Бабка насторожилась.
— А што такое? Што он сделал? — подступилась она к Ромке, но тот молчал.
— Ты иди у своего выясняй, а мы тут как-нибудь сами разберемся. — Выпроводив бабку Марину, Карпо вернулся к внуку: — Ничего, ничего… Только драться не надо. Обзови и ты его как-нибудь, придумай что-нибудь.
Ромка взглянул на деда укоризненно. Карпо смутился, отвел глаза в сторону:
— Ладно, ладно…
Их беседу подытожила Ульяна, она сказала внуку:
— Драться — это последнее дело. А глаз до свадьбы заживет, — она приложила к синяку холодный компресс — У кошечки, у собачки заболит, а у Ромочки заживет, — заулыбалась она. Но Ромка не принял этой детской игры, стоял насупленный.
Учился Ромка хорошо, на ходу все схватывал, учителя удивлялись его талантливости, а Клавка была на седьмом небе от успехов сына.
Карпо же по-прежнему не любил эти похвалы:
— Не галди лишнее. Вот вырастет, станет человеком, тогда и видно будет… Че раньше времени кудахтать?
— Теперь уже видно! — не унималась Клавка. — Вы говорили: «Не хвались тремя днями, а хвались тремя годами», — а теперь ишо дальше отодвигаете. Оно ж видно уже, и учителя говорят…
— Шо они там знают, те учителя? Ну, учится хорошо мальчонка, ну, способный, ну и что? Мало их таких, што ли? Не говори «гоп!», пока на круг не выскочила.
Беда пришла неожиданно. Пришла она осенью, когда ударили первые морозы, которые выстеклили лужи на дорогах и покрыли льдом воду на пруду.
Было морозно, солнечно, а снега еще не было. Ребятишки бежали из школы веселой гурьбой, прокатывались по замерзшим лужам, а потом кто-то крикнул:
— Ребята, айда на ставок!
И все завернули к пруду, с разбегу бросились на лед, покатились. Лед был еще слабый — потрескивал, прогибался, но никто на это не обращал внимания. И вдруг под Ромкой лед провалился, и он ухнул в воду. Остальные в испуге кинулись прочь, на берег, и оттуда смотрели, как Ромка барахтался в полынье, как он цеплялся руками за лед, наваливался на него грудью, но лед обламывался, и Ромка снова и снова погружался в воду. Наконец, кто-то догадался, побежал к Карпу:
— Дедушка Карпо, скорее, скорее, ваш Ромка под лед провалился!
Схватил Карпо лестницу, веревку, подался на пруд. Прибежал, а там в полынье уже и льдинки успокоились, Ромки не видно. Бросил на лед лестницу, пополз на животе по ней, спустил руку в полынью, стал шарить в ледяной воде — ничего не нашарил. К тому времени народ собрался, как на пожар. Багор подали Карпу, но и багром он ничего не подцепил.
Вытащили Ромку только к вечеру…
Убивалась Клавка, волосы на себе рвала. Молча переживал горе Роман, плакала, причитая, Ульяна. Но больше всех, кажется, страдал от этой утраты Карпо.
Уже прошло с тех пор немало времени, а он не может забыть внука, не может успокоиться, сокрушается:
— Мудрой был мальчишка… Мудрой, головастый… Из него непременно был бы толк. А может, и большого ума человек вышел бы. И вдруг такое… Жаль мальчонку… — Карпо вытирает навернувшиеся слезы, задумывается на минуту и продолжает: — Мечтал быть мастером. А ведь был бы! И как же теперь? Он же мог бы дела делать!.. Он же!.. А теперь не будет тех дел… Что же это за жизня такая? Это же несправедливо. Раз родился человек, значит, он должон исполнить свое предназначение до конца. А так что же получается? Это же не растение какое-нибудь, бутончик там: не успел развернуться, увял почему-либо, отвалился, пропал. Это же человек, с ним нельзя так поступать. А оно, выходит, в природе все едино — что человек, что букашка? Нет, это несправедливо. Так не должно быть… Не должно…
И СЕБЕ, И ЛЮДЯМПовесть
Часть первая
1
Настроение у Ивана испортилось до последней крайности. Руки сразу обвисли, лицо вытянулось, глаза потускнели. Он шел вдоль состава, машинально постукивал молотком на длинной ручке по чугунным колесам, пробовал тыльной стороной руки буксы, а думки его были совсем о другом. Думал он о корове, над которой нависла угроза.
Валька Казанок, Иванов сменщик, бежал мимо с поезда на планерку и не удержался, на ходу сообщил новость — будто вышел запрет на скотину в городах и рабочих поселках. Как сорока на хвосте — принес весточку. И рад почему-то.
— Ты-то чего радуисси? — сердито спросил у него Иван.
— Так за тебя, дурака! Облегчение ж тебе вышло, будешь жить как человек, как все. А то ж с теми — с коровой да с поросенком — ни дня, ни ночи не видишь, на них все горбачишь.
— А рази я тебе жалился, что мне тяжело? Жалился?
— Да ты чего на меня-то? Я, что ли, это придумал, — покрутил головой удивленно Казанок и подался на планерку.
«А может, разыграл? — все еще не верил услышанному Иван. — Этот обормот и соврет — не дорого возьмет. Да нет, похоже, правда. Самому ему такое не придумать. Да и разговоры такие уже давно идут. Вот и накликали беду, накаркали…»
Не представлял Иван, как он будет жить без поросенка, без коровы. Всю жизнь, сколько помнит себя, всегда у них полон двор разной живности: куры, свиньи, коровы и даже кони. Но кони были, правда, еще до колхозов. Отец его хотя и работал на транспорте составителем поездов, а коней держал (был у них клин земли за буерачком). Хозяйством больше занимались старшие Ивановы братья, а старик только руководил ими. Когда началась коллективизация, от земли пришлось отказаться, кони стали не нужны, и их куда-то сбыли. А корова, свиньи и прочая домашняя мелочь остались.
Взрослым ребятам стало нечего делать, и они от избытка сил вечерами «чудили»: то у одного хозяина ворота снимут, а другому отнесут, то дверь кому-то бревном подопрут — не выйти, то камень, который век лежал неподъемным возле хаты, втащат на крышу, то бричку — остаток недавнего хозяйствования — выкатят и под горку спустят ее в речку: пусть, мол, колеса забухнут, а то совсем рассохлись… Чудили ребятки, развлекались на свой лад. И тогда отец стал их по одному пристраивать к делу — на железную дорогу. Сначала Платона — тот быстро вошел во вкус, в начальники выдвинулся. Потом Гаврюшку, этот, как и отец, составителем стал. Иван — вагонным слесарем. Петро курсы кончил и был первым оператором механизированной горки.
Но это случилось уже после смерти отца, старик и не увидел той горки, при нем еще вручную и стрелки передвигали, и башмаки под вагоны подкладывали. Сколько башмачников своих пальцев оставили на старой горке — не счесть. А теперь благодать: сидит Петро в стеклянной вышке и только кнопки нажимает… Самый младший, Костя, тоже отдал дань железной дороге — техническим конторщиком поработал до армии. Сейчас офицер, так уже, наверное, и будет служить там до пенсии…
Все работали на производстве и одновременно занимались дома хозяйством. Занимался, правда, больше других только Иван, любил это дело, остальные лишь помогали ему. Помогали хорошо, на равных. И хотя за главу в доме был Платон, однако по хозяйству прислушивались к Ивану: добыть ли корм, зарезать ли поросенка — он все знал — когда, где и как. Братья звали Ивана «наш хозяин», потом дали ему кличку «единоличник», а под конец звали: «куркуль». А он не обижался на эти прозвища — принимал все это в шутку.
Братья росли, мужали, женились и уходили. Только Иван, привязанный больше других ко двору, к хозяйству, остался на месте — с детьми, с больной женой, со старенькой матерью. И получилось так, что именно Иванов дом стал для сестер и братьев той «малой родиной», которая оптом всех их притягивала, объединяла, давала приют в лихую годину…
А отделялись и уходили все по-разному: кто легко отпочковывался, кто отрывался с болью, с кровью, но никто не посягнул на свою долю в хозяйстве, все признавали, что хозяйство — корова, поросенок, куры — все это Иваново. Только мать, старенькая Марфа Романовна, оплакивала всех одинаково, словно теряла их навсегда.
Как-то очень легко, без ругани и скандала отделился Платон: ему дали казенную квартиру при станции, и он с радостью переехал туда с многочисленным своим семейством. Провожая их, Марфа Романовна голосила, как по покойнику:
— Да куда ж вы уходите средь чужие люди?.. Да как же вы будете там одни, внучоночки мои дорогие, — ни молочка, ни сальца, ни яичка…
— Да ну, мам!.. — басил Платон. Ему было неловко — он большой начальник, партийный, уже привыкший к власти, и вдруг такие отсталые причитания. — Да ну… Хороните нас, что ли? Вон, за бугром, наш дом. Они дорогу узнают, будут бегать к вам. — Он кивнул шоферу: трогай, а то этому конца не будет.
И уехал…
Другой Иванов брат — Гаврюшка присмотрел себе на станционном поселке красавицу невесту, женился да там и остался: жена не захотела жить в «деревне», пришлось ему идти в примаки. Мучился, томился там, однако не сдавался, храбрился. Иван советовал ему построить хату, обзавестись хозяйством, но в ответ Липочка — жена его — брезгливо морщилась, а Гаврюшка убежденно говорил:
— А на кой черт мне та скотина? На базаре все есть! Пошел, что надо, купил. Не клятый, не мятый… А то чертуйся: корм добывай, в сарае постоянно чисти, налог отдай, а себе ничего не остается.
Иван в ответ только усмехался. Когда Иван режет поросенка, всегда приглашает братьев «на свежатину», и Гаврюшка всякий раз, уходя домой, довольный, поглаживая живот, приговаривает:
— Ну вот! Все ж таки ничего нет вкуснее, чем свое, домашнее! Молодец ты, Иван, не бросаешь это дело: есть где душу отвести!
Петро отделялся со скандалом. Вернее, не сам Петро, а его жена. Иванова Генька упрекнула ее, что она по дому ничего не помогает, ну, а та и взвилась, понесла в ответ: такие-сякие, «куркули», вам работница нужна, и все такое. Не буду тут жить!
И не стала. Потащила Петра по чужим квартирам, живут теперь будто приезжие, будто вербованные. Жалела их старуха мать, помогала, как могла, молодым: как идет на базар, так обязательно завернет к ним, оставит оклуночек с гостинцами.
