— Нет мастера, погиб. — И я рассказал ему всю историю.
— Н-да… Жаль. А ведь я уверен — сделал он ее стихийно, но как талантливо! — Задумался, рассматривая балалайку, заключил: — А может, гений, талант так и проявляется — стихийно! Ах, Тимка, Тимка!..
— Тимохой мы его звали…
— А я буду звать Тимкой, разницы-то никакой, ко так мягче. Ты, конечно, уступишь мне эту вещь?
— Разумеется! Даже если она просто будет висеть в твоей коллекции.
— Нет, она висеть не будет, — заверил меня артист. — Я стану рассказывать зрителям историю балалайки и буду исполнять на ней Тимкину любимую «Реве та стогне Дніпр широкий». Это будет номер! — И он заиграл.
Играл долго, проникновенно. Бушевала стихия, ревела буря, волны вздымались, метался ветер в деревьях и, не находя выхода, постепенно затихал. И тогда незаметно начинала звучать другая мелодия — «Дивлюсь я на небо та й думку гадаю…». Она где-то переплеталась с русской «Выхожу один я на дорогу». Они то звучали одна за другой, то где-то объединялись и шли вместе, то вдруг опять расходились, чтобы потом обязательно встретиться. На глазах артиста заблестели слезы, он ударил по струнам, сделал частый перебор, и снова взревела буря, вздыбились волны, взбушевался Днепр, заметался месяц в облаках, застонали тоскливо деревья…
С тех пор, когда я смотрю по телевизору выступление этого артиста, слушаю Тимкину историю из его уст, слушаю попурри на Тимкиной балалайке, каждый раз все переживаю заново, переживаю до спазм в горле, до слез…
Думал, на этом и кончится история Тимок и их балалайки. Но тут как-то, совсем недавно, слышу звонок, открыл дверь и вижу высокого загорелого мужчину. В железнодорожной фуражке, брови большие, черные, стоит, улыбается.
— Не узнаете?
— Пока нет, — говорю, а сам память напрягаю, вспоминаю, кто это. По обличью вижу — наш, донбасский, там такие закопченные, но кто — не припомню.
— Царев я.
— Дядя Тима?!
— Да какой я вам дядя, сам вон в какого дядю вымахал. — Смеется, глаза блестят антрацитовым блеском.
Вошел, разделся, волосы поседевшие рукой пригладил, осмотрелся не спеша, заключил:
— Ничего, хорошо у вас.
За столом разговорились. Отпуск, оказывается, у него. Билет бесплатный, решил Москву посмотреть, а заодно и земляка проведать.
— Не помешаю?
— Да ну что вы!
О жизни своей рассказал. Не удалась жизнь, с Настей не удалась, развелся, а стыдно до сих пор, потому и не показывается на старом дворе. Люди, наверное, и забыли все, а он не может забыть, совесть мучает. Вечером иногда забежит мать проведать, на детей посмотреть и уходит огородами, не улицей, чтобы знакомых не встретить. «А они, может, и не узнали б, вот, как вы…»
Огляделся по сторонам, будто искал что-то. Увидел на гвозде гитару, кивнул:
— Играете?
— Не очень… Мода теперь на гитары.
— Да, — подтвердил он. — А что ж балалайки не видно? Сказали, к вам она попала.
Мне стало почему-то неловко, будто я украл ее у него. Начал сбивчиво объяснять, где она.
— О, вон как! — удивился он. — И концов теперь не найдешь.
— Нет, почему же…
Вечером мы поехали к знакомому артисту. Среди множества инструментов Царев сразу узнал свою балалайку. Подошел, осторожно тронул струны, улыбнулся, как давнему другу.
— Жива! А я уж думал… Обиделся я на мать, что отдала ее. А она вон куда попала.
— Сыграйте, — попросил его артист.
— Не, не могу, — Царев показал пальцы со шрамами на пучках. — Мешают. Немец изуродовал. Уже сколько лет не играю. Если можно, вы, пожалуйста.
Артист взял балалайку и заиграл попурри. Царев слушал, улыбаясь. На глазах заблестели слезы, он их стеснялся, смахивал незаметно, а сам все улыбался.
— Хорошо, — похвалил он то ли игру, то ли балалайку. — Хорошо. Жива. Вышла в люди наша балалайка. А я уж думал… Ну что ж, пусть у вас живет, ей тут не скучно, Вот бы Тимоха увидел, где она, удивился б.
На другой день Царев собрался уезжать.
— Что так быстро? И Москву как следует не посмотрели?
— А ничего, что надо — увидел, Спасибо вам за все, За балалайку спасибо.
ВНУК РОМКАРассказ
Когда у Клавки родился сын от третьего брака, Карпо не выразил по этому поводу ни радости, ни сожаления. Он только подумал: «Ну и ладно… Лишь бы жили как люди».
Внуками Карпо не удивишь: у Никиты трое, у Петра двое, да и у Клавки это третий — от каждого мужа оставалось по ребенку. У Никиты старший уже в армии служит, вернется скоро, затеет жениться, не увидишь, как и прадедом сделает.
Думал Карпо когда-то: вот вырастит детей, и настанут спокойные денечки. А они и выросли, и сами отцами стали, а покоя ни ему, ни его Ульяне не дают. У ребят с семьями ничего, ладится. Не так, правда, как хотелось бы, но живут. А вот у Клавки — беда: что ни мужик, то пьяница. С первым развелась, нашла другого — еще хуже. Пил, куражился… Дурной был. Хорошо, завеялся куда-то на стройки в Сибирь, вздохнули без него. А Клавка уже совсем отчаялась — нет ей счастья в жизни. Сама стала топить горе в вине.
