— Да какой тут подвох? — усмехнулся Карпо.
— И веры, видать, не нашей, — сокрушалась Ульяна.
— Как это не нашей? — удивился Карпо. — Чернявый — так что ж такого? — Помолчал. — Придумаешь черт-те што: веры не нашей. А ты какой веры?
— Нашей, какой же, — обиделась Ульяна, — Не знаешь, што ли?
— Нашей! А какой?
— Ну, этой… християнской. А то еще есть другая. Сектанты. Может, он баптист. Видишь, не пьет. Если не больной, значит, верой запрещено.
— Будто без веры нельзя не пить! Вон Родион Чуйкин не пьет, так что? — сказал Карпо. — Веру какую-то придумала! Ну и пущай. А те обое были нашей веры, чтоб им ни дна ни покрышки.
Помолчали. Карпо вспомнил что-то, усмехнулся, решил подшутить над бабой:
— Скорей всего, он из цыганов.
— Ишо что выдумал! — отмахнулась Ульяна. — И не похож.
— А што? Тебе ж вера нужна? А у них вера как раз православная.
— Бреши больше!
— Они крестятся на иконы и крестики носят. Сам видал. И мастера хорошие. Ковали.
— Цыганва — они на кого хочешь перекрестятся и носить будут, что хочешь. Мужики ходят с сережками в ухах. А на цыганках сколько всего навешано. Одних дукачей разных — целые низки висят на грудях, узнай там, какой они веры.
— Вера! Был бы человек хороший, — сказал Карпо. — И перестань, не галди что ни попадя. Жили б только…
— Да, то — да, то — да… — согласилась Ульяна. — Дай-то бог.
Роман оказался человеком хорошим. Год уже живет с Клавкой — лучше и не надо. И не только в своей семье хорош, все соседи довольны им: уважительный мужик, общительный. А теперь вот у них и ребеночек родился. Карпо, когда увидел внучонка, немного удивился: «Ишь ты… Смуглявенький… Значит, Романова кровь переборола. Ну, и ладно». И опять повторил:
— Лишь бы жили, как люди.
Мальчишку назвали по отцу — Романом. Клавка настояла. Уж больно много лиха она хватила от непутевых мужиков, и теперь хотелось ей, чтобы сын пошел в отца. Старики против этого особо возражать не стали, а Роману-отцу даже приятно было такое.
Роман-младший, будто знал, чего от него хотят, радовал мать своей похожестью на отца: рос спокойным, крепким и сообразительным. Он ни разу не закапризничал, ни разу ничем не заболел, очень быстро стал узнавать отца и мать. Бывало, подойдет Клавка к его кроватке посмотреть, как он там, спит ли, не сползло ли одеяльце, а он, уже проснувшийся, лежит, смотрит осмысленными глазенками в потолок, будто думу какую обдумывает. Увидит мать, улыбнется ей беззубым ротиком и засучит ногами от радости. А Клавка тоже рада, всплеснет руками:
— Ну какой же ты у меня славненький! Это ж ты, наверное, награда мне за все мои мучения?
Услышав голос матери, Ромка ходуном весь так и заходит, ручками, ножками замолотит: говори, мол, мать, говори приятные слова.
— Да неужели же ты понимаешь, что я говорю? Ну разумник мой!.. Ну умник мой!..
И хвалится Клавка не нахвалится, придет к своим — только и разговору, что о Ромке: как засмеялся, как посмотрел, как откликнулся. Карпо не одобрял Клавкины восторги:
— И че болтать лишнее? Мальчишка как мальчишка. Они все в таком возрасте умные да разумные, а в школу пойдет — куда што девается: дурак дураком.
— Ну да! — не соглашалась Клавка. — Вы поглядите на Ромку, какой у него лоб крутой. А глаза? Рази ж такие глаза у детей бывают? Как бровки насупит, как посмотрит — прямо страх берет, будто в самую душу заглядывает.
— Сочиняй больше! — сердился Карпо. Не любил он эти разговоры еще и потому, что был суеверен, боялся сглазу. «Сглазят мальчишку эти бабы неразумные», — ворчал он про себя и уходил, чтобы не слышать их.
А Ромка не унимался, продолжал удивлять всех. Трех лет ему еще не было — сам через весь поселок пришел к деду в гости. Увидела его Ульяна, руками всплеснула.
— Внучек? Один дорогу нашел? — она присела к нему, разговаривает, а сама прислушивается: кто-то же должен вслед войти — отец или мать, а может, Надюшка. — С кем пришел, внучек?
— Сам, — сказал Ромка твердо.
Выглянула Ульяна в сени — никого, во двор — тоже никого. «Спрятались, что ли? Шуткують?» — подумала она, но шутка затянулась. Она опять к Ромке:
— Ты с кем пришел, внучек?
— Сам, — повторил Ромка. — Где деда?
— Деда в сарае, — заволновалась Ульяна и бегом к Карпу: — Эй, дед, где ты?.. Иди сюда скореича. Ты гляди, што вычудил идоленок!
Карпо возился в закутке для поросенка, пол поправлял, вылез, смотрит на жену, не поймет, в чем дело, почему такой переполох. Увидел: ковыляет на не окрепших еще, кривых ножонках Ромка, перелезает через высокий порог, улыбнулся ласково:
— Помощник пришел!
— Да ты слухай сюда, — рассердилась Ульяна, — ведь он сам пришел! Клавка же там с ума, наверно, сходит. Это ж надо? Через путя, через шоссе перешел! А если б тебя машина задавила? — обернулась она к Ромке.
— Не, — сказал тот уверенно.
— Ну, видал такого? Побегу, скажу Клавке. А ты гляди за ним, не отпускай. А может, домой пойдем? — снова обратилась она к Ромке.
