— Да мы шутим, — отмахнулся Иван и снова к Алексею, ждет вопросов.
— Ты на ферме работаешь?
— Да.
— А разве ты в коровах что-нибудь понимаешь? Ты ж, наверно, не знаешь даже, сколько у нее титек?
— У кого?
— У коровы, у кого ж…
— Знаю — четыре.
— Иван все знает, — вмешивается в эту интермедию Николай. — Особенно он хорошо изучил, сколько их у доярок. Правда, Иван?
— Знаю! У каждой по две, как у моей Тани.
«Ха-ха!» — общий смех потряс крыльцо. Хохочут молодые мужики, хохочут старики. Дед Платон трясет дряблыми щеками, вытирает слезы:
— Вот идолята… Недавно без штанов бегали, а уже такие шуточки. Ты, Иван, лучче расскажи, как от тебя Танюшка самогон прятала, а ты его нашел.
— А! — улыбается Иван. — Было дело. Так от меня ж теперь ничего не спрячешь. Ото как Лексей Кузьмич подарил мне свой прокурорский костюм — все, Таня от меня ничего не спрячет. Сразу найду. А особливо самогон. Она его сначала прятала в шкаф. А я возьму, отодвину шихванер, заднюю стенку сниму, вытягну бутылку, а шкаф опять к стенке. А тут отодвинул, гляжу — пусто. «Э-э, — думаю, — перехоронила». Вышел в сарай, вижу: лестница не на месте, отставлена. Все ясно — на чердаке. Полез это я туда и кружечку с собой прихватил. Точно, стоит. Выпил одну, другую, стал слезать да лестницу как-то ногой уронил. Шо делать? Полез обратно к бутыли, еще кружку выпил да и заснул там. Она приходить с работы, а я возле бутыли на горыщах сплю. Очень мне помогает прокурорский костюм.
Иван — низенький, остроносенький, голова сверху сплюснута, слегка под хмельком — вошел в роль, смеется, хочется ему еще что-то смешное рассказать, не припомнит никак. Припомнил, встрепенулся:
— А то ще был случай…
— Иван, — сердито одергивает его Татьяна, — ну шо ты как забавник какой… Не всю-то дурь выказывай…
— Да не, Таня, я не всю, не всю… — быстро отвечает он жене.
— Останется и до дому, — бросает кто-то, и снова дружный хохот покрывает все разговоры.
Настроение создалось веселое, теперь любое слово примется, любая острота будет к месту. Как в разгоревшийся костер бросай сухую ветку, бросай сырую — все сгорит: одна ярким пламенем вспыхнет, другая с треском и дымом, но все, все даст свой огонь, тепло, свою искру.
— Вася, Алеша, — выглянула из сенец Павловна. — Гости томятся, может, будем садиться за стол?
— Так и мы ж гости и тоже томимся, — отозвался Алексей. — Все пришли?
— Да кто хотел — пришел.
Гасят мужики окурки, давят ногами, повалили в хату, толпятся в передней — никто первым не решается войти в горницу.
— Проходите, проходите, — кричит Павловна передним. — Садитесь, кому где нравится.
Она в новых сапожках и в новой кофте, седые волосы гладко зачесаны назад и собраны на затылке в пучок. Василий смотрит на мать, видит, как она счастлива в эту минуту, как радостна, как в этой радости соединилось что-то старческое и детское с материнской гордостью, и сделалось ему вдруг грустно и тоскливо. Вспомнил, что впервые он понял, что значит женщине остаться вдовой в двадцать восемь лет, когда ему самому было уже тридцать, вспомнил, и сделалось стыдно за то счастье, каким светилась сейчас его мать. Что она видела в жизни? Ничего… А жизнь-то прошла уже… Прошла, что ни говори, как ни украшай ее, как ни расцвечивай, — уже больше ничего не будет. Впереди — только закат…
Он шел последним. Мать оглянулась, подбодрила:
— А ты что, как сирота, в хвосте тянешься? И смурной… Да что с тобой нынче?
