Ремонт затянулся. В машине снова наступило тягостное молчание. Калугин и шофер перебросились словами о том, где мы находимся и близко ли до деревни. По их предположениям, не больше пяти-шести километров…
«Значит, с трактором дело безнадежно, — догадался я. — Собираются идти. Но ведь шесть километров не пройти. Снег глубокий, ветер ураганный… Если решат окончательно идти, буду отговаривать».
Я смотрел на тракториста и про себя повторял: «Хотя бы он наладил трактор…» Время от времени к нему выходили и шофер, и Дмитрий Михайлович, старались как-то помочь, но долго вытерпеть на холоде не могли, возвращались в машину. А он все работал. Ни разу не отошел, ни разу не спрятал руки, чтобы погреть их. Железный какой-то мужик, богатырь.
«Хорошо хоть тракторист попался пожилой дядька, закаленный, терпеливый — не бросает. Был бы молодой парень, давно махнул бы рукой».
Холод одолевал, стало клонить ко сну, и как-то само собой уже ни о чем не думалось. С трудом продирая глаза, я видел сквозь проталинку все ту же спину огромного человека и на нем — на спине и на брюках — два больших черных пятна.
«Почему к этим местам не пристает снег? Тракторист весь белый, а эти два пятна остаются черными? Наверное, они так замаслились и отшлифовались, что к ним, как к зеркалу, сухой снег не пристает, — сообразил я, и тут же, без всякой связи, полезли совсем другие мысли: — Если будем уходить, чемоданчик свой не возьму… Зачем он? А хороший был чемоданчик и совсем новый — это его первая поездка…»
Я почувствовал, как на плечо мне что-то навалилось, и понял: Вера уснула. А ведь я где-то читал, что спать нельзя, и осторожно пошевелил плечом, чтобы разбудить ее. Она приподняла голову и, не просыпаясь, опустила ее себе на грудь.
— Дремлется? Потерпите, спать не надо, — сказал я вполголоса.
Встрепенулся Дмитрий Михайлович — он, оказывается, тоже задремал.
— Да, спать не надо, — проговорил он бодро и тут же вышел из машины. О чем-то поговорил с трактористом и, возвратившись, сказал:
— Выходите.
Это прозвучало как команда. «Значит, решили идти… — я потянулся за чемоданчиком, но тут же раздумал: — Зачем он? Только руки свяжет».
— А чемодан? Забирайте все. И ботинки — тоже.
«Он о ботинках помнит», — удивился я. Дома Калугин дал мне доехать до города свои запасные валенки, поэтому ботинки я вез в руках.
— Берите, берите, — торопил он.
Я взял свои вещи, стал вылезать из машины, сожалея, что не оставил в ней записки. Надо было попрощаться с женой, с матерью, пусть они… Мои мысли вдруг оборвались — я тут же почти по пояс провалился в сугроб. Чтобы сделать шаг, мне надо было упереться обеими руками в снег. Второй шаг пришлось делать таким же образом. На четвереньках я добрался до трактора. Почему я направился именно к трактору — не знаю. Наверное, потому, что он был освещен и возле него стоял человек. Вслед за мной тем же способом подошли и все остальные.
Тракторист подхватил Веру и поставил на гусеницу.
— Залезай в кабину. Вот сюда, прямо на сиденье становись. А вы туда, в угол, там ящик с инструментами стоит, садитесь на него, — говорил он, помогая мне взобраться на гусеницу.
Пока я усаживался в тесной кабине, тракторист успел впихнуть сюда шофера и самого Калугина.
— Во! — приговаривал он весело. — Ты, Иван, здоровый, выдержишь Дмитрия Михайловича. Ложитесь на его спину, Дмитрий Михайлович, а ты пригнись, пригнись. Вот так. А ты, Вера, на мою спину ложись. Мне только — чтобы рукам свободно было, — отодвинул он мои коленки. — Вот так!
— На твоей-то спине можно и вдвоем лежать, — пошутила Вера.
— Поехали! — проговорил он, и трактор, вздрогнув, тронулся с места.
Прямо передо мной качались две фигуры — одна над другой — шофера и Калугина. Слеза в слабом отблеске света я видел улыбающееся лицо тракториста и над ним лицо Веры, напряженно всматривающейся в переднее стекло.
— Дороги-то не видно… — проговорила она.
Тракторист ничего не ответил, а только улыбка еще больше обнажила его зубы.
«Неужели ему в самом деле весело? — подумал я. — Пожилой ведь человек…»
Трактор грохотал, качался, и казалось, будто мы мчимся с необыкновенной скоростью. «Не свалиться бы только в кювет…»
— Доедем ли, Славка? — снова заговорила Вера.
«Что она его так называет, словно мальчика?»
Я взглянул на тракториста. Он почти касался, лбом ветрового стекла и улыбался, будто видел там кого-то знакомого. Руки его все время были в движении — он то тянул рычаг на себя, то вдруг резко отталкивал его и хватал другой. Казалось, он играет рычагами и игра эта забавляет его, он улыбается.
Я смотрел на тракториста и не мог оторваться: было в этой улыбке что-то наивно-детское, располагающее и вселяющее в душу бодрость и теплоту. И беда наша уже казалась не бедой, а игрой, шуткой: едем пять человек друг на дружке в кабине трактора — разве не интересно?
«Да он как будто не такой уж и пожилой», — подумал я, не сводя глаз с тракториста.
