— И все же ты чем-то недоволен… Ты ведь работаешь на производстве, на транспорте. Так что, у вас там не дают квартир, что ты и себе, и жене пупок надрываешь?
— Дают, — сказал Николай. — Ты вот посмотри на людей за этим столом. Все работают на производстве, и почти у всех свои хаты, огороды. И если давать, то как думаешь, с кого начинать, когда моя очередь дойдет? И сколько их надо, тех-то квартир? А учти другое: если у меня есть землянка, уже мне не дадут казенную. Так чего ж мне ждать? Мне ж сейчас жить надо, дети сейчас растут…
— Ладно, — остановил его Алексей. — Эта тема бесконечная. Всегда найдется, на что пожаловаться.
— Да рази ж я жалуюсь! — воскликнул Николай. — Я вам только хочу сказать, што я живу лучче вас. Вот как хочете доказывайте, а лучче. Жисть-то, она в чем заключается? Штоб делать что-то своими руками. Верно? Вот я и делаю. Все делаю! А вы? — Посмотрел на Алексея. — Ну ты ладно, у тебя хоть дети есть. — Обернулся к Василию. — А у тебя даже детей нет. Ну? Она ж и жисть так может прекратиться. И самому, наверно, скушно: заботиться же не о ком и не о чем. Тольки о себе? И тольки для этого работать? Нема никакого интересу…
— Философ, — опять остановил его Алексей. — Ты лучше расскажи, как у тебя там с рельсами.
— Брось ты свои прежние прокурорские замашки, — отмахнулся Николай. — Ты ж уже не следователь, чего допрашиваешь? Не крал я их, они в кювете валялись, ржавели. А все равно ж — не трогай, так? А где взять? Никаких же стройматериалов не продают, вот и подбираешь, где што валяется… А потом дрожишь.
— Гости дорогие, да што же это никто ничего не ест? Холодное нагревается, горячее застывает… — хлопотала Павловна у стола. — Вася, приглашай людей…
Василий поднял голову, выдавил на лице улыбку, позвенел вилкой по графину с самогоном, пригласил гостей налить. Когда все выпили, обернулся к Николаю:
— Ведь не все ценности на земле созданы руками. И головой — тоже…
— А я рази против? Книжки я люблю. И девкам своим все время говорю: «Учитесь!» Это я вас нарочно, штоб вы не хвастались. А то повыучились, грамотные стали, шпыняете…
— Николай, — развел руками Алексей, — ты какой-то странный, обидчивый. Кто тебя шпыняет? Идет серьезный разговор о жизни. Это ты шпыняешь: «грамотные, повыучились…» Кстати, а почему ты не стал грамотным? У тебя возможностей было больше, чем у нас.
— Почему? Не полезла она в меня, грамота. Это ж дело такое. Вон девки у меня меньшие, двойняшки: не различишь, где кто. А учатся: одна на пятерки, а другая — со слезами на тройки. Ну как ты тут объяснишь? А потом, надо ж кому-то и работать. Ты вот едешь в купейном вагоне и требуешь, чтобы свет горел, и ночник чтоб светился, и чай чтобы был. А все же это кто-то должен сделать, проследить, чтобы все в порядке было. Так ото ж я его и обеспечиваю.
— Тоже ответственная работа.
— А ты думал… Если я недогляжу, может быть замыкание, пожар. Представляешь, случится такое на ходу да ночью, когда все спят? Так что хоть я и не грамотный и вы ко мне с подковыркой, а без меня вы тоже, как кутята слепые.
— Эй, мужики! — закричала Груня. — Да ну какого ото сидеть как на похоронах? Будто вам и время другого нема побалакать об делах. Давайте, помогайте, мужских голосов не хватает.
— Давайте. Какую?
Молодежь затянула «Подмосковные вечера», мужчины попытались подтянуть, не получилось. Карпо перекинул ногу через доску, полез из-за стола: «Пойду покурю». За ним поднялся Неботов, потом Иван Михайлович — муж Груни.
— А ты куда? — набросилась Груня на мужа. — Ты ж не куришь. Э-э-х!.. Ни к черту стали мужики. А ты че молчишь, Клара? — обратилась она к племяннице, Платоновой младшей дочери.
— Во! С мужиков сразу на меня, — отозвалась чернобровая, с длинными ресницами — вся в глазуновскую породу — молодица. — А может, я еще не дошла.
— Не дошла, не дозрела… Вась, налей ей.
— Так, пожалуйста! — взбодрился Гурин перед молодой красавицей. — Тебе чего?
— «Чево, чево», — передразнила его Клара. — Покрепче давай.
Налил Гурин Кларе, а заодно и всем остальным. Себя было забыл — напомнили. Выпили, и не успел Гурин закусить, как раздался чистый, звонкий голос:
Ти казала у вівторок,
Поцілуєш разів сорок…
Я прийшов — тебе нема,
Спідманула, підвела…
И тут же песню подхватили остальные женщины, подхватили весело, дружно, с озорством:
Ти ж мене спідманула,
Ти ж мене підвела,
Молодого, холостого
З ума, з розуму звела!..
И снова звучит звонкий, чистый голос Клары. Остальные смотрят на нее, любуются, ждут своей очереди вступить в песню.
Алексей в передней снова затеял с зятем Иваном представление, хохотали — стекла дребезжали, а тут затихли. Заглянул в горницу — у кого такой голос, увидел младшую Платонову, удивился:
— Клар! Это у тебя такой голос? Да ты ж Зыкина!
Тетка Груня замахала на него — не мешай.
— Иди с Иваном представление устраивай… «Зыкина». Наша Кларка хуже, что ли? Давай, Клара, давай!
