Рассказ
— Федь, глянь, никак Василь до Павловной приехал? Вон по двору ходит. А ее ж дома нема. Вот будет горевать — не встретила сыночка. А он, наверное, не знает, где и ключ-то она хоронит. Пойду, а вы тут сами. — Неботова набросила на плечи мужнину телогрейку, накинула платок на голову, побежала.
Многочисленная детвора сыпанула от стола к окнам, отпихивая друг друга, прилипла лбами к стеклам. Неботов положил ложку и, вытирая шершавой ладонью обветренные губы, тоже подошел к окну.
— Па, а кто там?
— Мать же сказала: сын к бабушке Нюше приехал.
— А где он был?
— «Где, где», — мягко заворчал отец. — Будто не знаете. Где наш Терешка?
— У городе. Так Терешка там живет и работает.
— Ну и он, — Неботов кивнул на окно, в которое был виден дом стареющей в одиночестве вдовы Павловны.
Пустой двор ее, без обычных пристроек — сараев и сараюшек, без стожков сена и навозных куч, без ворот, просвечивал насквозь. Летом его затеняли развесистый клен и несколько деревьев белой акации.
Теперь деревья голы, почки еще не проклюнулись, и вся усадьба выглядит необжитой, заброшенной, и человек, слоняющийся по двору, кажется чужим, случайным. Дети обсуждают одежду и каждый шаг гостя. Им в диковинку его черный блестящий дождевик — «как клеенка». Особенно детально обговаривается берет на его голове: «Чудная кепка какая-то: тоже из клеенки и без козырька. На бабу похож».
— Па, а он что, тоже в Донецке живет?
— Да нет! — решительно возражает единственная среди ребят девочка. — Он в Москве аж. Правда, пап?
— Правда, — неохотно отзывается отец: он о чем-то думает, и дети мешают ему.
— А, я знаю! — обрадованно тянет кто-то. — Это тот, что заметки в газету сочиняет! Тот, па?
— Да.
— Я читал одну заметку! — В голосе полно гордости и торжества.
— Чи-итал! — возмущается почему-то девочка. — Где ты читал?
— Читал! Бабушка Нюша маме показывала газету. Вот такая заметка, большущая. Про шпионов, которые границу переходили.
— Ну ладно, будя вам, — пресек спор Неботов.
Ребята притихли, смотрят, шушукаются.
— Па, а че он по ставням лазит?
— Ключ, наверное, шукает. — Неботов, проследив, как его жена, широко ступая и прыгая с кочки на кочку, перебралась через раскисшую дорогу на другую сторону улицы, отошел от окна. Открыл средний ящик комода, сунул глубоко под белье руку. На ощупь выбрал трешку, позвал самого большего: — Коль, оденься, сбегай на Баню, пока открыто.
Мальчишка нехотя оторвался от окна, по-деловому возразил:
— А рази она мне даст?
— Даст. Скажи, до Павловной сын приехал — дядя Вася. Она знает. Даст. Беги. А ты, Валь, со стола быстренько убери, посуду помой да пол подмети. А вы, Серег, Гриш, Вань, игрушки свои куда-нибудь приберите. Разбросали — пройти негде. Сколько можно говорить! Федор, поросенку вынеси.
Отхлынули от окна, засуетились ребятишки. Хлопнув дверью, первым побежал в магазин Коля. Выскочив за ворота, тут же вернулся.
— Па, а какую брать?
— Не знаешь, что ли? Белую.
Понял, помчался.
Федор сунул руку в помойное ведро, стал мять еще теплую картошку. Дух свиного варева распространился по всему дому.
Неботов поморщился:
— Да там помял бы!.. В сарае места мало, что ли…
Подхватил ведро мальчишка, потащил к двери:
— А корову поить?
— Не надо. Уже поил.
— Па, а что он, к нам придет? — спросила Валя.
— Не знаю. — Неботов выдвинул самый нижний ящик, достал желтые с красным отливом широконосые туфли. Крупный белый шов на рантах сверкал магазинной чистотой. Смахнув рукавом невидимую пыль с носков, поставил туфли на пол.
Пошарив по ставням и не найдя ключ в тех местах, куда его обычно прятали когда-то, Гурин решил, что мать взяла его с собой. Потрогал замок — плоский, маленький — и понял: под дождем ему мокнуть не придется: фигастенький замочек он легко откроет гвоздем или куском проволоки. «И хорошо, — успокоил он себя, — посмотрю, как мать живет».
