929». И все. На обороте можно написать от кого. «От любящих детей: Василия, Татьяны, Алексея». По возрасту. А что же мать? Надо и от нее: «От жены и любящих детей…» А разве мать не любящая? Как раз она-то и есть самая любящая. «От любящей жены Гуриной Анны Павловны и детей…» Теперь получается — дети не любящие? А зачем, собственно, выставлять напоказ свою любовь? Сооружение памятника разве не выражение любви? Напишем просто:
Вот так, в столбик и без никаких знаков препинания.
Гурин зрительно представил эту надпись на гладкой гранитной «спине» памятника, остался доволен. Хотел было записать текст в блокнот, чтобы не забыть, похлопал себя по карманам — блокнота не оказалось, остался в пиджаке, но идти за ним в купе не захотел, решил так запомнить: текст-то простой…
У поезда Гурина встретила племянница Ольга, Татьянина дочь, с мужем Сергеем и шестилетней дочерью Светланкой. Ольга черноглазая, высокая, но, по мнению Гурина, ей неплохо было бы немножко пополнеть, а то тонка, как тростинка.
— Ты что же такая худая? — спросил он. — Муж не кормит?
— Сама ест, — отозвался Сергей и, подхватив гуринский чемодан, заспешил вперед, к машине.
— Ветер подует — переломишься, — пошутил Гурин.
Светланка, белобрысая, в отца, с бантом на голове, поглядывая на гостя с детским любопытством, ловила каждое его слово. «Шустра!» — он привлек ее к себе, потрепал ласково за плечо.
— В школу еще не ходишь?
— Осенью пойду.
— Не дождешься, наверное? Хочется поскорее?..
— Не-е, — решительно сказала та. — Совсем и не хочется.
Гурин от неожиданности даже остановился:
— Вот те на! Но учиться-то надо?
— Надо. А я и не отказываюсь: я буду учиться.
— И на том спасибо. — Увидел издали, как Сергей укладывал чемодан в багажник, спросил у Ольги: — У вас своя машина?
— Откуда! Это Сергей у отца выпросил вас встретить. Обычно он ему не дает ее.
— Почему? Такой жадный у тебя свекор?
— Нет, он не жадный. Просто…
Светланка дернула мать за руку, недовольно предупредила:
— Мама-а!..
— Не буду, не буду, успокойся. — И засмеялась: — Защищает отца.
Гурин догадался, а потом и вспомнил, что когда-то сестра жаловалась ему в письме на зятя: пьет, и не стал больше задавать вопросы.
Подошли к машине, он с трудом втиснулся на переднее сиденье старенького «москвичонка», поехали. Дорогой поглядывал на Сергея, искал в нем признаки алкоголика и не находил: симпатичный парень, крепкий, красивое лицо. «А ведь пьет… Жаль… Очень быстро одряхлеет. Семью развалит. Жаль… Выберу момент, поговорю с ним…»
Мать стояла напротив своих ворот почти на середине дороги, нетерпеливо всматриваясь в даль улицы. Гурин увидел ее сразу, как только вывернули из-за поворота. Заметив машину, она всплеснула руками, зачем-то оглянулась на свой двор и медленно пошла навстречу. Чтобы не наехать на нее, Сергей вынужден был остановиться почти у Карповых ворот, заметив:
— Во, баба Нюра! И машины не боится!
Гурин невольно взглянул на Карпову хату, и жутью повеяло на него от нежилой пустоты этого дома: в радостный солнечный день видеть наглухо закрытые ворота, ставни на запорах и на всем появившиеся уже признаки запустения было неприятно. «Рядом и жить-то страшно…» — подумал Гурин.
Торопливо открыв дверцу, вышел из машины, обнял мать — седенькую, худенькую, с непокрытой головой, в длинном, обвисшем на усохшем теле платье, повел ее, обняв за плечи, во двор, дивясь про себя: «Как она постарела… И меньше стала…» Спросил:
— Что так исхудали? Харчей не хватает?
— Хватает!
— Болеете?
— Слава богу, нет. Просто, сынок, время пришло уже увядать мне…
— Ну-ну! Рано!
Неопределенного цвета, кудлатый, злобный и трусливый песик, не вылезая из конуры, неистово лаял на Гурина, пока мать не прикрикнула на него:
— Да цыц ты! Звягучий какой! — И к сыну: — Это Карпов, мне оставил.
— А как он сам там?
— Карпо? Ничего. Привозил его тут как-то Никита. Ничего, повеселел. Доволен невесткой.
Пес перестал лаять, однако глаза его по-прежнему были злы, и он сердито рычал, готовый в любой момент броситься на гостя. Гурин на всякий случай обошел конуру.
— Не бойся: он только шумливый, а некусачий, — сказала мать. В комнате спросила: — А ты што так неожиданно приехал? Да хотя ты всегда приезжал неожиданно…
— Соскучился.
— Да и пора: четвертый год ведь не был на родине.
— Неужели четвертый? Время-то как летит!
— Не ждет, — согласилась мать. — Раздевайся, теперь ты дома.
— Дома! — он раскинул руки, оглядывая комнату. — Дома!..
Вскоре пришла Татьяна, сестра Гурина, принесла тяжелую, набитую разной снедью сумку. Она с год как ушла на пенсию, но выглядела еще совсем молодо, бодро, голос веселый.
— А тебе пенсия, вижу, на пользу пошла! — сказал Гурин сестре, кивая на ее фигуру. — Гляди, как раздобрела!