Разбежались все, остался хозяином на старом подворье Иван — со своей семьей и с матерью. Работал на транспорте, а дома занимался хозяйством. По большим праздникам сзывал родню в гости, не отталкивал ни сестер, ни братьев от родительского дома, а угостить было чем: свой огород, свои куры, свое сало, молоко… Только и затрат — что на выпивку. Да и то, если туго с деньгами было, запускал бражку и тайно ночью в летней кухоньке выгонял литра два самогонки. Закрашивал ее либо вишневой наливкой, либо еще чем — ничего, шло в дело: мужики пили, похваливали, женщины, правда, морщились — крепка сильно. Для «шибко культурных», таких как Гаврюшкина Липочка, он припасал бутылочку магазинного «красненького». Ну, а где Липочка, там и другие, кто не очень охоч был до самогонки.
В летнюю пору частенько налетала Платонова детвора к бабушке, и та их радостно привечала, угощала молочком, яичками, помидорами. Нюркины дети — старшей Ивановой сестры — те наведывались чаще других: жили они не так уж далеко, а жизнь их сиротская была несладкой, вот они и бегали к бабушке, знали: тут их накормят, да еще и с собой дадут — матери гостинчик.
Так и жил Иван. Да и не он один, многие в поселке жили так же: сами работали то ли на заводе, то ли на шахте, то ли на железной дороге, а дома держали коров, свиней, птицу…
Думалось Ивану: не прожить ему без хозяйства, как не прожить без матери, без жены, без детей. Нельзя иначе — и все тут. Ну, лишись он сейчас всего этого, что он будет делать, чем семью кормить? Разве с базара наносишься? Да и какие капиталы надо иметь, чтобы с базара да с магазина и питаться, и одеваться.
«Хоть бы скорее смена кончалась, — Ивана одолевало нетерпение, он поглядывал в сторону красного уголка, где затянулась планерка. — И что там им рассказывают? Ночь прошла благополучно, никаких происшествий не было. А все равно накачивают…»
Иван торопил смену, а зачем? — все равно ведь теперь ему спешить некуда. Обычно он после ночного дежурства, ни минуты не мешкая, пускался пешком через бугор в совхоз и там горбачил до вечера — зарабатывал корм. На сегодня с мужиками договорились в лесхоз идти — там будут участки делить. Новый «Коксохим» образовал лесхоз, всю территорию вокруг поселка хочет в лес одеть, а чтобы лучше сохранить посадки, решили раздать участки под огороды, но с условием, что «огородники» прежде всего будут ухаживать за деревцами. Дело выгодное для обеих сторон. Если достанется земля хорошая, да побольше кусок отхватить, да засадить картошкой, гарбузами или кукурузой — кормом можно на всю зиму запастись. Загорелись мужики, и Иван вместе с ними. А теперь к чему они, эти огороды?.. Не спеша отошел от состава, окинул его с головы до хвоста — никого уже возле него не осталось, обработали, можно и отправлять. Да вон уже и паровоз прицеплен, набирает пары́ длинный низкотрубый новенький красавец ФД.
Рядом паровоз гукнул, Иван оглянулся — тендером вперед, отдуваясь тяжко, тащит маневровый из сортировочного парка очередной состав. «Неужели и этот придется нашей смене обрабатывать?..»
Кивнул машинисту:
— Что вас там, прорвало? Один за другим таскаете…
Тот улыбнулся, прокричал:
— Ты братухе своему скажи. Вон он разоряется по матюгальнику, слышишь?
Из сортировочного доносился через громкоговоритель Гаврюшкин голос:
— Маршрут с коксом двадцать вагонов на семнадцатый — Донецк. На семнадцатый маршрут… Два крытых пульмана на третий — Красноармейск…
И в этот момент повалил народ из конторы, кончилась планерка. А минут через пять не спеша, устало потянулась на остановку к рабочему поезду отдежурившая ночь смена. Благо уже тепло, не заходя в теплушку, повалились на траву. Одни — любители карт — тут же по-быстрому раскинули колоду, и уже спор, шум. Другие — вокруг Федота Зайцева, он главным кондуктором ездит. Федот — трепач из трепачей, возле него всегда слушателей, как возле артиста.
— Надо же знать женскую психологию, — доносился до Ивана его голос. — Вот выйди рано утречком на улицу, когда бабы коров выгоняют в стадо, и послушай их. Сразу можно определить, какая мужиком своим довольна, а какая нет. — Он делает паузу, разжигая любопытство слушателей, и продолжает: — Вот одна гонит корову. Хворостинкой только помахивает, не бьет, а будто мух отгоняет от коровы и все приговаривает: «Гей, Маня, гей, Манечка… Кормилица ты наша, умница-разумница». И так всю дорогу поет и поет, да все ласковые слова приговаривает, с соседками раскланивается. Так и знай: значит, муж ее приласкал, и она очень довольна мужем. А вот гонит другая: «Гей, сатана ненасытная, штоб ты сдохла, утроба проклятая!.. В такую рань каждый раз из-за тебя вставай, а толку?..» — и хрясь, хрясь бедную коровенку палкой по чем ни попадя, та не знает, куда деваться. Тут тоже все понятно: муженек не на высоте оказался, спал, отвернувшись к стенке. А корова за него отдувается. — И заключает: — Проверено. Барометр!
Хохот покрывает последние слова Федота. Иван лежит один в сторонке, грызет травинку, слушает рассказчика вполуха, думы о своей корове сверлят голову.
— О, смотрите, Иван Глазунов, как человек, с работы домой едет! — раздалось над ним. Иван поднял глаза, увидел соседа Саню Непорожнего. — Что случилось, Иван?
— Ничего… — буркнул Иван. Он недолюбливал Саню — тот вечно скандалил с ним: то курицу Иванову в своем огороде увидит, то кобель отвяжется и через его двор пробежит, а тому все не нравится. Сами ничего не держат, живут вдвоем с женой налегке, для себя, даже детей не завели.
— Я догадываюсь, какой у него траур, — отозвался Федот. — Постановление, говорят, вышло против скотины, в городах и рабочих поселках запрещается держать. Если ты рабочий, то и будь им, а нечего раскорячиваться между тем и другим: не то ты пролетарий, не то ты крестьянин. Путаница, понимаешь, получается. Но моя печаль позади, я давно определился — свою корову ликвидировал! — хвастливо сообщил Федот. — Тяжело с нею стало. Корм добывать тяжело. Пасти негде, все вспахали. Косить тем более негде. С ножиком да с мешком разве на такую прорву наскребешь? Ей на зиму скирду сена надо. Масло покупал в магазине, чтобы сдать налог. Интересно получается: думал, не проживу без коровы. А привык, и будто так и надо! Поросенка, правда, держу. Это — копилка. Туда-сюда, глядь — он и подрос. Сальце свое, колбаска. Теперь придется и его ликвидировать.
Мужики загудели, кто негодуя, кто одобряя, большинство негодовало:
— Нашли беду в чем! Если человек скотину держит, кому от этого хуже? Шо я, спекулирую тем салом или мясом? Если даже и продам лишнее, я ж продаю дешевше, чем в магазине. Ну?
— Мне хуже и тебе хуже, — решительно пресек говорившего Непорожний. — Вон в газете пишут, сколько эти частники хлеба скотине травят. Хлеба!
— Кому травят? — огрызнулся Иван. — Коровам? Ты, наверно, не знаешь, чем она питается, грамотей? Ты думаешь, она мясо ест, а булкой с маком заедает и кофием запивает.
— Знаю я, чем она питается! Знаю, не думай! Ну, а сено, солому чем ты сдабриваешь? Хлебушка не добавляешь?
— Добавляю, — сказал Иван. — А как же не добавлять?
— И поросенку?
— И поросенку.
— Вот тебе и ответ! — обрадовался Непорожний своей победе в перепалке. — Это когда-то скот кормили комбикормом…
— Дак, а я што, не хочу купить тот комбикорм? Где он, где его продают, может, ты скажешь? Это легше всего запретить, а ты подмогни мне.
— Еще чего не хватало — частнику помогать! С ним бороться надо, а не помогать ему.
— Вот ты и борисси всю жизнь, и всю жизнь твоя баба бегаеть к нам: «Гень, Марфа Романовна, продайте молочка. У вас молоко вкусное, не то что на базаре или в магазине».
— Да то ж все от лени! Рынок-то далеко, а тут под боком. На базаре такой же частник торгует, как ты.
— А ликвидируешь, куда пойдешь?
— В магазин. Не беспокойся, не пропадем!
— Поглядим, — сказал Иван.
— Поросенка жалко, — сказал Федот, и в голосе его послышались шутливые нотки. — Чем же баба моя будет заниматься? Еще загуляет от безделья. Я ж только для нее и держу его, он вроде помогает мне семью сохранять. А так-то трудно придется.
Но дело было, видать, очень серьезным — шутку не приняли, почти никто не засмеялся. И Федот первым поднялся: из-за поворота от сортировочной показался рабочий поезд.
Иван тоже поднялся, отряхнулся, посмотрел на приближающийся паровоз и вдруг кинулся ему наперерез, перебежал через пути и спрыгнул по ту сторону насыпи.
— Тю, чертяка! Напугал, — сплюнул Федот. — Я думал, он под колеса ринулся. Все-таки не выдержал, подался в совхоз.
— Куркуль, — сказал Саня Непорожний. — Куркульская жилка — она живуча, ее просто так не вышибешь.
2
Иван скатился с насыпи, перемахнул через кювет и скрылся в густой посадке. «Слушать трепачей!.. — сердито думал он. — Может, только одна трепотня идет, а я уже и лапки сложил. Останусь без корма, тогда волей-неволей придется корову сбывать. А как без нее? Детишки малы еще, Генька, жена, больна… Только коровой и живы. Пойду, там мужики лучше меня знают — как да что. А если никто не пришел, значит, правда, тогда и я домой подамся…»
Мысли, одна тревожней другой, роились в Ивановой голове, но ни одна не задерживалась, ни на одной он не мог остановиться — были они все какие-то обрывочные, нервные. Лишь одна подспудно где-то все время теплилась, согревала, обнадеживала: «Может, это только разговоры, может, это такие, как Непорожний, все митингуют?.. Есть же и умные головы, они-то разберутся, что к чему». В самом деле, какой он, Иван, частник, какой он куркуль? Что он, работников держит, ворует? Нет, тут что-то не так. Разберутся. Должны разобраться…
Еще издали, увидев группу мужиков, Иван обрадовался так, будто ему, тонущему, бросили спасательный круг. «Значит, с запретом все брехня!» — облегченно подумал он и прибавил шагу.
