы за свое, — отмахнулся Семен: ему надоели эти постоянные разговоры и намеки на его долгое холостятство. Натянул кепку, двинулся к порогу.
— Погоди, — остановила его мать. — Ну што вы как петухи?.. А может, это охотницкая, так отдать Родиону Чуйкину, и дело с концом?
Услышав такое, загалдели ребятишки, запротестовали: не хотят отдавать Родиону. Не любят они этого соседа. Живет он за высоким забором, у него сад большой и собак разных полон двор. И все эти собаки — враги ребятишек: не подпускают к саду. Нет, если уж отдавать, то только не Чуйкину.
— Ну, Павловной отдать? — продолжала Неботова. — У ей как раз Рыжик пропал, а без собаки, сама жалилась, скушно ей.
— А што? — взглянул Неботов уже не на Семена, а на младших. — Бабушке Нюше отдадим? Она одна живет, все ей веселее будет. И вам туда сподручней бегать проведовать его. А?
Умолкли ребятишки, поглядывают друг на дружку: это все-таки лучше, чем Чуйкину, пусть…
— Ну как, Сень? — посмотрел отец на Семена.
— Как хотите… — Толкнул плечом дверь, вывалился в сени: — Ладно, согласен…
2
В тот же день, к вечеру, щенок перекочевал к новой хозяйке — в дом через дорогу.
Уже смеркалось, и Павловна, намаявшись за день, сидела в горнице за столом, вытянув на белой скатерке натруженные руки, смотрела на серые окна, за которыми медленно угасал день.
Окна занавешены старенькими, много раз уже штопанными занавесками. На одном окне занавеска топырится, не прилегая, — ее выпирает разросшимися ветками жирная герань. Надо бы подрезать, да жалко: буйно растет и буйно цветет — бело-розовыми шапками радует Павловну этот цветок.
Мелькнула мысль о цветке и уплыла куда-то, а Павловна сидит, сидит…
Села отдохнуть на минутку, да и задумалась, а о чем — и сама не скажет: сразу обо всем думается. О детях — трое их, а возле нее ни одного не осталось, разлетелись, как птенцы из гнезда; о сестре — муж у нее тяжело болен, «война выходит», в больнице лежит, как бы не умер; о брате Платоне — у того жена при смерти, умрет — что делать будет: один мужик, старый… О себе — тоже стара уж, седьмой десяток на исходе, уставать стала… Вот как теперь: села и не встать. А что делала? И деланного-то не видно. В магазин за хлебом сходила, чаю попила, потом а погреб полезла — остатки картошки перебрала, ростки пообрывала — прорастает, весну почуяла. А после взяла бидончик да со школьного колодца воды на борщ принесла. Воды припасла, а борщ варить не захотелось — устала. Раньше, бывало, по два ведра на коромысле носила, а огород поливать из ближнего колодца — так и все три: два на коромысле, одно в руке, а теперь — бидончик… Вот и всех делов, а руки-ноги ноют, и спину ломит, будто целый день цепом молотила. Вставать не хочется, думки разные бегут, бегут. Не успеет Павловна одну как следует обдумать, тут же другая набегает, третья… Будто волны, ни конца, ни края им.
Совсем стемнело, свет бы включить, да ни к чему… Сидит Павловна, смотрит в окно, в которое видна красная полоска зари, определяет: «Ветер будет… И мороз, небо все высветлилось».
Задумалась и не услышала, как скрипнула сенишная дверь и как кто-то долго скребся в кухонную, отыскивал защепку.
— Чи дома нема? — раздался голос Катерины Неботовой. — Все пооткрывато, а свет не горит…
Павловна вздрогнула от неожиданности, отозвалась, оправдываясь:
— Да сижу вот, сумерничаю… Воды со школы принесла, присела отдохнуть, а подняться уже и силов нема. А ты как прошла незаметно? Вроде ж я в окно гляжу — никто не мелькал… Совсем бабкой стала: недослышу, недовижу. Зажги там свет.
Щелкнул выключатель, зажмурилась Павловна от яркого света, подняла руки, будто обороняясь:
— Дужа большую лампочку вкрутил твой Федор, никак не привыкну. Сказала ему: «На што мне стольки света?» А он: «Больше света — в хате веселей. Да и поделать што — виднее: письма сынам писать или пошить што — нитку в иголку вдеть…» А мне нитку вдеть уже никакой свет не помогает.
— О, он свет любить! Дома везде лампочек понавешал: и в сарае, и в погребе… — быстро подхватила разговор Неботова и тут же оборвала его, улыбнулась ласково. Тонкие морщинки разбежались от уголков рта, лицо потеплело: — А я к вам с подарком. — И она невольно бросила взгляд на топырившуюся бугром фуфайку.
— Рано подарки, именины мои ишо не скоро, — сказала Павловна, взглянув на соседку: — Глянь, да и правда штось принесла? — Она ткнула пальцем в фуфайку. — Мягкое…
— Помощника вам, штоб не скуплю было. — Неботова отстегнула пуговицу и бережно опустила щенка на пол. — Вот вам!
— Ой, боже ж мой! — всплеснула Павловна руками. — Манюпенький какой! — Она сползла со стула, присела на корточки: — Да што ж это такое? Вроде собака, а ухи… А, Кать?
Засмеялась Неботова:
— Ото ж и нашим ухи понравились. Порода такая, из ученых.
— Ой-ей-ей… — запричитала Павловна. — Да дужа ж маленький. Ему ж соска ишо нужна, молоко. А где я ему молока наберусь?