— Ничего, — улыбнулся Василий. — Я ж свой, дома, пусть гости рассаживаются.
Он вошел в горницу, а ему и места уже не осталось. Потеснились, раздвинулись, втиснулся между Алексеем и Николаем.
— А именинница что же стоит? И — Таня? Идите, идите, еще потеснимся!
— Ничо, ничо! Сегодня мой день — постою, — отвечает Павловна. — Нам же подавать надо…
Расселись гости, растянули через все колени длинные чистые полотенца, успокоились, ждут какой-то команды. И вдруг в этой тишине донесся с улицы жалобный визг Жучка.
— Жучок… — всплеснула Павловна руками. — Это ж он обиделся, что я его не пригласила в хату… Единственная живая душа, с которой я живу… — Павловна улыбалась, а слезы катились, катились по щекам, не сдержать их. Махнула рукой — наливайте.
8
Алексей шепнул брату:
— Тебе первый тост. И вообще — бери командование в свои руки.
— А может, ты… Я как-то не умею…
— Нельзя, ты — старший.
Василий встал, попросил тишины.
— Как старшему сыну, мне доверено произнести первый тост и сказать несколько слов об имениннице. В таких случаях обычно вспоминают жизнь юбиляра, пересказывают его биографию. Я последую этой традиции, хотя вся мамина жизнь проходила на ваших глазах и вы многое из ее жизни знаете лучше меня…
Павловна не сдержалась, шмыгнула носом. Василий оглянулся:
— Мама, я ведь еще ничего не сказал…
— Не обращай внимания… Ну а што я сделаю, если слезы у меня так близко?..
Василий волновался, говорил сбивчиво, но слова подбирал теплые, проникновенные. Ему хотелось закончить свою речь шуткой, и он сказал:
— Всю биографию ее можно определить несколькими словами: жила с мужем, осталась с детьми, потом с внучкой, а теперь с Жучкой.
Женщины зашмыгали носами, потянулись за платками. Последние слова, которые он произнес с улыбкой, никто в шутку не принял: это была правда…
— Мы понимаем, что мама заслуживает лучшей участи, — продолжал он, немного смешавшись. — И приложим все силы, чтобы облегчить ее жизнь. Я рад, что у мамы хорошее настроение. Это настроение подарили ей все вы своим приходом на ее праздник. Спасибо всем вам за доброе отношение к маме. Спасибо вам, мама, что у вас столько друзей; спасибо вам за все, что вы дали нам, своим детям, и простите, если мы иногда совершали и совершаем непутевые поступки: мы ведь все еще дети. Желаю вам крепкого здоровья, бодрости, долгих лет жизни! — Василий чокнулся с матерью, поцеловал ее и залпом выпил граненую стопку. Где-то там, вокруг, загомонили гости, завозились, вставая, тянулись чокнуться с именинницей, стукались стаканы, раздавались поцелуи, выпивали, крякали. Василий ничего этого не видел, склонился над тарелкой, высасывал сок из красного соленого помидора. Заел, спросил у брата:
— Плохо, да?
Тот успокоил:
— Нормально! Продолжай вести собрание.
В сторону Василия выбросил свою беспалую руку Неботов:
— Разреши, Кузьмич?
— Да куды ты? — дернула мужа Катерина.
— Я скажу… Скажу и про Павловну… И про ребят. Все ж таки она счастливая мать, что у нее такие дети: не забывають, помочь оказывають, приезжають проведовать. Ну?
Все согласились с ним, выпили. Потом слова попросил Карпо, рассказал, как строили хату, а дети были маленькие…
После третьей стопки застолье стало уже неуправляемым, заговорили женщины: они плакали, целовались, все разбились на группы — где-то завязался разговор, где-то затягивалась песня.
