— Это не моя вина, — сказал Алексей. — Это общая тенденция, к сожалению…
— А зачем же тебе власть дадена? Пользуйся ею, ломай плохую тенденцию, внедряй новую.
— Не так-то просто, — и засмеялся: — Наступил на твою больную мозоль — автомобиль. Частник заговорил в тебе.
— Не частник я, а несчастник, дуралей… — Василий увидел приближающуюся к ним мать, пошел ей навстречу.
— Упарился, мой сынок. — Павловна стерла рукой со лба бусинки пота. — Посмешил гостей, спасибо.
— «Посмешил»… Только никому смешно не было. Одни дети смеялись от души. А Алешка отругал… Пойдемте, мама, поговорим о вашей жизни. — Он завел ее в спаленку, сели на кровать.
— О чем же ты хотел поговорить со мной?
— Обо всем. Хотелось, чтоб вы откровенно рассказали, как вам живется.
— Хорошо. Сам же видишь, — кивнула мать на дверь, откуда доносился шум подвыпившей компании.
— А если всерьез? В чем нужда?
— Да ни в чем, — сказала она, и голос ее дрогнул. — Вы присылаете — на хлеб хватает. Картошка с огорода. Силы пока есть, огород сама обробляю. Таня помогает. Купить когда из одежи што или угля на зиму — тут уже трудновато бывает. Подкапливаю. А што ты увидел такое, штоб волноваться?
— Совесть меня мучает за вас. Может, вам обидно, что я ни разу не предложил вам переехать ко мне жить? Но, мама, я знаю, что вам там не будет лучше. И не потому, что вас кто-то обидит, нет. Не обидит… Но отрывать вас отсюда — это все равно, что взять бы ту акацию, выкопать и пересадить на московский тротуар. Тут она еще цвела бы, а там засохнет… А хотите — поедемте?
— Не выдумывай, сынок. Не трогайте меня с места. Пока силы есть — все будет хорошо. Я боюсь только, как захвораю да стану совсем немочной…
Помолчали.
— Ну, а теперь ты мне усурьез скажи, почему ты такой смурной? Глаза грустные, задумываешься, много куришь, поседел весь — отчего?
— Почему ж я смурной? Танцевал вон как, — отшучивался Василий.
— Да и нарядился ты, и танцевал — рази от радости? То ж ты хотел грусть-тоску разогнать, а оно ишо хуже вышло.
Василий посмотрел пристально на мать.
— Откуда вы знаете?
— Так вижу. Вон Алеша — веселый, шутит со всеми.
— Он всегда был веселый, балагур.
— Расскажи матери, что у тебя: дома не ладится или на работе?
— Везде вроде нормально.
— А почему ж один приехал?
— Не смогла. Работает… А мне обидно. Поссорились. Про шарф смотрите не проговоритесь — тайком покупал.
— Ну вот. И што я ей сделала обидного? Никак не хочет родниться.
— Натура такая… Но это мелочь.
— А што ж не мелочь?
— Так. Годы… Скоро пятьдесят, пора подбивать какие-то итоги в жизни, а их-то и нет. Все собираюсь, готовлю себя к нормальной жизни…
В спальне вдруг сделалось темно — дверь заслонил Алексей. Пригнул голову, всунул ее внутрь:
— А, вот вы где? Секретничаете? А я?
— Иди, садись, — подвинулся Василий. — Мама спрашивает, почему ты один приехал?
— А ты?
— Моя на работе.
— И моя. — И всерьез, обращаясь к матери: — Она ж в школе работает. Да своих трое. А тут еще теща болеет…
— Я говорю маме, — перебил его Василий, — может, поехала б ко мне в Москву жить?
— Ну да! Где она там будет жить, у тебя же одна комната. Это у меня есть где. И дело ей найдется — внучкам будет готовить, а, мам? Я об этом уже думал. Вот теща осенью собирается к своим под Мариуполь на всю зиму, а я вас к себе заберу.