Тут были все свои люди: свояк Карпо Гурин, его сосед Федор Неботов, зять Иван Сбежнев, два брата Игнатковых и еще человек семь с разных улиц поселка. Кто-то уже и тачку притащил — на ней мешки с картошкой, две лопаты, тяпка.
Мужики стояли и сидели прямо на земле у кучи свежеоструганных колышков с прибитыми к ним чистыми фанерками, неторопливо курили, обсуждали коксохимовскую затею с лесопосадкой — будет ли из нее толк. Привыкшие к голой степи, они не очень верили в то, что здесь может подняться какая-то роща.
— А чего ей не вырасти? — удивлялся Карпо. — Особливо вот тут? Земля — чернозем.
— Тут-то — да. А вон на бугре, на солонцах? Или на песке? — возражал ему Иван Сбежнев — высокий, долгоносый медлительный мужик.
— А ты пойди погляди, что там посадили, — сказал спокойно Карпо. — Там вот такусенькие сосенки уже растуть. Пушистенькие, как цыплятки.
— Для сосны песчаная почва — это самая ее стихия, так бы сказать, — подхватил разговор Неботов.
— А солонцы — чья стихия? — не сдавался Сбежнев.
— Найдут свои породы и для солончаков, — уверенно сказал Неботов. — Сейчас ученые агрономы, они все знают. Вон я читал в газетке — огурцы можно выращивать совсем без почвы, без земли.
— Как это? — Сбежнев не верил в научные «басни». Парники — это еще куда ни шло, тут можно как-то обмануть природу, опередить ее на несколько недель: навозное тепло снизу, солнечное через раму — сверху, и рассада растет. Это понятно, веками проверено. А чтобы без земли?..
— А вот так, — разъяснял Неботов — мужик грамотный, обстоятельный. — На камнях, на гладушках. Только корм дают корням и влагу. Гидропоника называется.
— Э-е, — закатил долгоносый Сбежнев глаза под лоб. — Корм и воду! А ты без корму вырасти на тех-то гладушках? Вот то-то и оно. Наука! В воде понятное дело. Вон и верба растет в воде. Принесет бабка, бывало, из церкви, воткнешь ее в бутылку с водой, и она живеть! Распускается.
Иван подошел, бросил свою торбу на землю, поздоровался, сказал:
— А я думал, никто не придет. Иду так, наобум лазаря.
— Как же не прийти? Договорились ведь, — ответил за всех Карпо. — Вот что-то лесхозовский представитель задерживается…
— Дак… слух прошел, будто запрет на скотину вышел?
— Слыхал и я, да, думаю, брешуть, — неуверенно и неохотно сказал Карпо.
— Я тоже так думаю, — поддержал Карпа Неботов. У него около десятка детей, и он не представлял себе, как быть с ними, если и в самом деле не будет у него ни коровенки, ни поросенка. — Такое дело с бухты-барахты не делается, надо все обсудить, взвесить, народ поспрошать.
— Ну да! — бросил сердито Иван Сбежнев.
— А как же? Должны. Речь ведь идет об жизни людей. Ты посчитай, скольких это касается только на нашей улице.
— Там уже, наверно, давно все посчитали.
Верхом на лошади вдали показался лесовод, и все оживились, принялись давить цигарки. Сидящие встали, подались чуть вперед, навстречу приехавшему. Немолодой уже, обветренный, с многолетним загаром на руках и лице, он спрыгнул на землю, извинился за опоздание.
— Значит, так, мужики, — он почесал лоб. — Все вы уже знаете, договор подписали… Но все равно напомню: сажайте, сейте на своем участке что хотите — картошку, бурак, гарбузы, кавуны — что кому вздумается, но только, чтобы каждое деревце было сохранено. Если какое заглохнет, подсадите новое. Иначе дело не пойдет. Карпо Сазонович, вас общество выбрало старшим, следите. Мы тоже будем проверять. Не рекомендуется сажать кукурузу и подсолнухи — они заглушат деревца.
— По краям можно и кукурузу, — сказал Карпо. — Она, наоборот, будет защищать от суховеев.
Лесовод посмотрел на Карпа, подумал и согласился:
— По краям немножко, пожалуй, можно. Ну, приступим к дележу? Как вы тут?.. С кого начинать?
— Мы счас жребий потянем… Все уже приготовлено. — Карпо поднял с кучи колышков кепку с насыпанными в нее бумажными катышками, потряс: — Налетай, кто смелый!
Немного смущаясь, улыбаясь, с прибаутками, каждый, вроде не суетясь, степенно, но и не мешкая, сунул руку в кепку. Вытащив жребий, отходили в сторонку, разворачивали, долго смотрели на цифру.
— Кто первый? За мной! — лесовод взял двухметровку, сделанную из трех планок буквой «А», зашагал прочь. Оглянулся, предупредил: — Захватите каждый себе по колышку. На дощечке свою фамилию напишите.
Первый номер достался Сбежневу, обрадовался, побежал догонять лесовода.
— Ну, вот, видишь, как тебе везет? А ты все не доволен чем-то, — бросил ему вдогонку Неботов. Тот в ответ только мотнул головой.
Размерили все, позабивали колышки. Карпо и Неботов остались на участках работать — они пришли с лопатами и с семенами. Это, оказывается, их и тачка, и мешки с картошкой.
Иван пожалел, что он без инструмента, подошел к Карпу, спросил:
— Сазоныч, а как там в совхозе? За корм будут разрешать работать?
— Да пока никак, молчат. Говорят, подождите. На днях думаю смотаться туда, узнаю.
— Если что, ты ж не забудь про меня… — попросил Иван.
— Ну как же! Одна артель у нас! Не первый год чертуемся вместе.
Отошел Иван, оглянулся, поискал Сбежнева, хотел окликнуть его: пошли, мол, домой, — но увидел — и тот с лопатой, оказывается, уже принялся «пахать» участок. Не стал отрывать его от работы, заторопился домой. «Захвачу лопату, тяпку, семена, на велосипед — и снова сюда. Засажу участок я, пожалуй, кормовой свеклой, картошка и дома на огороде вырастет. Возить, правда, свеклу тяжело будет… Да ничего… Лишь бы выросла, а перетаскать — перетаскаю, в поле не останется».
3
Иванова мать, Марфа Романовна, сидела на низенькой скамеечке, зажав коленями большой, облитый коричневой эмалью глиняный горшок, сбивала в нем самодельной деревянной мутовкой масло. Рядом с ней на корточках примостилась внучка — белоголовая Зинка, по другую сторону, чуть поодаль, поджав под себя лапы, подремывал кот. По комнате размеренным шагом ходил семиклассник Гришка и зубрил стихотворение:
— Как ныне сбирается вещий Олег…
Стихотворение давалось Гришке с трудом, все ему в нем казалось непонятным. Почему «сбирается», а не «собирается», почему «вещий», когда надо просто — «вещи»: собирает вещи… И уж совсем непонятное слово — «обрек». Гришка слышал слово «оброк», а «обрек»?.. Может, «абрек»? И «хазары» — тоже, что за хазары такие? Все время были татары, а тут хазары какие-то…
— Как ныне сбривается… Фу! Как ныне сбирается… — увидел в окно — отец идет, бросил книжку на стол — передых.
— Учи, учи, — понукает его Романовна. — Ишь, лентяй какой. Час уже долдонит две строчки и не может запомнить. Я и то запомнила.
— Да? А ну повторите! Э, слабо?
— Гришка, не ори на бабушку! Ишо моду какую взял — на старших так-то, — подала голос мать из другой комнаты.
Иван не успел дверь открыть — Зинка бросилась к нему, и тот отдал ей отощавшую торбочку.
— На, пошукай там хлебушек от зайчика. Еле догнал косого. Говорю: «Дай хоть кусочек, Зинке нашей отнесу». Отдал!
Зинка запрыгала от радости, развязала котомку, достала обтертый кусочек хлеба, принялась с аппетитом грызть его.
— Подожди, масло собью, с маслецом вкуснее, — сказала Романовна, не переставая крутить между ладонями стержень мутовки.
— Не-е… И так вкусно!
Кот повернул голову, посмотрел на Ивана и снова уставился на горшок — знал, не в пример Зинке, где настоящая вкуснятина.
— А мать? — спросил Иван. — На огороде?
— Лежит… Плохо ей, — кивнула Романовна в спальню. — Беда с бабою… Не дает бог здоровья.
Иван заглянул за перегородку.
— Опять?
— Да… — тихо и как-то виновато отозвалась Генька. — Грядку копала, плохо сделалось…
Бледная, с впалыми щеками, все еще красивая, чернобровая Генька смотрела на Ивана большими, блестевшими в сумраке спальни глазами.
— Не надо было… Сам бы вскопал.
Генька вот уже который год мается туберкулезом. Что ни делали, каким врачам ни показывали, к каким знахарям ни возили, ничего не помогает. Даже в санатории лечилась — все так же.
— Дак, может, путевку похлопотать, на курорт съездишь? Тебе ж вроде тогда полегчало? — спросил Иван.
— Не выдумывай… Если б полегчало — не лежала б. Не хочу я туда. Нагляделась…
— А зачем тебе глядеть на других, ты лечись, и все. А они нехай как знают.
— Не, не хочу.
— Кажуть, барсучиное сало помогает, — отозвалась свекровь. — А где они водются, не знаю. Наверно, далеко, в лесах где-то.
— Я тоже не знаю. У нас вон на бугре одни суслики бегают. — Иван помолчал. — Если б помогало, врачи, наверно, уже б знали об этом. А то ж они почему-то не предлагают есть барсуков?
— Врачи тоже не все знают. А может, и знают, да не все скажут. Они ж не советуют к дедам да бабкам обращаться, а те тоже помогают. Вон девчонку, — кивнула она на Зинку, — от испуга врачи лечили. Помогли? Нет. А нашлись добрые люди, присоветовали бабку, повезли. «Вылила» испуг. Поправилась.
— И что ж, теперь она никого и ничего не пужается? — ехидно спросил Гришка, — А я вот возьму как гавкну исподтишка — небось спужается.
— Я те «гавкну», я те «гавкну», дуралей! — обиделась Романовна на внука. — Большой уже, а ума… Не вздумай!
Иван бросил на сына косой взгляд, кивнул строго — поддержал мать.
— Я ж нарошно! — сказал Гришка, сконфузившись. — Пошутить нельзя…
— Ну, че стоишь задумался? — оглянулась Романовна на Ивана. — Умывайся, сейчас обед соберу. Гришк, помог бы бабушке? Покрути пока, я отца покормлю. Маслецо любишь небось…
— Некогда мне рассиживаться, — сказал Иван. — Соберите в сумку. Побегу в лесхоз, участок надо обрабатывать. Делили сегодня. Люди там уже вовсю работают. Думаю кормовой свеклой засадить.
