— Ну, что, товарищи? — сказал он. — По-моему, тут все ясно, обсуждать нечего. Партия требует от нас практических действий, а не одобряющих откликов. Давайте, кто согласен ехать работать в село?
Сказал это и тут же внутренне себя спросил: «А ты сам как, Дмитрий? Ты ведь тоже коммунист?» Спросил так себя и ответил вслух.
Калугин поднял голову, все думали, что он снова будет призывать откликнуться, а он сказал:
— Я, товарищи, согласен идти работать в село. Если партия доверит, пишите меня, — обернулся он к представителю райкома.
Дома объявил жене?
— Ну, Ириша, поедем жить с тобой в колхоз!
Она сначала не поверила, а потом стала упрекать его, что он, не посоветовавшись с ней, все решил сам. Решил и за себя, и за нее. Что она, техник-конструктор, будет там делать?
— Ира, я коммунист, это ко многому обязывает. Если бы я поступил иначе, если бы теперь спрятался в кусты, как бы смотрел тебе в глаза? Я бы сам себя возненавидел. Да и ты запрезирала бы меня. Разве не так?
Конечно же так. И она согласилась.
Общее собрание колхоза проводили на лугу. Стояли жаркие июльские дни. Дмитрий приехал в рубахе, спортсменской, вид у него был совсем мальчишеский. Колхозники смотрели на него без особого интереса и проголосовали без энтузиазма.
Большим трудом, долгим временем удалось ему переломить настроение людей, заставить поверить в него, в председателя, в его искренние намерения поднять хозяйство, наладить жизнь колхозников.
А сам он чувствовал — не хватает у него знаний, чтобы справиться с таким хозяйством и вести его дальше. Нужны специальные знания. А учиться трудно да и поздновато. Но другого выхода он не видел и поступил на заочное отделение сельскохозяйственного института.
И вот на самом подъеме, когда вот-вот, кажется, все наладится, приходит беда: умирает жена…
Наш «газик» чем дальше, тем натужнее ревет мотором, воет на предельных нотах, преодолевая глубокие сугробы. Все чаще ему приходится сдавать назад, потом с ходу пробивать снег. И вот наконец он попал в такой переплет, что уже не мог двинуться ни назад, ни вперед. Калугин открыл дверцу, нырнул в снежное крошево, долго его не было слышно, потом заскребся в дверцу, влез весь в снегу, сказал шоферу:
— Все. Не рви мотор. Сели на брюхо.
— Может, лопатой?..
— Не поможет: просвета ни впереди, ни сзади не видно. Занесло все снегом.
Калугин был так спокоен, что наша остановка поначалу не только не испугала меня, но даже не сбила с мыслей, и я продолжал раскручивать свои впечатления и знания о нем. Какой он?.. Сидел я однажды в его кабинете и наблюдал за ним. Он принимал людей. Много было у него в тот день посетителей, разных и с разными делами, и ни одного он не отправил ни с чем, никому, кто старше его, не сказал «ты», всех звал по имени и отчеству.
Зазвонил телефон — сообщили: ночью киномеханик возвращался домой, лошадь попала в занесенную снегом полынью и утонула.
— Сам-то жив?.. Ну хорошо, сам жив остался. Пусть придет расскажет.
Пришел киномеханик — лицо растерянное и осунувшееся: он пережил ночью немало. Дмитрий Михайлович вышел из-за стола, подсел к нему. Механик стал взволнованно рассказывать о своем происшествии.
— Ладно, успокойся. Сам-то жив — это главное. Иди отдыхай. Ночь-то, наверное, не спал? Ну вот. Иди, успокойся…
…Эпизод за эпизодом раскручивается виденное, слышанное. И вдруг мысли споткнулись, смешались. Дмитрий Михайлович, боясь, что кто-либо уснет, предлагает:
— Анекдот бы кто рассказал, что ли?
Пятый час мы сидим и ждем. Уже давно наступила ночь. Мотор замер, сколько ни бились — не завели. Пока он работал, было веселее: его шум заглушал вой ветра и вселял надежду. Теперь он умолк. Две прогалинки в ветровом стекле быстро побелели.
Мы уже давно молчим, говорить не о чем, да и неохота. Лишь Дмитрий Михайлович время от времени оборачивается и спрашивает:
— Не замерзли?
— Нет…
— А у меня ноги мерзнут, валенки промокли.
На этом разговор надолго обрывается.
О том, что мы попали в беду, никто не говорит, будто ничего не случилось. Застряли — и все. Выберемся. Хотя для того, чтобы выбраться, мы ничего не предпринимаем: бесполезно. Снег глубокий, рыхлый. Чистить дорогу бессмысленно — ее тут же заносит.
У нас есть одна надежда, она-то и поддерживает наше настроение. В райцентр из колхоза ушел трактор — повез молоко. Возвращаться он должен этой же дорогой, его мы и ждем.
Ну, а если трактор тоже застрял или тракторист не решился ехать ночью в такую погоду?.. Я подумал об этом, но не сказал.
Ждем. Ждем так, будто он обещал непременно приехать за нами. А его все нет.