— Гости, разбирайте фрукты, место надо для холодца, — распорядилась Татьяна, высыпала остатки винограда прямо на клеенку, унесла «вазы».
У Карпа, Платона, Неботова и Гаврюшки — свой кружок образовался — о пенсии разговор затеяли. Алексею скучно стало, обернулся к Николаю:
— Николай, рассказал бы что-нибудь?
— Не умею, язык не тем концом приварен.
— Хату построил?
— Построил. Завтра увидишь. Дядя Гаврюшка завидует.
— А чего мне завидовать! — услышав разговор, отозвался Гаврюшка. — Мне нечего завидовать — мой дом все равно лучче. Подвал у тебя, правда, могучий.
— Не говорите, за тот подвал до сих пор дрожу.
— Почему? — спросил Василий.
— В перекрытии три рельсы лежат.
— А ты что ж их украл, что ли?
Николай хмыкнул, обернулся к Павловне:
— Теть, вот они у вас хоть и грамотные, и тесть мой тут хвалил их, а в жизни они ни черта не понимають.
— Што ж так-то? — нагнулась к нему Павловна.
— Рассуждають они как-то не рядом. — Николай толкнул в плечо Василия. — Вот ты. Тетка акацию срубила, а ты укоряешь ее. Стоял над столбом, рыдал, слезы и доси не высохли, голосил, как по покойнику.
— Ну? Так жалко же дерево! А потом — ведь я его сажал — поэтому жалко вдвойне.
— «Сажал»… А ты тут живешь? Посадил и укатил. Когда там приедешь — нюхнешь и опять укатишь. А тетка тут живет, и ей акация замешалась: окна все загородила. Вот она и сделала себе, как удобней. Срубила. А посадила дерево, какое ей больше нравится. Правда, теть? — Николай оглянулся, но Павловны уже не было поблизости. — Убегла… Тогда я тебе скажу. Как я понимаю, так тут дело не стольки в каштане, скольки совсем в другом. Акация разрослась вон как, весь двор затенила. Под ней же ничего не посадишь. А теперь она посадит картошку и ведра три лишних соберет. Или грядку помидоров сделает, поливать — ближе воду носить. Это я так понимаю, а ты как хочешь. — Качнул головой, продолжал: — Ты вот возвращайся сюда жить и делай тогда что хочешь: руби, сажай, строй. А то приедет, носом поводит, покритикует и опять года три глаз не кажет.
— А чего ты такой злой, Николай? Чем ты недоволен? Дом у тебя, говоришь, дай бог каждому?..
— Э-э-эх!.. — досадливо рубанул рукой воздух Николай. — Домом попрекнул, позавидовал! Да что мне его, подарили? Я сам его делал. Мы вон с Валькой скольки лет мучились, погляди на нее, — указал он на жену. — Она ж как досточка стала. Я ж тебе говорю: бросай государственную квартиру, возвращайся и строй себе такой. Так у тебя ж кишка тонка. Но ты не бойся, мы тебе помогнем. И тетке легче будет, а то ж она одна… «Недоволен», говоришь? А чем я недоволен? Рази я жалился? Ругал кого? Ты живешь? Живешь. Я не лезу к тебе? Нет. И ты не лезь. Это вы недовольны, хотя и сидите у государства на шее: оно вам и квартиры, и путевки, и асфальт, и парки. А я ведь тоже работаю у того ж государства, а на шее у него не сижу: сам себя обстраиваю, сам себе тротуар мостю — от соседа к соседу, и парк у нас для прогулок свой — огород. Вон, в прошлом году как напал колорадский жук на картошку… Вам што? Не вырастет здесь, в другом месте возьмут, а в магазин привезут. А мне на кого надеяться? На себя. Сказал девкам своим: «Чтоб до одного жука собрали, иначе зимой жрать будет нечего». Все лето воевали с жуком. Отвоевали. А ты, наверно, и не слыхал про такого?