Польщенная, Клара улыбалась, склоняя голову то влево, то вправо, продолжала петь:
Ти казала у п'ятницю…
Пропела и запнулась, но тут же несколько голосов помогли ей:
Підем вдвох ми до криниці…
Но Клара заулыбалась озорно и пропела куплет по-своему:
Ти казала у п'ятницю,
Пустиш мене під спідницю…
Я прийшов — тебе нема,
Спідманула, підвела…
Захохотали, закрутили головами женщины, а Клара подмигнула Алексею, продолжала:
Ти казала у суботу…
Николай тронул Гурина за локоть:
— Вот сатана голосистая! Правда?
— Правда…
— Ей бы подучиться… Слухай, Вась, ты тольки на меня не обижайся…
— Да за что же?
— Да, можа, што не так сказал… Завтра ж ко мне придешь? Хату поглядишь…
— Приду.
— Ну давай выпьем?
— Да я уже и так, наверное, через край…
— Давай, а то буду думать, што обиделся.
— А ты не думай.
— Не… Давай.
Налили, выпили, и песня прекратилась.
— Здо́рово, Клара! — подхватил Гурин и попросил: — Еще что-нибудь?
— Отдохну.
— А вообще у нас чего-то не хватает. Мам, крестная, — позвал он Карпову Ульяну: — Может, изобразили б что-нибудь? Нарядились бы?..
— Э, сыночек дорогой! И што ты, как приедешь, так заставляешь наряжаться… Нема у нас уже того, отошло…
— Отошло. А жаль. И музыки никакой. Неужели и гармошки перевелись?
— Почему? Вон у нового соседа вроде есть гармошка. Пиликает.
— Есть? — обрадовался Гурин, попросил сестру: — Тань, сходи к соседу, пригласи, пусть придет повеселит.
С неохотой, но все-таки уважила брата, метнулась Татьяна к соседу. Сосед оказался дома, ломаться долго не стал, пришел. Всем незнакомый тут, недавно поселившиеся на этой улице, розовощекий, кругленький, он всем застенчиво улыбался. Охотно принял от Гурина стакан с самогоном, отыскал глазами Павловну, поприветствовал ее:
— За ваше здоровье, тетя Нюша.
— Пей на здоровье, — отозвалась та.
Выпил, растянул гармонь, пробежал пальцами по кнопкам, продул басы.
— Что играть?
— Как что? «Барыню»! — лихо заказал Гурин.
— Не знаю… — смутился гармонист.
— «Барыню» не знаешь?! — удивился Василий. — Да ведь это так просто.
— Одно колено как-то разучивал…
— Ну давай хоть одно… — Василий хлопнул в ладоши, вроде собирался на круг. — Ну? Давай, давай, вспоминай. — И сам выскочил в чулан, сорвал с крючка материну юбку, влез мигом в нее, с другого крючка платок снял, накинул на голову, завязал шалашиком и бегом в комнату. — Ну же, давай! — Выпрыгнул на центр и пошел, пошел по кругу, повиливая бедрами и поводя руками, как заправская деревенская плясунья. То хлопнет в ладоши, то по коленям, то вдруг — по заду, — женские и мужские движения смешались в нем, выбивает дробь ногами, припевает:
А барыня — чи-чи-чи,
Развалила кирпичи!
А вокруг смех, хохот, ребятишки визжат, толкают друг друга.
— Вот это молодец, вот это молодец! — подзадоривает племянника тетка Груня. Мать смотрит на сына — радуется. Алексей усмехается как-то грустно.
Василий схватил одну женщину, другую, вытащил на круг, но ни одна не стала танцевать. Пройдя полкруга, вдруг терялась, закрывала лицо руками, убегала в толпу.
Никого не раззадорив, Гурин досадливо махнул рукой, выбежал в прихожую, сорвал с себя юбку, платок, бросил на пол в угол. К нему подошел Алексей, сказал:
— Зря… Это называется экс-гу-ма-ция.
— Пошел ты…
— И сердишься зря. Ну нет уже этого у них, нет, ушло. Ну?
— Что «ну»?
— Плакать теперь? Ушел от них этот дикий обычай рядиться, переодеваться.
— Ну и плохо.
— Не пойму я вас, — проговорил Алексей, доставая сигарету. — Из вашей братии, пишущей, некоторых не пойму. Поедет за границу, увидит благоустроенную деревню — умилению нет конца. Поедет в свою, увидит: исчезли соломенные хаты — в слезы: «Пропала русская деревня, пропал русский дух…» Будто русскому духу только и место, что в курной избе, будто русскому крестьянину противопоказана ванная, газ, тротуар.
— Во всем должна быть мера.
— А об автомобилях как ведете дискуссию? — продолжал Алексей. — Стыдно читать! Дискутируют об автомобилизации так, как когда-то о «чугунке» спорили, как когда-то о тракторе толковали мужики: и хлеб керосином будет пахнуть, и поля родить перестанут… Так и теперь об автомобилях: и воздух загрязнят, и водоемы испоганят, потому что некоторые, мол, моют свои машины в речках.
— Об автомобилях — брось, не тебе говорить об этом. Ты — местная власть, а что ты сделал для облегчения жизни автомобилиста? Организовал кооперативный гараж, построил мойку, станцию техобслуживания? Дороги новые проложил? Ничего ведь не построил, а снести заставил, наверное, не один гараж? Автомобиль — дорогая, интересная игрушка, дадут ее в руки взрослому человеку, а потом гоняют его как зайца: там не ставь, там не храни, там не мой, там не ремонтируй, у того запчасть не купи, тому машину не продай. А где, у кого, кому? — Василий все еще тяжело дышал после «Барыни», говорил с придыханиями, вытирал платком разгоряченное лицо.