— Нет, никуда я не поеду, — отмахнулась Павловна. — Не выдумывайте.
— Вы нужны мне будете, нужны, понимаете?
— А потом теща вернется, а маму проводишь домой? — спросил Василий.
— Все продумано! — поднял руку Алексей. — Мама останется у меня. Даже если и так рассудить: теща всю жизнь со мной, а родная мать одна где-то? Несправедливо! Одним словом, лето живите здесь и готовьтесь, осенью приеду за вами и увезу в Крым, в теплые края, — закончил он скороговоркой и побежал к гостям.
Веселье шло на убыль. Дети устали, звали родителей домой, и гости постепенно расходились. Гурины одаривали детей гостинцами, провожали гостей за ворота.
Последней уходила Клара. Василий кинулся к чемодану — подарок ее ребятам передать, но там уже было пусто, все роздал. Он заглянул на кухню, там Татьяна мыла посуду.
— Тань, у вас тут ничего нет такого… Ну, гостинец Клариным ребятам… У меня ничего не осталось. Просчитался, детей столько понарожали.
— Так возьми вот, — она сняла со шкафа коробку.
— Это ж я тебе подарил…
— Ну и что? Мне другой раз привезешь. А то как же? Всех одарил, а им — ничего. Обида может быть.
— Спасибо тебе, выручила. — Василий взял коробку, догнал Клару с мужем уже в воротах, сунул ей конфеты. — Это тебе за хорошие песни!
Проводил, вернулся к сестре, сказал:
— Неудобно как-то: подарил и отобрал.
— Да что я, дите?
Гурин пьяно потоптался возле сестры, расчувствовался почему-то, сказал ей:
— Ты, Таня, маму уж тут не обижай, береги ее… А то ты к ней всегда была резковата…
— А я и не обижаю. Живет она не хуже людей… — Татьяна помолчала. Таившаяся где-то в глубине души обида вдруг прорвалась. Обида за то, что, говоря о детях Павловны и хваля их, все где-то подразумевали только их, ребят, одних, без нее. Конечно, они гости, бывают здесь редко, но тем более несправедливо: матерью-то в основном она занимается. И никто этой несправедливости не заметил, никто ни разу не вспомнил о ней — есть она и есть, так и надо. А вот если они когда-то проявят какое-то внимание к матери — это сразу выдается как что-то сверхъестественное. — И што ж это я резкого сказала ей? А может, когда и сказала — так мы ж тут живем, всякое бывает. «Береги». А кто ж ее бережет? Может, ты или Алешка? Думаешь, что вы по десятке присылаете, так она ото тем сыта и сбережена? Ее тут все берегут: и Неботовы — совсем чужие люди, а заботятся больше всех, и тетя Груня, и Карпо с Ульяной, Николай Сбежнев… Николай придет — проводку починит, дверь подправит, черепицу разбитую заменит. А вы на него нападаете, подшкыливаете хатой, рельсами. Думаете, оно само собой тут у нее все делается: и пол покрашен, и стены побелены, и свет горит, и двери закрываются?
— Опять я невпопад, — качнул головой Василий. — Прости, Таня, я не хотел тебя обидеть.
Он вышел, покачиваясь, во двор, сел на срубленную акацию. Жучок подошел к нему несмело. Гурин стал гладить его, потом зажал двумя руками его голову, заглянул в глаза.