— Не, — покрутил тот головой. — Деда…
— Ну, ясно: с дедом будет. Побегу. — И побежала.
А Ромка с тех пор, проторив дорожку, как чуть что, так и пошел к деду. Старшие сначала беспокоились, пытались отучить его от этих хождений, но напрасно, а потом привыкли, смирились. И все в поселке привыкли к этой самостоятельности мальчишки.
Шагает, бывало, Ромка по тротуару, руками по-взрослому размахивает, по сторонам не глазеет, сосредоточен. Большая голова его чуть вперед наклонена, как у годовалого бычка. Брови сдвинуты, смуглое лицо сурово. Издали видно — крепыш, тяжел, будто свинцом налит, ступает твердо, уверенно. Встречные мужики и бабы приветствуют его:
— Здравствуй, Ромка!
— Здравствуйте, — отвечает он, бросив короткий взгляд на встречного.
— Далеко ли направился?
— К дедушке, — говорит он серьезно и шагает дальше: лишних разговоров Ромка не любит.
Однажды приходит к деду, а тот ручку новую для молотка ножом вырезает, И уже под конец, подчищая ее, приставил одним концом к груди, стал строгать, Ромка наставительно заметил:
— Так резать нельзя.
Карпо посмотрел на него удивленно:
— Ишо што! Учить деда будешь!
— Так можно пораниться, — пояснил Ромка.
— Хм… — Карпо покрутил головой, однако перевернул и ручку, и нож, стал резать от себя.
— А ты откуда знаешь?
— Знаю… Ты учил.
«Ишь, шельмец, запомнил!»
Карпо не потакал внучонку, был с ним строг, тем не менее тот тянулся к нему.
— Ромка, ты кем будешь, как вырастешь? — спрашивал Карпо внука.
Тот морщил лоб, отвечал серьезно?
— Мастером-слесарем.
Ответ Карпу нравился, хвалил Ромку:
— Молодец. Мастером-слесарем — это хорошо.
Однажды был Карпо в городе, зашел в аптеку купить бабке своей лекарство и увидел в витрине разные медицинские инструменты — пинцеты, ланцеты, ножницы тупоносые… И вдруг видит: среди всего этого блестящего добра лежит молоточек. Обыкновенный никелированный молоточек на гладкой лакированной ручке. «Вот бы Ромке такой купить! — загорелся Карпо. — Только не продадут, наверное». Он долго любовался молоточком, наконец выбрал момент, спросил осторожно у продавщицы, можно ли ему купить этот инструмент.
— Рубль десять в кассу, — сказала та.
Обрадовался Карпо, заплатил быстро, пока продавщица не передумала, взял молоточек, вышел на улицу, полюбовался на солнышке покупкой и сунул в карман. И всю дорогу потом держал молоточек рукой, боясь потерять. А сам думал: «Интересно, зачем он такой врачам? А Ромке — самый раз. Делали б детям всякие-разные такие красивые струменты, приохочивали б их к полезному делу».
Привез домой, позвал Ромку:
— Иди сюда, гляди, што деда привез тебе из города!
Ульяна услышала, спросила:
— Конфету небось привез?
— Тебе дак слаще конфеты ничего нет. А тут получче твоей конфеты, правда, Ромка?
Ромка кивнул радостно: подарок ему понравился. Он повертел перед глазами никелированную головку молоточка, хукнул на нее, она затуманилась. Деловито потер его о рукав, головка засияла с новой силой. Потом он взял молоточек за ручку и примерился, по чему бы стукнуть. Увидел на табуретке посылочный ящик, прицелился к торчащему гвоздю и с двух ударов ловко вогнал его по самую шляпку.
— Во, есть помощник! — У Карпа было такое настроение, будто он сделал большое и нужное дело.
Читать и писать Ромка научился сам и в школу пошел на год раньше. В первый класс он проходил всего две недели, а на третью его пересадили к второклассникам.
Тут пришлось Ромке утверждать себя и кулаками. В первый же день он подрался и, получив солидный синяк под глазом, домой не пошел, а направился к деду с бабкой. Дома, знал, мать начнет ругать, а то еще и ремнем отстегает.
А дед, увидев синяк, воскликнул:
— О, кто же это тебя так разукрасил?
— Вовка.
— Симаков? Сосед наш? Да он же большой. Связался с маленьким…
— Ничего, ему тоже влетело!
— Влетело? От кого?
— От меня, от кого ж…
— Ну, а из-за чего подрались-то? Из-за дела хоть?
— За дело!
— Может, скажешь?
— Он дразнил меня… Цыганом обозвал.
Карпо помолчал, не знал, как быть, что говорить, наконец сказал:
— Ну и что? Разве цыгане не люди?
— Люди. Но я-то не цыган?
— Нет, конечно, — согласился Карпо.
Не кончился еще у Карпа разговор с внуком, прибежала бабка Марина Симакова, затараторила:
— Это что же такое делается? Избил ваш сапустат нашего мальчика, места живого не оставил: весь в синяках, а лоб до крови рассадил. В милицию пойду, заявлю — пусть хулигана такого в тюрьму посадят.
— Погоди ты, погоди кричать, — остановил ее Карпо. — Как же так: ваш такой большой, а плачет? Наш вон тоже размалеванный пришел, а я не бегу к вам жаловаться.
Бабка взглянула на Ромку, смягчилась:
— У-у, ироды…
— Ну подрались, ну и што? Это ж дети, все бывает. А если ты пришла правду искать, так ты б лучче у своего спросила, за что ему влетело. Узнала б да, может, еще и добавила б ему, потому как полагается, заработал.