— Никак изба, Славка?
— Так приехали уже, — сказал он просто.
— Ну, а куда ж ты?
— Вон огонек горит, там, видать, не спят.
Вскоре мы сидели в теплой избе. Калугин обморозил ногу, шофер — левую руку. У меня прихватило кончик носа. Мы потирали пострадавшие места, шутили.
В дверях стоял высокий белобрысый паренек. На нем был черный матросский бушлат, на груди виднелась тельняшка. Длинные руки его неловко свисали по бокам, и он не знал, куда их девать. Он стоял, смотрел на нас и как-то по-детски застенчиво, даже виновато, улыбался.
Спать Славка лег на полу, отказавшись от какой бы то ни было постели, кроме подушки. Под себя он положил фуфайку.
Утром все встали рано, и только Славка спал. Будить его было жалко.
— Славка, вставай, — толкнула его легонько Вера и проговорила: — Молодой ить, беззаботный…
Услышав Верино замечание, Калугин улыбнулся, взглянул на Славку, на его коротенький бушлатик, сказал:
— Вернусь, закажем штук двадцать полушубков — спецодежда будет механизаторам. — И пояснил: — Пока сам не испытаешь, не догадаешься.
…Эпизод за эпизодом раскручивается все виденное и слышанное. И домой приехал — долго ходил под радостным впечатлением от этого человека, от людей его колхоза, которых, можно сказать, он уже сам создал — вырастил и воспитал. От хозяйства, которое и на колхоз-то не очень похоже, — это, скорее, настоящий современный завод по производству продуктов питания, и прежде всего продуктов животноводства — молока и мяса. Здесь такая же, как на заводе, дисциплина, такое же отлаженное производство. И люди живут уверенно, богато, весело, любят свой дом, свой колхоз, свою работу. И это на трудных землях Нечерноземья!
— Трудные земли! — как-то в разговоре воскликнул Калугин. — Это как с другим мальчишкой бывает. «Трудный ребенок, трудный ребенок», — затвердят все. И потом уже и родители от него отмахиваются, и учителя от него отворачиваются: «Что с него возьмешь? Он ведь трудный ребенок!» И растет человек действительно трудным и трудно. А он просто чуть не похож на всех остальных, обычных. Так и с нашей землей. Затвердили: «Трудная, трудная…» Конечно, трудная! Но она и благодатная, и урожайная. Любовь только к ней надо проявить, руки приложить, — земля наша очень отзывчива на трудовые руки. На ней все растет: и пшеница озимая, и рожь, и картошка. Даже кукуруза на силос. А травы! Для животноводства, я тебе скажу, это настоящее Эльдорадо! Ты смотри, когда повернулись лицом к Нечерноземью, как народ ожил, как земля вздохнула. — И добавил мечтательно: — Нам удобрений бы побольше, машин. Да машин новых, которых, наверное, еще и в проектах нет — производительных малогабаритных, чтобы мы могли на малых площадях, меж кустов, в лесу траву убирать. Трава! Что за трава у нас! В рост человека вымахивает, честное слово. Приезжай летом, увидишь, какая тут благодать.
Я обещал приехать. И все время с тех пор только и думал о нем, о Калугине. Летом хотел поехать к нему, повидать, поговорить: соскучился, будто по родному человеку. Да так и не удалось…
НА ЛОНО!..Рассказ
Природу Иван Сидорович Козлов любил смолоду. Не было случая, чтобы он когда-нибудь отказался от похода или какой-то вылазки за город. А чаще всего сам Козлов и был зачинщиком всяких вылазок «на лоно» — как он ласково называл их.
С годами эта страсть его усилилась. Проведенный в городе выходной день он считал потерянным для жизни и жалел о нем потом искренне и долго.
Иван Сидорович не был ни рыбаком (хотя рыболовную снасть имел и всегда, выезжая на лоно, брал ее с собой), ни охотником (хотя и ружье у него имелось, но оно лежало в разобранном виде в чехле далеко на антресолях — «от греха подальше»), ни грибником (хотя грибы любил и иногда даже собирал их). И лес, и реку, и просто степное раздолье он обожал, будто это была его родная стихия. Сваренная на костре уха, зажаренный на вертеле кусок мяса, испеченная в золе картошка были для него первейшим лакомством. Веселый, общительный, этакий толстячок-добрячок, Иван Сидорович любил подурачиться на свободе, он был мастак на разные забавы у костра, в воде, на лужайке.
Работал Козлов народным судьей. На этой должности он пребывал уже лет двадцать бессменно, а в районном городке жил безвыездно и того больше. За это время он сколотил крепкую компанию таких же любителей «костра и солнца», как и он сам. В эту неразлучную троицу кроме самого Козлова входили начальник районной милиции майор Ванечкин Виктор Петрович и директор ликеро-водочного завода Пронин Илья Мокеевич.
Ванечкин, здоровенный, крепкий мужик, с лицом, слегка побитым оспой, будто шрапнелью обстрелянный, был грозой местных хулиганов. У него и вид был такой, словно сама природа создала его для борьбы с преступниками. Широкие, вечно насупленные брови делали его суровым, неприступным. Однако в своем кругу он любил и пошутить, и посмеяться и смеялся громко, раскатисто. Фамилия Ванечкин к нему как-то даже и не подходила, ему бы под стать было что-то вроде Громыхайло или Громобоев, а он — Ванечкин.