— А глаза у тебя умные, собака! И сам ты дьявольски красив! — Жучок вытянул голову, лизнул Гурина в нос. — И как пьяный друг ты лезешь целоваться. Красивый, умный пес! А участь твоя? Такие, как ты, ведь живут в теплых квартирах, лежат на мягких коврах, их ласкают красивые женщины. А ты? На цепи… И ошейник у тебя из чулка. Какая несправедливость… И вот так во всем. Есть у людей жизнь собачья, а есть у собаки — жизнь человеческая. Ты вот рожден совсем для другой участи, а вынужден влачить жизнь самой обыкновенной дворняги. — Гурин поднял его на руки, развязал чулок, забросил прочь. — Дрожишь весь, бедненький, замерз. И голоден, наверное. У всех праздник, а у тебя великий пост? Умный пес…
Жучок не знал, как благодарить Гурина за эту ласку, — он скулил, вырывался, пытался лизать его лицо. Наконец ему удалось как-то вывернуться из рук, он подобрался к самой шее, обнял Гурина лапами, прильнул к теплому телу, затих.
Проводив гостей, возвратился Алексей. Увидел брата, присел рядом.
— Костюм испачкает, — кивнул он на щенка.
— Ерунда… Все равно в чистку отдавать… Сигареты остались?
— Есть…
Закурили и долго сидели молча, время от времени освещая свои лица огоньками сигарет.
— Прошел праздник… — проговорил Алексей. — А послезавтра мне с докладом выступать о детской летней оздоровительной кампании.
Василий вздохнул.
— Да, послезавтра на работу… Как вспомню, даже не по себе становится. Всю жизнь, гад, отравил. Ответственный секретарь. Тупой, бездарный, а блатмейстер — каких свет не видел. Обнаглел до неимоверности, и все ему с рук сходит. Не могу терпеть подлеца. А он меня… Но у него власть, связи, знакомства, а у меня только мое негодование…
И снова молчание.
Вышла Павловна, увидела сыновей, остановилась, удивленная:
— Обоя сидят! Проводили гостей? А я думаю, что-то долго не вертаются, как не потащил их к себе домой Николай хату смотреть. Так что ж они, думаю, ночью там увидят? А они — вот, на бревнышке притаились. И Жучок с ними беседует? — наклонилась она к щепку. — Я ведь за тобой вышла, Жучок, пойдем покормлю, мой маленький. А то за гостями и забыла совсем, што ты не кормлен.
Услышав голос Павловны, Жучок встрепенулся, спрыгнул на землю, побежал в комнату. Павловна поспешила за ним. Уже из сенцев проговорила:
— Вы ж долго не засиживайтесь, ложитесь спать. Намаялись за день. Постели готовы…
9
Летом Жучку хорошо: тепло. Носится по огороду, в картофельной ботве его совсем не видно, будто в джунглевых зарослях. Только и заметит его Павловна, когда он встряхнет головой и выплеснутся высоко над ботвой большие, похожие на крылья, черные уши щенка. Надоест одному играть, подкрадется тихонько, цапнет Павловну за ногу, та вскрикнет от испуга, даже тяпку уронит, но тут же поднимет ее, погрозит шалуну:
— Я тебе вот!.. — и начнет уму-разуму учить: — По грядкам не бегай, всю завязь помидор посбиваешь. Не будешь слушать — привяжу, так и знай.
Карпо возится на своем огороде, слышит разговор, отзывается:
— А ты, кума, и правда: привязывай его, а то он, идоленок, за писклятами гоняется.
— Во! Дак он же понарошку, играет.
— Играет-то играет, а разыграется — гляди да и придушит.
Павловне почему-то обидно слышать такие слова деверя, прекращает с ним разговор, а про себя ворчит:
— Уже помешал… — И когда Жучок снова подбежал к ней, прошептала: — Перестань. Слышишь, што Карпо сказал?
Понял ли, нет ли Павловну Жучок, а только тряхнул в ответ ушастой головой и черным клубком покатился с огорода, залился звонким лаем. Оглянулась Павловна, увидела: почтальонка пришла, и заторопилась навстречу. От ребят письмо, наверное… Только письма она обычно в ящик бросает, тут что-то другое… И забилось сердце пойманной птицей, сразу мысли разные, как туманом, окутали голову: «Наверно, телеграмма… Случилось что-то… У кого? У Алеши? Да нет, што у того может? На здоровье ишо не жал