— А отдыхать когда будешь? — подала голос Генька. — С ночи ведь… Может, завтра вместе пойдем? Я поднимусь… Ты же на двое суток сменился?
— На завтра тоже делов хватит. А отдыхать с ночи — дужа жирно. Это только Саня Непорожний всегда после ночи спит.
Гришка с радостью сменил бабушку, сел на скамейку, приладил горшок между ног, но, прежде чем начать работу, сунул палец в сыворотку, облизал со смаком.
— Вкусненько, кисленькое! — сказал он Зинке.
Та хотела съябедничать бабушке, но Гришка опередил ее:
— Ба, а тут уже крупочки плавают, скоро масло собьется.
— Скоро, внучек, скоро. Побей немножко, я вот только отцу соберу…
Гришка показал Зинке язык, спросил:
— Знаешь, как первобытные люди огонь добывали?
— Не-к, — покрутила та головой.
— Сейчас я тебе покажу! — и Гришка принялся так мытарить между ладонями мутовку, что из горшка на пол полетели брызги. Кот воспрянул, потянулся слизывать их, а Зинка засмеялась громко.
— Это искры полетели, да?
— Гришка, не озоруй! — прикрикнула на внука Романовна. — Горшок разобьешь. Ой, баловник, ой, баловник, — ворчала она беззлобно.
— Разобьет — ремня получит, — пообещал отец.
— То уже поздно будет, — сказала Романовна. — Тогда уже ни ремнем, ни чем другим ни горшок не склеишь, ни сметану не соберешь.
— Во! Так вы загодя бейте, как цыган, — Гришка приподнялся даже, отставил зад, подставляя его для битья.
— Придется… А цыган тот был умным, знал, когда учить. Заранее, а не опосля. Опосля уже поздно, — назидательно говорила Романовна, адресуясь ко всем сразу — и к сыну, и к внуку.
Иван достал из чулана мешочек с семенами, взял торбу с харчами, сунул все в один мешок.
— Ну, я поехал… А ты к вечеру поросенку ведро травы нарви, — сказал он Гришке. — Не забыл?
— Не забыл… — проворчал Гришка. — Чтоб он сдох, обжора…
— Ну, ну! — отмахнулась в ужасе от Гришкиных слов Романовна. — Не накликай беду! Видал анчихриста такого?
— А что, скажете, не обжора? Где ему набраться столько травы? У нас на огороде уже ни щира, ни лебеды не осталось, всю порвал, не успевает расти, — оправдывался мальчишка.
Гришка и натурой, и видом весь в отца: низенький, коренастый крепыш. На людях и в школе стеснителен, молчун. Это он дома бывает разговорчив, а так слова из него не выбьешь. Может, от стеснительности своей он и учится плохо. Суровый мальчишка. Непокорные белесые волосы на его большой голове растут ежиком. Нос у Гришки тоже отцов — картошкой, брови над переносицей сдвинуты. Как всякому мальчишке, ему домашние заботы — поперек горла стоят. В воскресенье ребята с утра на выгоне футбольный мяч гоняют, а он, как проклятый, то стишок учи, то теперь вот иди траву рви. А думал, поучит стишок, мало-мальски запомнит его и убежит на выгон.
— Сходи в калюку — там крапива уже большая выросла. Быстро нахватаешь, — посоветовал отец.
— Ага, «нахватаешь»! Крапива кусается.
— А сало не кусается?
— И колбаска не кусается, — подхватила Зинка, намекая на Гришкино пристрастие к домашней колбасе.
— Верно, дочка: колбаска тоже не кусается. Рукавички надень. Скоро Зинка подрастет — помогать тебе будет.
— Да, она напомогает, жди… Знаю я ее… Мне ж ишо стих учить.
— Учи, — сказал отец.
Гришка тут же бросил мутовку, взял книжку и, не открывая ее, начал декламировать:
— Как нынче собирает свои вещи Олег!..
— И што озорует, идоленок! — сокрушалась Романовна, — Вот на это ты мастак — што-нибудь делать не то. Завтра учительница вызовет тебя, а ты и брякнешь «собирает свои вещи», и опозоришься. Свои же товарищи и засмеют.
— Не брякну!
— Как только ты и жить-то думаешь? Учиться не хочешь, к хозяйству душа не лежит?
— Я ж уже говорил вам: буду машинистом.
— На машиниста, милок, тоже надо учиться!
— Вот я тогда и буду. А зачем сейчас стараться без дела?
— «Тогда». Тогда уже поздно будет.
— Ну, а зачем машинисту этот Олег, вы мне можете сказать? Э-э, не знаете, а говорите.
— Ладно, я пошел, — сказал Иван. — Некогда мне тут с вами балясы точить. А ты не очень… — кивнул он Гришке. — Не маленький уже.
Иван вышел в сени, взял за высокие рога велосипед, вывел на крыльцо. Велосипед у Ивана старый, прочный, еще довоенного выпуска. Окрашенный в черный цвет, как паровоз, он и работал, как паровоз: сколько Иван перевозил на нем груза — никому не счесть. И картошку возил мешками, и уголь, и глину из карьера, и траву. Вместо хорошей тачки этот велосипед ему был, да даже получше ее: на тачке не поедешь, а на этом приспособишься — груз везешь, да еще и сам катишься.
Вывел Иван своего «коня», хотел приторочить к раме тяпку, но, увидев спущенное заднее колесо, только крякнул от досады. «Ах ты, беда какая!.. Барбос этот Гришка… Кататься любит, а чинить — если бы кто-то…»
— Гришк, ты что ж велосипед не починишь? Кататься любишь, а починять — дядя?
— Дак заднее ж колесо, — выбежал Гришка на голос отца. — Разве я сумею один? Тут и цепь, и тормоз. Разобрать разберу, а потом? Вдвоем надо.
«Пожалуй, и правда, не совладать ему с задним колесом… Мал…» — смягчился Иван, посоветовал:
— А ты попробуй, не снимая колеса… Положи его набок, высвободи камеру… Она у тебя будет вот так болтаться. Найди прокол и заклей.
Гришка расплылся в улыбке — так просто, оказывается, можно это сделать:
— А я не дотумкал. Сделаю.
— Ладно, — сказал Иван, — потом сделаешь. А пока убери его в сенцы. Уроки учи.
— Я сделаю! — загорелся Гришка.
— Если время будет. — Иван закинул на плечо большую самодельную, с полукруглым лезвием, тяпку, подхватил под мышку мешок с харчами и семенами, подался глухим проулком в поле. Низенький, коренастый, шел он, слегка покачиваясь из стороны в сторону. Опущенная голова его качалась в такт шагам. О чем-то думалось, думалось, пожалуй, сразу о многом: о жене — болеет, бедняга, и помочь ей не могут; о работе — тяжело стало, поток составов за смену все увеличивается — один за другим, один за другим. Да составы какие! Все тяжеловесные, длинные — пока обойдешь его из конца в конец…
Вспомнился разговор о запрете на скотину, и настроение сразу испортилось, даже шаг замедлил. Однако поддернул мешок, вздохнул, зашагал быстрее.
4
Проводив Ивана, Романовна снова принялась за масло. Ближе к концу комочки все крупнее, сыворотка все жиже. Наконец она вытащила мутовку, стряхнула, пальцем счистила с нее налипшие комочки и принялась выбирать рукой из горшка масло. Процеживая сквозь пальцы пахту, она сбрасывала крупинки масла на ладонь левой руки, и с каждым разом комок все рос и рос, а она лепила к нему все новые и новые крупинки, пока не выбрала все. Потом она понянчила белый «колобочек», пошлепала его, как новорожденного ребеночка, и уложила на блюдце.
— Во, есть маслецо! Сейчас накормим вашу мамку свеженьким.
— Ой, мам, вы обо мне беспокоитесь! — отозвалась Генька. — Детей вон лучше покормите.
— А то они голодные! — И тут же обратилась к внукам: — Несите хлебушек, намажу вам свеженьким. Ух, пахучее-то какое! — Она обернулась к горшку, чтобы ополоснуть масленые руки в пахте да вылить ее в пойло, и вдруг увидела: Гришка пьет ее, пахту, через край, подняв двумя руками горшок. Заулыбалась: — Вот у нас и бычок объявился! Нравится тебе сколотинка, внучек?
— Ага! — сказал Гришка, отдуваясь. — Вкусная! Кисленькая!
— Ну, и пей на здоровье, пей. Вот же правду говорят, что она пользительная. Телятки да поросятки вон какие гладкие бывают от нее. И ты тоже будешь гладкий да сильный!
Она намазала скибку белого хлеба Зинке, стала отрезать Гришке, но тот отказался:
— Я потом.
— А потом — суп с котом, — сказала Зинка.
— Тебе на закуску с хлебом вприкуску, — отбрил сестренку Гришка.
— А ты, Гень? Подать или, может, встанешь да поешь как следует?
— Встану…
— Встань, поешь свеженького. А я пока уберусь, да надо обед готовить. И поросенку пора уже ставить варево, скоро есть запросит.
Кот прилип к бабушкиным ногам, трется, мяучит.
— И этот просит! Ну, што ты скажешь! Надо дать, ждал ведь сколько, — она отщипнула мякиш хлеба, обмазала его тонким слоем масла — разве что для запаха только, бросила в угол. Кот, мурлыча, принялся за еду.
5
Дотемна Иван горбатился на своем участке, торопился одолеть его весь, чтобы завтра уже не приходить сюда. Не хотелось время убивать на ходьбу. Каждый час дорог, дома огород еще ждет его рук, лучше лишнюю грядку вскопает за это время. Правда, с осени огород почти на треть «усох» — тем разумнее надо засадить оставшуюся часть. Да и на низу не зевнуть бы, прихватить грядку-две, хоть низ теперь уже и не его стал.
Дело в том, что осенью поссовету зачем-то вздумалось перемерять огороды. Перемерили и нашли, что они почти у всех больше нормы. Притащили свою лошадку, нашли где-то плуг однолемешный и провели из края в край поперек огородов борозду, отрезали низы — от ручья и до взлобка, самую лучшую часть. И наказали: не трогать эту землю, так как отныне она передается в распоряжение местного колхоза, хотя в этом колхозе и своей земли с избытком, не успевают обрабатывать. Каждый раз поселковых просят ему на выручку. Но не докажешь же? Закон есть закон. А помидорчиков своих в этом году, пожалуй, не будет. Внизу они хорошо родили, там у Ивана и копанка есть, вернее, была, поливал из нее грядки, и помидоры родили величиной в два кулака — сладкие, мясистые. И огурчики, и капуста… На бугре того уже не будет — воды сюда не наносишься, не наполиваешься.