— Теперь мне ветер в спину! Только и забот: Ивана накорми да поросенку вовремя вынеси.
— Держишь поросят?
— А как же? Мы сознательные.
— Молодцы! А я уж думал, что ни свежатинки, ни колбаски домашней и попробовать не придется.
— Придется, попробуешь! — сказала сестра и стала выгружать на стол содержимое сумки, наказывая матери, куда что девать: — Это в погреб, это в чулан, а это на кухню — сейчас будем варить холодец. Это тоже на кухню — сделаем его любимой картошки на сале и с мясом. Это — помидоры, на стол. Это тоже на стол, Иван купил… Наш «Кристалл».
Вечером, когда они остались вдвоем, мать спросила у Гурина:
— Едешь куда или возвращаешься?
— Да нет же! Специально к вам.
— Надолго?
— На две недели.
— О! — обрадовалась она. — Хорошо!
— Завтра Алексей приедет.
— И Алеша? — мать насторожилась. — Ты вызвал? Значит, дело какое-то затеваете?
Гурин кивнул.
— Меня будете определять куда-то? Не надо, не трогайте меня с места: я ишо пока сама себя обробляю…
— Не беспокойтесь, мама: не тронем, пока сами не скажете. Мы же договорились: станет невмоготу — к кому хотите, ко мне или к Алексею — пожалуйста.
— Что же вы тогда затеяли? Крыльцо починить?
— Посмотрим, может, и починим, — он решил пока ничего ей не говорить о своей «затее». — Просто давно не собирались вместе.
— Будем родню собирать? На какой день?
— Пока не будем… Вот приедет Алексей, решим… — Как бы между прочим спросил, окинув стены с увеличенными фотографиями: — А вроде ж была и отцова?
— Была…
— И что? Не сохранилась? — забеспокоился он.
— Должна быть целой: прибирала. Она совсем плохой стала — пожелтела, потрескалась. Черепица прохудилась, дождь пошел, промочил потолок, и на карточку попало. Сняла, хотела переснять отдать да так и не отдала. Раньше по дворам ходили, спрашивали: не надо ли кого увеличить? А теперь самой надо ехать в город, искать, где там делают их, такие карточки. Не соберусь никак. Тяжелой на подъем стала. Да и боюсь я уже города: там суетня большая, машин много. Кого-то просить надо…
— Далеко спрятали? Найти можно?
— Сейчас, што ли? Поздно уже шукать. В чулане где-то — там все фотокарточки… Завтра найдем. Спать ложись.
— Не хочется. Пойду пороюсь, может, найду.
— Че так загорелось? Раньше и не вспоминал…
— Посмотреть. Забывать стал его лицо. Пойду. Там свет есть?
— Есть. Вспомнил отца, надо же… Сюда принеси, и я с тобой погляжу на него. — Вдогонку крикнула: — На полке, в картонной коробке, смотри — там были. — Оставшись одна, продолжала раздумчиво: — Если не перехоронила куда… Память никудышняя стала: как положу што на новое место, потом не вспомню и не найду, пока случайно не наткнусь.
На другой день утром приехал Алексей. Как всегда быстрый, верткий, шумный, он вошел в дом с веселой прибауткой, на ходу успел незаметно дернуть за бантик Светланку, здороваясь, каждому отпускал какую-нибудь шутку. Под конец выдохнул громко, будто вынырнул из глубины, огляделся:
— Ну, со всеми поздоровался? Или еще кто остался? — пожаловался брату: — Еле вырвался. Как раз время такое… Пришлось врать, изворачиваться… А я ж не люблю это. С трудом на три дня отпустили. Что там у тебя, чего ты всполошился?
— Потом… — сказал Гурин.
Только после завтрака он решился собрать всех и открыть свои планы. Мать и Татьяна возились в летней кухне, Гурин послал за ними Светланку, наказав:
— Пусть все бросят и идут сюда. — И, когда все собрались, он, ни на кого не глядя, начал: — Меня последнее время мучает совесть из-за отца — мы совсем его забыли…
— А я его и не знал, — сказал Алексей.
— Тем не менее он был. Вот он, — Гурин поставил, прислонив к вазочке для цветов, пожелтевшую фотографию. — Это наш отец.
Татьяна спокойно ждала, что он скажет еще, а мать, высвободив из-под платка ухо, напряженно слушала, силилась понять, о чем идет речь, но пока ничего не понимала.
— Надо нам память о нем как-то оживить… Вспомнить и помнить всегда… — продолжил Гурин.
— У него что, день рождения? Круглая дата? — спросил Алексей.
— Нет… Наверное, нет… — он посмотрел на мать, та молчала, и он сказал: — Не знаю… Но не в этом дело. Разве только по круглым датам надо помнить своих родных?
— Не понимаю, что ты хочешь… Говори толком, — сказал Алексей.
— Я хочу ему сделать памятник.
— Памятник? — Алексей криво усмехнулся. — Обнаружилось, что он что-то совершил?
— Перестань! — строго крикнул на брата Гурин. — Ничего не обнаружилось, кроме того, что он наш отец. Этого, думаю, достаточно, чтобы мы, дети его, чтили отца.
— Вспомнил! Кому это нужно?
— Это нужно мне, тебе! Детям нашим! Им вот! — Гурин указал на присмиревшую Светланку. — Что же мы живем, как Иваны, не помнящие родства? Из двух бабушек мы иногда вспоминаем одну, и то к слову когда. А из дедушек — ни об одном понятия не имеем. Отца своего совсем забыли. Так же и дети нас будут «помнить»…