— Во, мы его там шукаем, а он уже тут! Как был шустрик, так и остался.
Пригнувшись, медленно, будто чужой, вполз вслед за ней в комнату Василий Гурин — в берете, в коротком джерсовом пальто, оглядел с напускной суровостью присутствующих, спросил врастяжку:
— А здесь ли проживает именинница Анна Павловна Гурина?
— Здесь, здесь… — Павловна хотела поддержать игру, но не выдержала, заплакала, бросилась к сыну, целует его, приговаривает: — Жалкий ты мой, страдалец… Хвораешь? Можа, раны фронтовые тебя беспокоят?..
— Нет, мама, те раны зажили. Другие появились, на сердце. — Он повернулся к тетке, потом к Николаю, всех обнял, поцеловал.
— Што так? — забеспокоилась Павловна. — Сердце болит?
— Да нет, ничего. Я пошутил, мама. Все нормально. — Обнял брата. — А мы тебя там ищем, на вокзале.
— Я ж не знал… — развел руками Алексей.
Василий сдернул берет, сунул в карман пальто. Увидев его седую голову, мать запричитала:
— Ой, ой!.. Седой уже! Да што ж ты делаешь? Меня догоняешь…
— Это от умственной работы, мама, — отшутился сын.
— А у Алеши рази не умственная? Глянь, какой кудрявенький, — вступила в разговор тетка Груня.
— Какая там у него умственная, у него — сидячая.
— А у тебя тогда летучая, летаешь с места на место, — защитила мать младшего сына.
— Это верно: журналиста, как и волка, ноги кормят. Ну и голова, конечно… Седина, мама, говорят, от ума, — продолжал Василий в шутливо-приподнятом тоне.
— А плешь от чего? — спросил Алексей.
— Разве видна? — И Василий растопыренными пальцами вспушил волосы. — Это ладно. Я вот, мама, наш двор не узнал. Если бы не Таня, прошел бы мимо.
— Что так?
— Акацию срубили… Зачем?
— Так и знала: будет допрашивать, — обернулась Павловна к сестре. — Это ж он сажал ее… — И она стала объяснять сыну, почему свела акацию. Он слушал ее, кивал. Услышав о каштане, улыбнулся грустно:
— И все-таки жалко акацию… Такая роскошная была… Красавица…
— Вот горе мое! Кому што. Тот дак и не заметил, — указала она на младшего. — А этот сразу увидел. Я уж и сама жалковала после: нехай бы ишо постояла. Дак и каштанчика жалко: принялся хорошо, для росту ему простор нужон. Ну как тут?.. — сокрушалась Павловна.
На душе у Василия почему-то сделалось тоскливо, грустно, будто вместе с этим деревом было срублено что-то живое, бесконечно для него дорогое, без чего ему теперь трудно будет жить. Он как-то даже не думал раньше, что именно эта акация так дорога ему: ведь это она всегда первой вставала перед глазами, когда он вспоминал дом, она была вроде символа, который объединял в себе все прошлое — детство, юность, дом…
Выросла эта акация удивительно быстро и сразу стала украшением двора. Каждую весну она щедро выметывала множество крупных белых пахучих кистей, знойным летом она давала густую тень. Под нее всегда ставили стол, и была акация с весны до осени и столовой и гостиной: здесь обедали сами, здесь принимали гостей. И лучшим украшением любого застолья была она — акация… Теперь ее нет, срубили.
Гурин почувствовал, что пауза по его вине затянулась и становится все тягостнее, тряхнул головой, разгоняя грустные воспоминания, стал искать, как перевести разговор на другое. Увидел раскрытый чемодан брата, воскликнул:
— О, да ты уже успел и чемодан раскрыть? Шустер! Тогда и я начну с того же. — Он снял с себя пальто, бросил его на спинку стула, выставил свой желтый, под свиную кожу саквояж на середину комнаты, привычно распорол на нем «молнию» и из-под множества вещей достал картонную коробку: — Вот вам, мама, мой подарок.
Взяла Павловна коробку, прижала к груди:
— Спасибо, сыночек… — Хотела поклониться, но тут же раздумала, поцеловала его в щеку.
— Да вы посмотрите хоть, может, и благодарить-то не за что.
— Дареному коню в зубы не глядят, — напомнила Груня. — А все же интересно, што там.
Заглянула Павловна в коробку и заулыбалась виновато:
— Сыночки вы мои дорогие! Братики вы родные, и вкусы-то у вас одинаковые. — Она вытащила из коробки сапожки и поставила на пол у своих ног: — Похожи?
Только теперь увидел Василий на ее ногах сапожки, точно такие же, как и те, что он привез ей в подарок. Догадался, взглянул сердито на брата:
— Ты?
Тот, растерянно улыбаясь, кивнул. Василий оттеснил Алексея в угол, зашептал:
— Зачем же ты так сделал? Ты же звонил, спрашивал, что покупать, чтобы не попасть в такое глупое положение. Я сказал, что купил сапоги. А ты кофту. Ну?
— Так разве я думал, что у тебя именно такие? Я вчера их только увидел, понравились: как игрушка. Думаю, на комод поставит, если носить не будет.
— «На комод»…
— Эй, о чем вы? — забеспокоилась Павловна.
— Эгоист он у вас, — сказал Василий матери, кивая на брата. — Мой поезд пришел раньше, мы с Таней ждем его полчаса, потом рыщем по вокзалу, а он даже по сторонам не оглянулся, помчался…
— Да ну и ладно. Домой помчался, к матери, не куда-нибудь. И успокойся. Опять тебе, мой сыночек, расстройство. — Павловна примирительно махнула рукой, подняла с пола сапожки. — Ну што тут такого? Это ж даже и интересно, что так получилось. Не надо огорчаться.