Время уходит, а низы все еще гуляют, колхоз что-то о них не вспоминает и ничего не делает. Поэтому кое-кто робко, потихоньку копает грядки на бывших своих участках. Вот и Ивану не хочется зевнуть, не хочется остаться в дураках.
Кончал Иван работу потемну, при цыганском солнышке. Все уже давно ушли по домам, а он все кланялся каждой лунке, клал зернышки, загребал землю ногой и слегка притаптывал.
6
Утром спросил у жены:
— Ты где грядку копала, на низу?
— Не, тут, за клуней. Люди копают и на низах, а я побоялась.
— А за клуней для чего?
— Под цибулю. Перчику хоть немного надо, стручкового… Болгарский тут вряд ли будет расти.
— Тот не будет, — согласился Иван. — Тому воды много надо. Пойду погляжу, может, поближе к низу вскопаю, там копанка близко — воду таскать. А может, и на самом низу, не пустовать же земле?
— Гляди…
Иван взял лопату, поплелся на огород. За клуней остановился, посмотрел на Генькину работу, хотел продолжить, но раздумал, решил пройти на самый низ, посмотреть, что там делается. Повернулся идти и увидел Саню Непорожнего — тот повис на загородке, ждет Ивана зачем-то.
— Привет, сосед, — окликнул тот.
— Привет… че случилось? — спросил Иван хмуро.
По работе Непорожний — Иванов начальник, работает он дежурным диспетчером в парке отправления как раз в одной смене с Иваном. Ну, на работе как на работе: диспетчеру положено торопить все службы, чтобы не срывать график отправления поездов, а Иваново дело — вовремя обработать поезд. Бывает, попадется больной вагон, с серьезным изъяном, не устранишь сразу поломку, приходится выбрасывать. Это не вина слесарей, а все равно при разборе на планерке шпыняют. Дело другое, когда слесаря замешкаются — не заладится что-то, тут уж, конечно, виноваты, никуда не денешься. Тут уж диспетчер наматерится вдосталь…
Непорожний стоит с газетой в руках, рядом воткнута в землю лопата. «Ишь, и огород вышел копать с газеткой, — подумал Иван. — До чего культурный человек!»
— Что с низом думаешь делать? — спросил Непорожний.
— А шо с им делать? Об нем теперь пущай голова болит у председателя колхоза.
— Дак не болит, видать… Не чешутся, а время уходит: пора уже рассаду высаживать. Ты как? Без помидор остаться — тоже, знаешь…
— Купишь осенью да и насолишь. Осенью этого добра навалом. В прошлом году по рублю ведро были.
— Все кинутся на базар — не очень-то и купишь, — умно рассудил Непорожний. — А их на зиму не одно ведро надо.
— Ну, не знаю… — сказал Иван и принялся докапывать Генькину грядку. На низ идти раздумал.
— Люди кой-кто ковыряются…
— Нехай, мне-то што…
— Я вот тебе газетку принес, — Непорожний протянул через ограду свернутую в трубочку «районку».
— На кой она мне. Я выписываю «Гудок».
— Это наша, районная. Тут как раз написано про скотину в городах и рабочих поселках.
Иван вздрогнул, невольно вырвалось:
— Значит, все-таки правда? Каркали, каркали и накаркали… — Он подошел, взял газету, сказал: — А ты, как черная кошка: как сустретишься с тобой, так шо-нибудь будет нехорошее.
— Да я тут при чем?
— Ни при чем. Ты ни при чем. А все же ты чему-то радуисси? Чему ты радуисси?
— Не особенно, но приятно, что на частников все-таки идет наступление. Нельзя, понимаешь, нельзя, чтобы на пятом десятке Советской власти все еще тлела частнособственническая зараза. Надо ликвидировать ее для твоей же пользы.
— Ну, а тебе какая польза от этого?
— Да хотя бы та, что по улице можно будет пройти — чисто станет, — с вызовом сказал Непорожний. — А то ведь пройти нельзя: вся улица заляпана коровяком.
— А ты што ж, серединой улицы ходишь? Ты ходи, как все нормальные люди, по тротуарчику, там и чище, и не опасно. А то на дороге можешь под машину попасть либо под корову. На роги подденет и порвет твой белый китель.
— Темный ты человек, Иван. И на политзанятия не ходишь.
— А ты светлый. Светлый, частников выковыриваешь, а сам на низы заришься.
— Это так, это отдых.
Иван отошел от него, привалился к теплой соломе клуни, стал читать.
— Да, наворочали чего надо и не надо, — бормотал он. — Хлеб, хлеб… Все на хлеб упирают… — И задумался: «Наверно, много хлебом кормят, зря не писали б. Хотя наши мужики хлебом не очень злоупотребляют, стараются больше картошки заготовить, бураков, гарбузов, корму разного в совхозе заработать. Если б разбирались с каждым, увидали б. Только кто это будет разбираться с каждой коровой, легше всех под одну гребенку постричь. Интересно, а чем же раньше мы скот кормили? — вдруг подумал Иван и стал вспоминать: — Отрубя были, дерть разная, макуха, комбикорм продавали… Куда оно все подевалось? Взять ту же макуху? Сейчас же масла подсолнечного больше стали бить, а макухи нигде нет, даже запах ее забыл, сам бы погрыз с удовольствием… А полова? Это же какой ценный корм был! Полова в клуне лежала всегда отдельно, в своем куточке, расходовали ее бережно. А теперь где она? Э-э… Да она ж вылетает из комбайнов с соломой, и ветер разносит ее по полю! Вот где добро-то пропадает… И никому дела нет. Ученые! Неужели ж ее нельзя как-нибудь улавливать в мешки?» Вспомнил Иван о полове и даже распалился весь, раньше он как-то о ней не вспоминал, забыл, да и все, наверное, забыли, нигде ж про полову не пишут. «Вообще, с этими комбайнами много добра идет на ветер. Взять птицу, рази раньше кормили ее хлебом или зерном? Для нее были озадки — то, што сыпалось сзади веялки — битое и щуплое зерно, семена разных трав. А теперь же и это пропадает? Ну неужели нельзя сделать такое приспособление, шоб все это ловить в мешки? Эх…» — Иван досадливо крякнул, посмотрел на газету, свернул ее, положил в карман — решил еще раз прочитать попозже, когда успокоится немного.
Взял лопату, принялся копать, однако вскоре бросил — не работалось. Походил по двору, заглянул в сарай. Поросенок поднялся ему навстречу, хрюкнул, заморгал белесыми ресницами — ждал, что его кормить будут, но Иван лишь почесал у него за ухом, повисел немного на загородке и ушел. В сенях зачерпнул из ведра железной кружкой воды, пил нехотя, долго.
Через открытую дверь в хату мать спросила:
— Че маешься?
— Воды пришел напиться…
— Опять Непорожний што-нибудь?.. Видала, как он с тобой балакал. Чего он?
— При чем тут Непорожний? — буркнул Иван. Заглянул к жене: — Как ты?
— Плохо…
— Может, врача вызвать?
— Толку-то от них… Ложиться в больницу мне не хочется.
— Лекарство выпишет.
— Так есть же все лекарства. И все советы их выполняю… — Помолчала. — Мне ж всегда весной хуже делается, а потом ничего. Потерплю. Огород надо копать, а я лежу… не помощница.
— Ничего, управимся… — Иван хотел сказать, скоро совсем, мол, станет легко и свободно — без коровы да без поросенка, один огород и останется, да и тот ополовиненный, но не сказал, не стал волновать жену. Обернулся к матери: — Думаю к сестре, к Нюрке, сходить…
— Сейчас? — удивилась та, — В будний день в гости? Или што случилось?
— К Карпу Гурину да к Федору Неботову надо — насчет совхоза договориться.
— А-а… Зайди и к Нюрке, зайди. Она ж рядом там, не зайти — обида будет. Зайди, проведай сестру, как она там, бедняжка. Гостинчик захвати детям…
— Соберите… Сала достаньте, и… чего там ишо?
— Это я мигом! — засуетилась Романовна. Нюрка — ее старшая дочь, смолоду осталась вдовой с тремя детьми, горе мыкает, из нищеты не вылезает, поэтому она всегда старалась хоть чем-нибудь помочь ей. То явно, а частенько и тайно от Геньки и от Ивана таскала она туда и сало, и яички, и творожок. Иван с Генькой знали об этом, но не упрекали ее.
Романовна метнулась в чулан, отрезала сала, завернула в чистую тряпочку, потом сбегала в погреб, достала кувшин с молоком, взяла из лукошка пяток яичек, завернула в газету, увязала все это в старый платок, подала Ивану.
— Осторожно неси, яички не подави.
— Во, навязали! Как же я буду по улице идти? Как на крестины…
— А ты иди огородами.
— На огородах сейчас людей больше, чем на улице.
— Тогда через выгон, там никого нет. Да и не молодой уже, чего стесняться? Невесты твои уже замуж повыходили.
— Ладно…
— Поклон передавай от всех нас да распытай, как она там, — наказывала Романовна Ивану вдогонку. Под конец укорила себя: — Самой бы мне пора сходить к ней, давно не была. Скажет, забыли все… — Вернулась в хату, заглянула к невестке: — Гень, поела б чего-нибудь?
— Не хочется мне…
— А есть надо. Откуда ж сила возьмется?
— Мне уже силы, наверно, не набрать… — Генька помолчала. — Мама… Я вот хотела вас попросить о чем…
— О чем же?
— Если я умру…
— Ишо што выдумала! — закричала на нее свекровь. — Ты об этом не думай и не балакай! Не накликай сама на себя беду. Словами такими не бросайся, они ведь, слова-то, тоже силу имеють. Раз, да два, да три сказал — глядишь, они делом оборачиваются. Особенно если на што плохое. Может, они так же и на хорошее откликаются — не знаю… Мы, наверно, не замечаем. А на плохое они быстро отзываются, это я уже и сама знаю. Так што ты об плохом не думай.
— Да мне теперь о чем ни думай…
— Опять!
— …Иван женится, приведет другую… Дак вы детей-то берегите, чтоб она не обижала их. Иван — сам суровый к ним, а если еще и она…
— Кто она? Кто она? Ты о чем думаешь? Ой, горе мое!.. Не надо, дочка, об этом… Может, на солнышке посидишь? Пойдем на двор, там хорошо, весна цветет. А?
Генька согласилась, и свекровь обрадовалась ее согласию, помогла ей встать, одеться, вывела на крылечко.