Наша машина оборудована по-зимнему: по бокам висят брезентовые двойные занавески, верх утеплен байковым одеялом. Все это хорошо помогает, когда работает мотор и включено отопление. Теперь же это оборудование кажется ненужной маскировкой: холод пробирает до костей, снег находит щели, пробивается внутрь машины, белит все мелким порошком. Он не тает, его слой становится все толще и толще. Первыми побелели дерматиновые спинки сидений, потом покрылись снегом черные головки рычагов переключения и рулевое колесо, и, наконец, снег стал засыпать нас. Сначала мы его стряхивали, а потом бросили это бесполезное занятие: пусть сыпет, разве он мешает. В конце концов, не в этом дело…
— Не замерзли? — поворачивает голову Дмитрий Михайлович.
— Нет, — отвечаем мы и как бы в подтверждение этого делаем слабые движения, словно усаживаемся поудобнее.
Дмитрий Михайлович, в коротком пальто на вате и мохнатой шапке, низенький, сидит рядом с шофером, съежился, будто утоп в сиденье.
— Анекдот бы кто рассказал, что ли? — снова просит он.
У меня язык не ворочается, тем более для анекдотов. Да кстати, я что-то ни одного и припомнить не могу. А ведь знал.
Выждав минуту, Калугин начинает рассказывать сам. Один, другой… Шофер Ваня смеется сдержанно, крутит головой, удивляясь «складности» анекдота. Вера хохочет звонко, приговаривая:
— Вот, Дмитрий Михайлович! И откуда вы их знаете? А это про вас!
Следующий анекдот он не кончил, проговорив:
— Трактор! — Калугин быстро отдернул штору, открыл дверцу и вывалился в кипящую ночь. Ваня последовал за ним.
Вскоре и я услышал шум трактора, а потом голоса людей и возню у себя за спиной: это шофер доставал из багажника трос. А еще через некоторое время в машину снова сели Калугин и Ваня. Ваня протер соленой тряпочкой стекло, включил фары, взялся за руль.
— Ну, трогай, — сказал он и посигналил светом. Машина резко вздрогнула — трактор рванул ее, и мы поехали.
Мне вдруг стало почему-то стыдно. Стыдно за то, что я был не очень разговорчив, что не рассказал ни одного анекдота, что смеялся через силу, неохотно. Я стал стряхивать с себя снег настойчиво, остервенело, словно вместе с ним хотел стряхнуть и то чувство неловкости, которое овладело мной. Я даже сказал какую-то шутку, но она получилась неуместной и потому глупой, и от этого стало стыдно еще больше.
Машина покачивалась. Это было единственным признаком движения. Через проталину в ветровом стекле был виден трактор. Собственно, трактора не видно, я видел лишь левую гусеницу и то не все время, а в какие-то короткие промежутки, когда снежный вихрь почему-либо спадал. Поблескивающая в свете фар гусеница и клубящийся белым облаком снег казались огромным костром. Отполированные шины, мелькая, создавали впечатление летящих искр. Казалось, перед нами бушует на ветру огромное пламя, которое все время усиливается, и от этого становилось не по себе. Чтобы отвлечься, я сказал Калугину что-то о суровости нынешней зимы. Он согласился со мной, помолчал и спросил:
— Не приходилось в таких переплетах бывать?
— Нет, — признался я. — Наоборот, мне всегда казалось, что я люблю метель, пургу…
Он засмеялся.
— Ваня, кто на тракторе? — спросила Вера.
— Славка, — ответил шофер.
— Славка! — обрадованно воскликнула Вера и несколько раз повторила это имя. Потом обернулась ко мне и с гордостью добавила: — Сват наш.
Я кивнул, будто это мне что-то объяснило.
Наш поезд продвигался вперед с трудом. Местами снег был настолько глубок, что приходилось отцеплять трактор, он один проезжал вперед, проминая снег, потом возвращался, подбирал «газик» и снова тащил.
Мы все изрядно замерзли, но духом не падали: через час-полтора выберемся на основную трассу, а там, если машина и не заведется, — все равно не страшно, можно заночевать в селе.
Дорога между тем делалась все труднее и труднее, остановки следовали одна за другой. Трактор то и дело оставлял нас, и тогда на сердце становилось одиноко и тоскливо. Невольно думалось: «Зачем он так далеко уходит?..» Но вот показывались качающиеся огни, и тоска сразу отступала.
Однажды трактор несколько раз промял дорогу, но сдвинуть машину с места так и не смог, она словно прикипела. Тогда он начал дергать, но и это не помогло. Оборвался трос и разбил фару, «газик» на один глаз ослеп.
Трос связывали долго, но это уже был напрасный труд: вездеход наш окончательно занесло. Огромный трактор беспомощно барахтался на одном месте, зарываясь гусеницами глубже в снег. А чтобы трактор не повис на «брюхе», тракторист разворачивал его то влево, то вправо, разгребая гусеницами снег. Если и трактор засядет — тогда беда.
Но беда не заставила себя долго ждать. Правда трактор не засел, но испортился: перестала включаться первая передача. Тракторист поставил его боком к свету от «газика» и принялся ремонтировать.
В это время я впервые как следует увидел тракториста: огромный мужчина в ватных брюках и такой же ватной фуфайке стоял к нам спиной и голыми руками что-то откручивал гаечным ключом. Он иногда поворачивался к свету, и я видел его большие руки, испачканные маслом.
«Как он терпит? — думал я, содрогаясь. — Хотя бы поломка оказалась незначительной — на таком морозном ветру много не наремонтируешь…»