Василий посмотрел на мать.
Второй раз в течение такого короткого времени у Гурина случилась душевная осечка. Это уже слишком, надо держать себя в руках. И он, как только мог, непринужденно, легко, беззаботно сказал:
— Это действительно очень смешно! — Он хотел улыбнуться, но улыбки не получилось, и все увидели, что он все-таки очень расстроен. Чтобы как-то замять свою неловкость и разрядить обстановку, Гурин повторил: — Нет, правда, смешно. Нарочно такого не придумаешь. Только зачем вам две пары одинаковых? Я вам, мама, пришлю что-нибудь другое, а эти подарим тете Груне. А?
И все вдруг заулыбались, всем стало хорошо почему-то от этих слов, а тетя Груня даже прослезилась:
— Куда мне такие дорогие?
— Ничего, ничего! Будете две сестрички ходить в одинаковых сапожках.
— Спасибо тебе, племянничек мой дорогой… Во, и мне перепало, — обернулась она к Николаю.
Алексей стоял, сконфуженно улыбался, а Василий продолжал:
— С первым невпопад, может, со вторым будет лад. Это от невестки. — Он подал матери полиэтиленовый мешочек. Павловна достала оттуда и растянула во всю длину рук широкий пуховый шарф. Накинула на голову, концы запахнула на груди.
— Тепленький какой! Да широкий, как шаль!.. Спасибо ей. Што ж сама не приехала?
Василий не ответил.
— А знаете, как он называется? — подал голос Алексей, кивнув на шарф. — Узнаете — носить не будете.
— Как же?
— Мохеровый.
— Да ну? — Павловна недоверчиво помяла шарф пальцами, сказала серьезно: — А мягонький и тепленький…
— Ты, конкурирующая фирма, ты мой товар не конфузь. — Василий набросил на плечо сестре шелковый, в цветных разводьях, платочек: — Заграничный и, говорят, модный.
— Правда, модный, — подтвердила тетка Груня. — Наши девки гоняются за такими.
— А это тебе. — Василий протянул Николаю пачку дорогих папирос.
— Я ж не курю… — проговорил Николай с сожалением, рассматривая пачку.
— Разве?.. — Василий вытянул нижнюю губу — задумался, что подарить двоюродному.
— Да ладно, нехай, — заулыбался Николай, пряча папиросы в карман. — А то еще отберешь обратно. Дужа красивая пачка, жалко вертать. Нехай…
— Ну нехай, так нехай, — согласился Василий, повторив местное словечко, и принялся выкладывать на стол округлые свертки. — То харчи, — пояснил он. — Дары «елисеевского» гастронома: колбаса трех сортов, буженина, ветчина, зельц. Осетрины нет.
— Ой, боже, сколько навез всего! — всплеснула руками мать. — А я беспокоилась, что на стол подавать…
Под конец Гурин вручил матери коробку шоколадных конфет, перевязанную золотистым шнурком, и двинул ногой облегченный саквояж под кровать.
— Детям потом раздам сувениры… Они ж будут?
— «Будут»! Они уже здесь. Побежали до Неботовых проведать бабку и деда.
— В сетке апельсины, распоряжайтесь по своему усмотрению. — Гурин отошел в сторонку, не зная, чем заняться. Прошедшая процедура была непривычной и нелегкой.
— Теперь мне можно продолжать? — спросил Алексей притворно-просительно.
— Глянь! Испужался старшего, молчал так долго, — засмеялась тетка Груня. — Да ты ж больший начальник?
— Тут, тетя, дело не в чинах… Раз виноват, значит, молчи… А самый большой у нас сегодня начальник и генерал — мама! — и он протянул ей шерстяную кофточку. — Вот это и есть мой главный подарок — та самая кофта, а он ругал меня. — Алексей скосил глаза на брата, но тот не принял шутки.
— Ладно, забудем, — бросил он досадливо и вышел во двор.
Жучок спрыгнул с конуры, поплелся несмело ему навстречу, но Гурин не заметил щенка, подошел к высокому пню акации, накрыл его сверху ладонью, задумался.
7
На крыльцо вышла Татьяна, позвала:
— Вась, иди в хату, простудишься.
— Тепло уже. Совсем весна, а у нас еще…
— Иди… На собрание.
Услышав знакомые слова «иди в хату», Жучок решил, что это относится к нему, обрадовался, вскочил, потрусил радостный к Татьяне. Но оказалось — радость была напрасной: в хату пошел приехавший незнакомый, а на Жучка Татьяна даже не обратила внимания. Жучок долго смотрел с грустью на закрытые двери, заскулил жалобно и повернул обратно на свое место.
В комнате действительно шло собрание, председательствовал Алексей. Увидев Василия, все притихли.
— Надо ж что-то делать, — сказал брату Алексей. — Ожидается человек сорок гостей, сбор назначен на пять часов. Пора, наверное, уже стол готовить?
— Ну? Надо так надо… — Василий все еще не понимал, чем вызвано это беспокойство.
— Я предлагаю накрыть стол культурно. Нарезать красиво всю эту колбасу, поставить две вазы с фруктами — я привез винограду, яблок. Апельсины есть. Выставить сначала на стол водку, коньяк, вино. Я привез две банки икры, красной и черной, из нее надо сделать бутерброды. Не выложишь же ее на тарелки, как кашу? А когда торжественная часть пройдет, люди подопьют, аппетит разгуляется, тогда можно подавать и холодец, и тефтели, и картошку, и компот…