— Ну, гляди, как хорошо на белом свете. Сады зацветают, птички поють. А ты? Это мне надо уже собираться туда.
— Ну да!.. — не согласилась Генька. — Вам рано.
— А тебе приспело?
Генька улыбнулась:
— Пчелы как гудят в ветках…
— Пчелы уже работают вовсю. Все ожило под солнышком: все букашки-таракашки, каждая травинка. Все живет, радуется жизни. И ты радуйся.
7
Иван шел выгоном, через песчаный карьер, мимо школы, пересек проулком нижнюю улицу, продрался сквозь густой, колючий кустарник и оказался на огороде сестры. Она как раз с младшим своим, с Алешкой, сажала картошку. Увидела брата, удивилась:
— Куда это ты? На крестины до когось? А кто тут у нас родил, я и не слыхала?..
— Ото ж и я сказал бабке: подумают, на крестины собрался. На, это вам, мать передала, — Иван протянул узел сестре.
— Нам? В честь чего это? Ни праздника, ни… Ну, спасибо! А ты куда?
— Как куда? К вам. Вот же, принес.
— Нет, — не поверила сестра. — Сейчас так в гости, да ишо в будний день, не ходют. Это ты по пути к нам зашел.
— Угадала. К мужикам иду — к Неботову, к Карпу, деверю твоему. Спрягаться будем — корм добывать гуртом веселее.
— Ну вот, а обманываешь старше себя. Карпо вон с самого утра что-то копает у себя в саду. А Федора не видала, может, его и дома нема…
Иван направился к Карпу, но тот, еще издали увидев Ивана, воткнул с досадой лопату в землю, вышел ему навстречу, явно не желая, чтобы Иван видел его работу. Они встретились на меже, поздоровались.
— Куда это ты? — спросил Карпо и полез в карман за куревом.
— Да к вам… За советом. Слыхали?
— Слыхали…
— Ну, и как?
— А шо тут «как»? Как постановлено, так и будет, — сказал Карпо.
«Да, этот не шибко разговорчив. Сам что-то придумал, но не скажет».
— Жалко скотину… — сказал Иван. — Как же жить без коровы, без поросенка?
— Живут же люди.
— Живут… Хотелось бы сохранить.
— А как? Это ведь не иголка. Особливо корову, куда спрячешь?
— Вот то-то… В войну можно было Гришку послать с нею в кучугуры, дня три перебыл, пока бы заготовители уехали, — и опять домой. А тут, видать, надолго.
— Да-а…
— А интересно: как будут ликвидировать все это? Конфисковать или ишо как?
— Не знаю, — резко сказал Карпо, он явно был не в духе, что его оторвали от работы. Иван почувствовал это и, чтобы переменить разговор, спросил:
— Шо это вы затеяли? — кивнул на яму.
— Да так, — отмахнулся Карпо. — Делать нечего, так ото…
— Новый погреб, что ли?
— Ага, погребок… — быстро согласился Карпо. — Для картошки у зиму.
— Ну, ладно, — сказал Иван, видя, что Карпо не расположен к разговору. — Зайду к Федору. Он дома?
— Должно, дома, — обрадовался Карпо. — Давай, поговори с им, может, он поболе в курсе.
Неботов был дома, возился за стожком прошлогоднего сена с какими-то несуразными стропилами — узкими и высокими, будто собирался крышу ладить на немецкий лад. Иван поздоровался, присел на бревно и Федора пригласил:
— Садись, покури. Отдохни трошки, а то уже вон на тебе вся рубаха мокрая.
Неботов врубил топор в дубовый пень, охотно сел рядом с Иваном:
— Оно, может, скоро только и будем делать что отдыхать. Слыхал небось?
— Слыхал. А клуню затеял? — Иван оглянулся на стропила.
— Догадался!
— Дак тут же и слепому видно. Куда ишо такие высокие стропила годятся? Только уж больно узенькую задумал. А?
Улыбнулся Неботов, почесал в затылке.
— Да… затеял вот… Да то больше, так бы сказать, для успокоения самого себя: не сразу, мол, сдался, а хоть трошки побарахтался… — махнул он беспалой рукой на стропила.
— Как это? — не понял Иван.
Федор оглянулся по сторонам, увидел пятилетнего сынишку, погнал прочь:
— Петро, беги на улицу, к ребятам… Што ты тут не видал? Дай нам побалакать.
Белоголовый мальчишка недовольно оттопырил нижнюю губу, нехотя поднялся и медленно пошел к воротам. Федор подождал, пока тот скроется за калиткой, сказал тихо:
— Корову хочу спрятать.
— Корову? — удивился Иван.
— Сделаю маленькую клуньку и замаскирую ее под стожок, — пояснил Неботов. — Стожок и стожок… А внутри — она…
— Дак… — хотел что-то возразить Иван и запнулся, посмотрел на стропила. — Ее ж выводить надо будет?.. Кизяки куда-то девать надо?
— Кизяки по огороду буду разбрасывать. А выводить?.. Ночью сгоняю в поле, попасу, а к утру опять сюда.
— А соседи? — спросил Иван, представив себя на месте Неботова.
— Соседи у нас ничего… А потом, мы ж на краю живем, из своего двора во двор Павловны перегоню, через огород, вот ты уже и на выгоне. Павловна, думаю, не будет возражать?
— Она-то не будет возражать, — раздумчиво сказал Иван и снова прикинул свой двор — ему такую операцию не провернуть, с таким тайником он и дня не продержится: Непорожний тут же засечет. — Заходил до Карпа, он почему-то не в духе, не разбалакались. Погреб новый в саду копает.
Неботов усмехнулся:
— «Погреб». Такой же погреб, как я — клуню. Свинюшник потайной делает.
— А я и не догадался! — закрутил Иван головой, удивляясь своей несообразительности. — То-то он и вертелся, не знал, как от меня отделаться, будто я его с ворованным застал. Чудак, меня испугался… А я пришел побалакать, может, вы тут лучче меня знаете, как оно будет… А вы в землю зарываетесь, оборонительные сооружения строите. Думаете отсидеться?
— Дак что-то же надо делать?
— И сколько вы так продержитесь?
— А сколько продержимся, и то наше. А потом, я не думаю, што это всерьез такая волокита делается. Прикидываю и так, и эдак — нет, не получается, чтобы такое можно было узаконить надолго.
— Это ж не от нашего поссовета идеть.
— И все равно. Ну, ты вот сам подумай и скажи мне: кому вред от моей коровы, от твоей, от Карпова поросенка?
— От моей вред моему соседу, Непорожнему, говорит: улицу загаживает лепешками, — сказал Иван сердито, ему почему-то не хотелось вести этот пустой разговор. Раз решили — значит, для чего-то это надо. Там же не будут делать такое с бухты-барахты. Да и чем помогут такие разговоры? Иван хотел знать точно: как это будет и когда. Оказывается, пока никто ничего не знает.
Но Неботов, склонный к рассудительности, отмел Иванов ответ как шутейный:
— Непорожний-то, так бы сказать, пришей кобыле хвост. Не в нем дело. А я тебя всерьез спрашиваю: кому вред? Вот она нынче подоила корову и напоила молоком ребятишек или сготовила кулеш и накормила их. Кому от этого вред? Они ж наши — эти дети. Они ж вырастут и будут, так бы сказать, трудиться в нашем государстве. Или взять Карпа — выкормил и зарезал поросенка и теперь кормит салом свою семью. Кому вред от того? А если понадобятся деньжонки, и моя Катерина или Карпова Ульяна вынесут на рынок — одна крынку молока, а другая шматок сала — опять же, кому вред от этого? Они же не понесли его куда-то в Америку? Все ж это произведено и употреблено в нашем государстве. И продали они за ту цену, какая есть, а не за ту, какую захотели. А их, между прочим, обзывают спекулянтами. Ну, какие они спекулянты? Вырастил человек укроп на своем огороде, понес на базар — спекулянт. Ну, то ладно. Нехай зовут, как хочут. А с этим делом? Вот завтра мы ликвидируем скот. Все! Ну, и что? Есть-то что-то надо? И мы все, — а нас только на нашей улице наберется человек двадцать, — все мы пойдем в магазин: дай мяса, дай сала, дай молока, дай масла, того, сего и прочего. А откуда взять? Ведь там его и так не хватает. Откроют запасной кран? Его же нет, запасного крана?
— А может, есть, — сказал Иван. — Может, нам с нашей колокольни кажется так, а на самом деле все обстоит иначе.
— Хоть на какую колокольню залезь — все одно видно. Это ж не вода. То воды вон у нас в Донбассе не хватает, так прорыли канал от Донца. А молоко? С какой реки канал пророешь? Нет такой реки. Это только в сказках молочные реки с кисельными берегами и булки на деревьях растут. Вот я и думаю: не может это долго продержаться, тут штось не так. Разберутся — переменят.
— Дай-то бог, — вздохнул Иван. — Конешно, твоя арифметика мне ближе и понятней. Но вот же черным по белому написано, — похлопал он по карману, в котором лежала газета. — Как быть? Подчиняться надо?
— А куда денешься?.. Придется.
— А как лучше: самому заранее все это ликвидировать или ждать?
— Не, я заранее не буду! — решительно сказал Неботов. — Ликвидируй, нарушь все хозяйство, а потом попробуй, наживи заново! Ого! Буду пока делать, как надумал. А там видно будет.
— Ну, ладно… — Иван поднялся с бревна. — Давай, работай. Может, ты и прав. Пойду, буду штось придумывать и я. Хоть гони скотину в кучугуры и там в старых штольнях оборудуй сарай. А кого приставишь смотреть? Гришка мал, один бояться будет. Если б скооперироваться с кем… А будет много народу, скорей обнаружат. Видать, мне не отвертеться…
Нагнув голову, Иван медленно, враскачку пошел домой. Обратно он шел улицей, поглядывал во дворы, у кого была скотина, высматривал, чем заняты хозяева, хотелось знать, что затевают другие. Но с улицы все было спокойно. До самого дома из «частников» он никого больше так и не встретил.
8
Смеркалось. За клуней догорала вечерняя заря. Иван заглянул в сарай, там при тусклом свете пятнадцативаттки, от которой толстыми мохнатыми проводами тянулись в разные стороны паутины, он увидел Гришку. Гришка говорил разные ласковые слова корове, а потом подставлял ей голову, и та языком зализывала ему чуб.
— Молодец, Маня, — приговаривал Гришка. — Молодец… умница… Ну, еще разок.
— Гришка, ты что там делаешь? — подал голос Иван.