Работала она в багажном отделении на станции, нашлись там какие-то утешители, чуть не сгубили бабенку. Все чаще и чаще прибегала старшая Клавкина — Надя. Прибежит, вся в слезах: «Мамка пьяная пришла с работы, ругается, посуду бьет». И бегут потом к ней или Ульяна, или сам Карпо, а то и вдвоем — когда как. Утихомиривали ее, на другой день стыдили, вразумляли. В ответ она только плакала.
А тут как-то уже под вечер заявилась Надюшка и сестренку с собой приволокла. Всполошились старики:
— Что случилось? Опять?..
— Она дядьку какого-то привела, а нас к вам отослала.
Карпо с Ульяной переглянулись — этого еще не хватало! Быстро оделись, подались к дочке. Детей оставили у себя.
Пришли, видят: Клавка на кухне что-то готовит, а в комнате за столом сидит мужчина — смуглолицый, черноволосый, то ли узбек, то ли еще кто. Не разбирались в этом деле Карпо с Ульяной. Да и разбираться некогда: не это главное. Может, и русский, мало ли на свете русских с чернявым обличьем?..
Мужчина несмело поднялся, поклонился старикам, сказал:
— Здравствуйте… — И посмотрел в сторону кухни, словно хотел позвать себе на помощь Клавку, но не позвал. А та и с услышала ама, вышла веселая и трезвая:
— А-а!.. Так и знала, что вы прибежите. Знакомьтесь. Это — Роман, мой муж.
Ульяна взглянула на Карпа: как быть? Тот стоял, поджав губы. Наконец сказал:
— Муж, значит… А интересно знать — надолго?
— Чего загадывать наперед? Как получится, — сказала Клавка.
Роман молчал, только поглядывал то на стариков, то на Клавку.
— Да вы садитесь. Садитесь и поговорите, как следует, раз уж пришли. А я обед пока приготовлю, пообедаем вместе. — И Клавка ушла обратно на кухню.
Карпо подвинул стул, сел. Рядом примостилась Ульяна. И только после них опустился на стул Роман.
С чего начинать разговор — не знали. Наконец Ульяна выпалила, кивнув в сторону кухни:
— У ей же два дитя! Вам известно об этом?
— Да, — сказал Роман. — Я знаю…
— Ну?
— Дети — это хорошо, — уточнил он.
Ульяна смешалась, посмотрела на Карпа: мол, почему молчишь, спрашивай. И тот спросил:
— Дак вы как это?.. Усурьез или так?..
— Всерьез.
— Угу. А кто вы будете?. Откуда?
— По специальности я слесарь. Работаю в вагонном депо.
— А родители кто? — подбросила вопрос Ульяна.
— У меня нет родителей, я детдомовский. Живу в общежитии.
Замолчали, спрашивать больше вроде было не о чем. Ульяне хотелось узнать, пьет ли он, но об этом так прямо не спросишь. И еще ее распирало узнать, какой он веры: совсем на наших не похож — скуласт, узкоглаз и кожа сильно темная, видно, что не загар. Но об этом спрашивать тоже было как-то неудобно.
— Ну, все выяснили? — из кухни вышла Клавка с тарелками в руках.
— Нет, не все, — сказал Карпо. — А как с детями думаете?
— Как? — удивилась Клавка. — Обнаковенно. Скажи, Роман.
— Наши дети… — сказал Роман. — Я буду им отцом, на себя запишу.
— А зачем вы тогда их прогнали к нам?
— Во! Прогнали! — обиделась Клавка. — Отослала на время… У нас же и побалакать негде, одна комнатенка.
— Одна или ни одной, — сказал веско Карпо, — а детей спроваживать не надо. Как хочете, так и устраивайтесь, а дети должны быть при вас. С первого дня, с первого часу. И не привыкайте спихивать их на кого-то. Вот вам наш с матерью сказ.
Ульяна согласно кивнула.
— Ладно, — сказала Клавка, выслушав отцовскую речь. — Обедать будете?
— Ели уж.
— Ну, по стопке, со знакомством?
— «По стопке», — заворчал Карпо, однако подвинулся к столу. Ульяна последовала за ним.
Когда Клавка стала разливать водку, Роман накрыл свою рукой:
— Мне не надо. Я не пью.
— Во! — удивилась Клавка. — Для знакомства ж…
— Не надо. Не пью я.
Ульяна насторожилась, потом спросила:
— Вы больные?..
— Нет, просто не пью. Вы выпейте, а я не буду.
Карпо держал свою стопку, не знал, что с ней делать.
— Ну, ладно… Как кажуть, потчевать можно, а неволить — грех. За ваше здоровье! — выпил, вытер ладонью губы и принялся закусывать.
Ульяна повертела, повертела стопку, сказала:
— Нехай вам щастит. — И тоже выпила.
Уходя, Карпо увидел на полу у двери какой-то ящик. Хотел отодвинуть его ногой в сторонку, но тот не подался — тяжелый. Карпо заглянул в ящик: в нем полно разного инструмента. Сверху лежал разводной шведский ключ — у Карпа такого не было.
— Что это? — он снова пнул ногой ящик, но уже не сердито, а скорее уважительно.
— Это Романов багаж, — засмеялась Клавка.
— О, то добрый багаж! — похвалил Карпо. — Такой багаж я люблю.
По дороге домой они с Ульяной обсуждали нового зятя. Человек вроде неплохой. С инструментом пришел — это хорошо. Не пьет…
— Совсем не пьет — даже чудно как-то, — сказала Ульяна. — Не было б тут какого подвоха.