— Да… это я так… — засмущался Гришка и стал усиленно приглаживать волосы.
— Чуб навостряешь? Никак жениться задумал?
— Я травы и ей вон нарвал… — пытался Гришка перевести разговор на другую тему.
— У кого ж ты перенял это? Дядь Петька научил? Это тот, как стал женихаться, каждый вечер перед улицей приходил к корове, как к парикмахеру. И ты?
— Не…
— Што «не»?
— Она сама… Я ей травы положил, а она…
Иван заглянул в ясли, пощупал рукой корм, потрепал корову за мягкую шею, сказал ласково:
— Ешь, ешь…
Корова вздохнула, обдала Ивана теплым утробным духом, отрыгнула жвачку и стала жевать. Иван обернулся к Гришке.
— Это она тебя за траву благодарила. И поросенку вынесли? — спросил он, кивнув на закуток.
— Ага. Я крапивы нынче много нарвал, порубил ее меленько, смешал с вареной картошкой, растолок.
— Молодец, — похвалил сына Иван, прислушиваясь, как, причмокивая и похрюкивая, ест поросенок. — Корову поил?
— Ага.
— Когда же ты успел?
Гришка в ответ только плечом двинул, сам, мол, не знаю, как получилось. А самому приятно, что отец доволен им.
— И стишок выучил?
— Не совсем… — признался Гришка. — Он трудный какой-то…
— Ты на ночь еще несколько раз повтори его, а потом утром встань пораньше — и снова. Запомнишь, — посоветовал Иван. — Я так делал. Натощак оно лучше запоминается. Ну, пойдем, что ли?.. Как мать?
— Да так же, — сказал Гришка. — Там дядя Гаврюшка…
— Гаврил пришел? Што ж ты молчал? — И Иван заторопился в хату. Увидел брата, обрадовался, протянул руку: — Пришел и молчит, а я там, в сарае, сижу…
— С коровой прощаешься? — засмеялся Гаврюшка. Высокий, кудрявый красавец, он смотрел на низкорослого Ивана немного снисходительно. — Да продай ты ее к черту — и забот знать не будешь. Я ж вот живу без нее, и ничего, не сдох.
— Сравнил! У тебя семья вдвое меньше, а зарплата чуть побольше… Есть разница?
— Да их, денег, сколько ни дай — все одно мало. Привыкнешь, приспособишься — так же и будешь жить.
— Аж с лица изменился, — подала голос мать, прислушиваясь к разговору сыновей. — Ну, што ж теперь делать, раз такое вышло?.. Может, и правда, отвел бы ты ее? А то как придут да еще вместе с коровой и самого упекут за непослушание.
— Да ну! — отмахнулся Иван. — Раскулачивать, думаете, будут меня? — он усмехнулся. — Подержу пока, а там, как слепой сказал: увидим. Как люди, так и мы. Неботов прав: сбыть легко, нажить потом трудно будет. Вы лучче соберите на стол, повечеряем вместе. — И он открыл нижнюю дверцу посудного шкафа, полез в дальний угол. — Тут у меня где-то была, если Гришка не наткнулся, — пошутил Иван.
— Она мне и даром не нужна, — сказал Гришка всерьез, хотя видел, что отец шутит.
— Дак тебе и папиросы не нужны, а близко не клади…
— Один раз взял… — смутился Гришка. — Себе, что ли?..
Иван достал поллитру, огладил ее ладонью, вытер невидимую пыль, поставил на стол.
— Не надо, — запротестовал Гаврюшка. — Поздно уже, мне идти пора. Я пришел по делу, побалакать…
— Вот и побалакаем, — перебил его Иван. — Ма, давайте побыстрее. Я тоже штось проголодался.
— В гостях был и голодный пришел? — отозвалась мать.
— Да в каких там гостях. У Неботова просидел… — Кивнул брату: — Давай, давай, поближе подвигай свой стул, чего ты как и не дома вроде?..
— Дак… — Гаврюшка хотел как-то возразить, но не нашелся, подсел к столу, смотрел, как Иван разливал водку.
Выпили. Хрустя соленым огурцом, Иван спросил:
— Что там приключилось? Рассказывай. Ешь и рассказывай.
Но Гаврюшка, напротив, перестал есть, положил вилку на край тарелки, выпрямился.
— Да тут и рассказывать нечего… — И он, почувствовав себя почему-то неловко, оглянулся на мать. — Долю пришел просить… Отцовщину… — сказал и засмеялся, чтобы не приняли его шутку всерьез. Однако Иван насторожился, Гаврюшкины слова задели его за больное. Всю жизнь он чувствует себя как бы в долгу перед братьями: он остался на старом дворе, на всем готовом, а они ушли ни с чем. Хотя с тех пор Иван и хату перестроил (старая совсем была дряхлой), и сарай, и корова уже, наверное, пятая после отцовской, а все-таки скребло на душе, ждал, что где-то когда-то у кого-то прорвется обида, кто-то предъявит ему счет, если не счет, то, по крайней мере, упрекнет его. И вот, похоже, тот момент наступил. Иван напрягся внутренне, но вида не подал, как можно беспечнее сказал:
— О, что же ты так долго терпел? Опоздал, брат: ничего отцовского уже и не осталось. — Взглянул на мать: — Окромя бабки… Забирай ее, што ли.
И все-таки, как он не подхихикивал каждому своему слову, а получилось грубо, неловко, и он снова схватил бутылку, стал разливать водку, горлышко предательски затрезвонило о краешек стакана — рука дрожала.
Мать при последних словах Ивана вздрогнула, взглянула на одного, на другого и сразу сникла, заперебирала растерянно концы платочка на груди. «Шутють они или усурьез?..» — думала она, не зная, как ей быть, что говорить.
Гаврюшка колупнул присохший к клеенке кусочек хлеба, поднял голову и скорее матери, чем Ивану, сказал громко:
— Строиться надумал. Пришел… посоветоваться, ну и помочи попросить… Цеглу надо делать, а соломы негде взять. Кинулся в колхоз — не получилось. Такая ценность стала эта солома — ни за какие деньги. Оказывается, это теперь основной корм, — он посмотрел на Ивана.
Иван отмяк, расслабился, проговорил:
— Готовую купить бы у кого… Или кирпича на заводе попытать?
— Кирпич частникам не продают. Это всё как-то воруют или ворованное покупают. Вляпаешься, потом до конца жизни не отмоешься. — Помолчал. — А готовую цеглу? Где ты ее видел? Это если у кого старый сарай на снос купить… Труху покупать — только деньги тратить. А так бы постепенно наделал бы сам, оно и дешевше вышло б.
— Это, конечно, дешевше, — согласился Иван, — тольки где ж ты возьмешь соломы?
— Дак вот я и пришел к тебе с этой жалобой. Может, клуню… продашь?..
— Клуню? — Иван легко откинулся назад, будто груз какой сбросил с плеч. — А што? Теперь она на кой мне?.. То корм там хранил, а теперь… Коров же все равно ликвидируют.
— Да я думал… — начал Гаврюшка. — Сено можно и на дворе держать. Накрыл сверху, и будет стоять… Как у людей. А если что-то ценное — можно на чердак спрятать…
— Было б што, а то найдем, как схоронить. Ладно, договорились: забирай клуню. Там, кстати, и стропила ишо хорошие, сгодятся на хату. И фундамент каменный… Тоже ж надо?
— Дак надо…
— Ну, вот. Останется тебе тольки цеглы наделать да черепицы купить. — Иван поднял свой стакан, кивнул Гаврюшке: — Давай… Штоб цегла крепкой получилась.
Гаврюшка взял стакан, но пить не торопился.
— Чего греешь ее в руке? Давай, давай!
— Про цену не договорились… — напомнил Гаврюшка. — Ты не сказал, сколько возьмешь за клуню…
— Что? — Иван собрал на лбу все морщинки в одну кучу. — То уже ты, братуха, забалакал как-то не туда. — Иван хекнул, закрутил головой удивленно, выпил. Закусывая, он не переставал укоризненно мычать. — Придумал! Ну, придумал! Забирай клуню, и все. Ясно? Ото тебе и будет твоя доля от отцовщины. Понял? Ты ж за долей пришел?
— Насчет доли я пошутил…
— Ну, и я тоже пошутил. А клуню забирай. Там в самом деле и лес хороший, и камня в фундаменте много.
— Спасибо, — сказал Гаврюшка.
— Не за што. Пей давай.
Встрепенулась Романовна, подошла к столу.
— Ну, што же вы не едите? Яишня уже простыла. Иван, угощай гостя и сам ешь.
— Да какой он гость? — возразил Иван. — Он, как и я, у себя дома. — И тут же подвинул брату сковородку: — Давай, Гаврюш, бери. А то и правда — еще голодным уйдешь. И посуду опорожняй.
Гаврюшка выпил, закусил, повеселел. Обернулся к двери в спальню, сказал громко:
— А Геня как, не против?
— Не против, не против, — отозвалась та весело. — Только — как же ты будешь цеглу делать? Липочку в замес не загонишь…
— Попробую. — И добавил: — Она вроде начинает уже приручаться.
— Ниче, ниче, — вступила в разговор мать. — Начинай с богом, гуртом поможем. Родню всю покличем: братьев, сестер — вон их сколько!
— Да то так, лиха беда — начало, — согласилась Генька. — А план уже дали? Где строиться будете?
— Новую улицу прорезали, Заводская называется. От кирпичного завода к путям идет. Как раз на границе между поселками.
— Она ж не хотела в «деревню»?
— А какая разница? Главное — там близко к остановке: пять минут, и уже ты у семафора.
— Близко — это хорошо, — сказал Иван. — А то как настанет осень, пока дойдешь до рабочего по грязи, все ноги повыкручиваешь. И обуви не напасешься. Близко к поезду — это хорошо.
Вскоре Гаврюшка засобирался домой, Иван тоже поднялся, пошел его проводить. Романовна облегченно вздохнула, перекрестилась, стала убирать со стола.
— А вы почему вздыхаете? — спросила Генька. — Думали, наверно, что Иван заупрямится, и они разругаются?
— Не дай бог… Боюсь я этого… Разладу.
— Все про Ивана думают, что он жадный, прижимистый. Куркулем обзывают. А он добрый…
— Добрый, я знаю. Тольки он и вспылить может. Он ведь, как кипяток. Если што не по его — тут же вспыхнет.
— Кипяток, — согласилась Генька. — Но не жадный.
— Нет, не жадный. Он хозяйственный.
9
Через неделю в Ивановом дворе пыль столбом: раскрывают клуню. Солома старая, пыли в ней — хоть маску надевай. Но для самана другой и не надо — новая солома хороша, когда замес вымешивают лошадьми. А тут вся надежда на баб, лежалая солома мягче, не будет ноги ранить.
Увезли солому на машине. На другой день разобрали стропила: лес хорошо сохранился — сухой, звонкий. Гаврюшка доволен, он на него и не рассчитывал, а теперь — вроде находки. И фундамент — тоже: три самосвала камня набралось.
Пока разбирали да увозили клуню, некогда было голову поднять, а утром вышел Иван на крыльцо, смотрит: дико как-то во дворе стало, голо без клуни и светло, далеко видно — на другую улицу через огороды и даже дальше, аж до самой Куциярской остановки. Невольно стал оправлять рубаху, будто на него смотрят отовсюду. «Во! — удивился он. — С бугра весь двор как на ладони, хоть загораживайся».
Подошел к разгромленному месту, там, присыпанный толстым слоем пыли, валялся давний инвентарь: борона, колесо от брички со свалившейся шиной, однолемешный плуг и даже хомут. Поднял хомут. «Спалить его…» Однако сдул пыль, повертел, повертел — жалко стало, — отнес в сарай, повесил на клевец, вбитый в стену. Вернулся. Плуг… «Куда он? Гришке отдать, пусть в утиль отволокеть…» Перевернул его, поставил на лемех, взялся за вериги. «Ловкий… Была бы лошадка — огород пахать! Легко и быстро, не гнул бы спину с лопатой…» И тоже жалко стало — добро ведь. «Ладно, пусть лежит, он есть не просит…» И потащил плуг тоже к сараю.
Увидел Ивана с плугом Непорожний, крикнул вместо приветствия:
— Что это у тебя за машина, Иван? Да ты никак плуг до сих пор хранил? Неужели ждал, когда снова вернется единоличное хозяйство?
Иван бросил плуг, выпрямился:
— Слухай, сосед… И што ты, как дурной кобель, все время на чужой двор гавкаешь? Ну, какое твое дело, ждал я чи не ждал?
— Ну, куркуль! Недаром тебя куркулем зовут.
— Пошел ты к…
— Ну, что ты сердишься? Шуток не понимаешь.
— У тебя шутки… — Однако смягчился, пояснил: — Валялось все в клуне… И сам не знал, што там за добро. — Привалил плуг к стене. — Нехай пока… Потом приберу…
На помощь отцу Гришка прибежал, тоже любитель возиться в хозяйственном хламе. Увидел колесо:
— Ого какое! Это самоделковое?
— Нет, фабричное.
— Такие колеса выпускали? — удивился Гришка.
— Ну а как же? Выпускали. И колеса, и брички целиком, и сбрую.
— Че?
— Сбрую. Хомуты, постромки. А были, которые и сами делали. Умели…
— А теперь куда его?
— На растопку, куда ж… На велосипед ведь не приспособишь?
Гришка засмеялся. Вывернул из-под колеса шину, поставил прямиком:
— Во, по самую грудь! Можно, я возьму, покатаю?
— Куда такую дуру? — удивился Иван. — Оно ж тяжелое. Сними вон лучше себе обруч со ступицы. Ото коляска тебе для катания будет в самый раз.
Гришка поморщился.
— Эх ты, голова садовая. То ж самая лучшая игрушка у нас была. Как соберемся с целой улицы ребятишки, у каждого вот такая коляска, и давай наперегонки. Звон стоит! А мы — по улице, по выгону, через проулок — опять на улицу.
Иван сбил с пересохшей ступицы обруч, он свалился легко — от двух-трех ударов молотка, подал Гришке:
— Держи пока.
Тут же нашел подходящую проволоку, выровнял ее, отрубил кусок нужной длины, один конец изогнул буквой «Ч», а другой согнул вдвое, чтобы удобнее в руке держать.
— А теперь смотри, — Иван отобрал у Гришки обруч, приставил к Ч-образному концу проволоки обруч и покатил его по двору. — Понял? Сумеешь?
Взял Гришка проволоку, стал пробовать. Но не тут-то было: обруч не катился, а валился набок, проволока тыкалась в землю. Пришлось Ивану показать еще раз. Наконец Гришка освоил, покатил железное кольцо. Сделал круга два по двору и подался за ворота на улицу — зазвенел уже где-то аж у дальнего проулка. Иван смотрел ему вслед, усмехался: «Помчался дразнить ребятишек, теперь у них нема таких игрушек… Все больше купленные, заводские. А наши все ж таки были лучче — бегать заставляли: что коляска вот эта, что лапта, что «чижик», что «свинка»… Теперь и забыли все…»
Не успел затихнуть звон от Тришкиной «коляски», как залаяла собака. Иван обернулся и увидел незнакомого с папкой под мышкой. Он стоял в калитке и ждал, когда к нему подойдет хозяин. Ждал настойчиво, нетерпеливо. Иван пошел навстречу не спеша, вразвалочку, на ходу соображая — кто это и зачем.
— Уполномоченный из поссовета, — представился пришедший. — По переписи скота.
— А… — только и сказал Иван. И оба стоят молча — ждут один от другого продолжения разговора. Первым спросил Иван: — Куда, в сарай или в хату?..
— Можно и здесь, — кивнул уполномоченный на столик под деревьями в палисаднике. — Собаку только отгоните.
— Пошел, — махнул Иван на собаку, и та послушно поплелась в конуру.
Уполномоченный уселся на скамейку, развернул папку, записал фамилию, имя и отчество Иваново, потом спросил:
— Скот держите?
— Да… Корова…
— Сколько?
— Одна.
— Свиньи?
— Один… Поросенок…
— Еще что?
— Куры.
Уполномоченный поморщился, уточнил:
— Овцы?
— Откуда?..
— Постановление знаете?
— Читал…
— Ну, и что думаете делать? Почему не выполняете?
— А как его выполнять?
— Странный народ! — усмехнулся уполномоченный. — Нельзя скот держать в рабочих поселках — там же ясно сказано.
— Куда ж его девать?
— Это дело ваше. Продайте или зарежьте. Корову можете сдать на мясокомбинат, на бойню отвести, там принимают. Или продать в колхоз — им разрешено покупать у населения.
— А поросенка? Он же ишо маленький… Да и кто летом режет? Хоть бы до холодов додержать?
— Это от меня не зависит, — сочувственно сказал уполномоченный. — Смотрите сами. Мое дело разъяснить и предупредить. Распишитесь вот здесь. Двухнедельный срок дается вам… А с поросенком… — хотел что-то сказать и не сказал, ушел.
На крыльцо вышла мать, спросила встревоженно:
— Кто это был?
— Из поссовета… Насчет скотины…
— Забирать будут?
— Да не. Либо сам режь, сказал, либо на бойню отведи.
— Такую корову резать? Да они с ума посходили!
— Можно в колхоз сдать, — продолжал Иван.
— Как сдать?
— Не даром, за деньги.
— Лучче в колхоз — там хоть польза от нее будет: доить будут, приплод даст. Корова хорошая, удоистая. Жалко.
Иван развел руками: жалко, а что сделаешь?.. Пошел продолжать начатое — убирать хлам, оставшийся от клуни.
10
Ровно две недели еще продержал Иван корову и в последний день отведенного ему срока после обеда повел ее в колхоз. Подоили, покормили последний раз, Иван накинул ей на рога налыгач и сам молча пошел вперед. Корова послушно последовала за ним. Вывел из сарая, поднял голову, а на крыльце вся семья. Мать вытирает кончиком платка глаза. Генька тоже вышла, кутается в теплый платок, смотрит грустно на корову — прощается. Зинка вцепилась ручонками в перила, выглядывает сквозь фигурные дощечки. Гришка стоял на нижней ступеньке, виновато поглядывал то на отца, то на корову.
— Ну, чего выстроились, как на параде? — заворчал на них Иван.
Ему никто не ответил.
— Прощай, Маня, прощевай, кормилица наша… — всхлипнула Романовна.
Корова услышала свое имя, оглянулась на голос, замычала.
— Ну, еще чего… — сердился Иван. — Не вздумайте голосить на всю улицу.
Гришка подошел, погладил корову.
— Па, и я с тобой?..
— Не надо. Ворота закрой.
Иван вел корову через поле не спеша, отпустив длинную веревку — давал ей волю, и она паслась — щипала сочную траву в придорожной канаве. Если она задерживалась, Иван не понукал ее, стоял, раздумчиво курил, ждал. Выщипав вкусный островок, корова подходила к Ивану, и он шел дальше, пока она снова не находила что-то вкусное для себя. Последний раз она подошла к нему вплотную, он потрепал ее за мягкую шею. В ответ на ласку она положила голову ему на плечо, лизнула в щеку, будто сказала что-то на ухо.
— Што ж ты травишь мне душу, Машка? Неужели ты все понимаешь? — Помолчал. — Ну, а што я сделаю?.. — И он пошел дальше, нагнув голову. Корова плелась за ним.
Возле коровника в проволочном загоне беспокойно мычали уже сданные коровы. Приемщик осмотрел Иванову Машку, похлопал с удовольствием по холке, похвалил:
— Хороша скотинка! Не жалко?
— Нет, — быстро ответил Иван. — У меня ж их в сарае ишо штук десять стоит!
Приемщик только посмотрел на Ивана и ничего не сказал, понял состояние того, кликнул скотника:
— Эй, Семен, иди возьми корову.
Прибежал низенький, кривоногий, с помятым лицом выпивоха Семен, отобрал у Ивана конец веревки, заорал на корову, будто она ему уже успела сто раз надоесть:
— Ну, пошла, мать твою!.. — И хлестанул ее веревкой по широкому заду, оставив на нем темную полосу. Иван не выдержал, подскочил к скотнику, схватил его за шиворот, замахнулся тяжелым кулаком, но не ударил, а только сказал:
— Ты как, гад, обращаешься со скотиной? Это же корова! Она же доится, она же стельная!..
Подбежал приемщик:
— Гражданин!.. Гражданин!.. Успокойтесь… — И к Семену: — А ты повежливей. Нельзя же так, в самом деле. Пойдемте в контору, гражданин, оформим документы.
В конторе Ивану дали справку, по которой он имел право получить в банке деньги. Он даже не посмотрел — сколько, сунул в карман, вышел на волю. Оглянулся на скотный двор, Машка стояла у самой изгороди. Подняв голову и навострив уши, она высматривала Ивана, не веря, что он мог так предательски бросить ее…
— Эх, жизня… — выругался Иван и быстро скрылся за угол, пока его не увидела корова.
Поросенка он потихоньку додержал до осени и потом зарезал без особого торжества и огласки.