В редкие свои наезды ему как-то никогда не удавалось разглядеть ее обычную жизнь. К его приезду она всегда готовилась, и он постоянно встречал здесь уют и тепло. Чистые полы, чистая посуда, много угощений — все это быстро развеивало мрачные догадки о том, что по такому случаю мать, наверное, собирала все свои ресурсы и влезала в долги. Гурин верил в лучшее: мать живет совсем неплохо. «В самом деле, много ли старухе надо?.. — думал он, сравнивая ее запросы со своими. — Теперь вот застал врасплох, погляжу на ее житье-бытье…»
Гурин спустился с крылечка и, шаря глазами по двору, искал гвоздь. Но гвоздя не нашел, увидел щепочку, поднял — принялся чистить ботинки. Присел на осклизлый камень-голыш и в прозрачной лужище стал сосредоточенно, медленно мыть обувь. Спешить все равно некуда. Медлил он еще и потому, что боялся увидеть крайнюю бедность матери, оттягивал эту минуту, надеялся на лучшее, а готовил себя к худшему, пытался что-то заранее придумать — то ли оправдание себе, то ли какие-то меры…
— Приехал?.. — раздалось совсем рядом.
Столкнулись, рассыпались мысли, разбежались так торопливо, что даже голове стало больно. Вскочив, Гурин — большой, грузный мужик — растерянно смотрел на Неботову, будто та застала его за чем-то постыдным.
— Не забываете мамку? Молодцы.
— Да… Вот приехал… Здравствуйте, тетя Катя, — он протянул было ей руку, но увидел, что рука грязная и с нее стекают мутные капли, опустил. — Извините…
— Ничего, мы привыкшие к грязи, — сказала она и поцеловала его по-родственному в губы. — С приездом!
Гурин двумя пальцами достал из кармана платок, вытер им руку и, как бы случайно, смахнул с губ холодеющий на ветру влажный отпечаток. Смотрел на худую, бледнолицую женщину и сквозь какие-то невидимые черты смутно угадывал в ней ту молодую девушку Катю, которую запомнил с давнего своего детства.
Их окраина славилась тогда обилием девчат, в каждом доме было по две, по три девушки. Со всего поселка ребята сходились сюда «на улицу», и редкий вечер обходился без драки. Этим особенно отличались парни с Куцего Яра. Большой ватагой, подвыпившие, с ножами, куцеярцы наводили страх на все девчачье племя. Глазуновские ребята были совсем другими. Красавцы, как на подбор, озорники, они вечно подшучивали над простодушными и доверчивыми девчатами. С Баевой улицы парни приходили с гармошками. Пьяные, они горланили срамные частушки или дрались с куцеярцами. И только с Чечеткиной улицы Федор Неботов — тихий юноша — ходил всегда один. Ухаживал он за самой красивой девушкой — скромной и застенчивой Катей Софроновой. И удивительно: никто не пытался «отбить» у него эту красавицу, и он ни разу ни с кем не подрался, со всеми умел обходиться — и с хулиганистыми куцеярцами, и с насмешливыми глазуновцами, и с беспутными баевцами.
Однажды Павловна поддалась на уговоры девчат и разрешила им собрать в своем доме вечеринку.
Неприглашенные куцеярцы обиделись и устроили настоящую осаду дома. Они стучали в окна, в дверь, требовали то одну, то другую девушку для переговоров, грозили всем самыми страшными карами.
Гурин хорошо запомнил тот вечер. В страхе забился он тогда в угол на лежанке, ждал кровавой развязки. Но развязка была самой мирной. Из комнаты вышел Неботов и долго о чем-то разговаривал с буйными куцеярцами. А Катя все время мяла на груди платок, прислушивалась к разговору на улице и посматривала на ребят, прося их выйти и помочь Феде.
Куцеярцы постепенно угомонились и ушли, а Неботов возвратился в комнату целым и невредимым, и было ему немножко неловко от пристальных взглядов, устремленных на него.
— Подвыпили ребята… — оправдывал он куцеярцев. — Бывает.
После оказалось, что осаждавшие дом сорвали створку одной ставни и куда-то унесли. Мать Гурина сильно опечалилась. Но на другой же день, вечером, Неботов принес новую створку и навесил. Эта створка и до сих пор служит, от времени она сильно перекосилась, но все еще жива…
— Надолго ж, чи как? А чего ж один, без жинки?
— Проездом я, теть Кать, в командировку еду. Решил заглянуть. А вы постарели… И худая почему-то…
— Так годов-то сколько прошло! — сказала она весело. — И ты вон какой толстый стал да солидный. Ключ-то нашел?
— Пока нет.
— Она его в погребе хоронит, за дверкой сразу, на гвозде.
Гурин заглянул в погреб и, увидев ключ, почему-то сильно обрадовался, захотелось побыть дома одному. Но Неботова не уходила, она рассказывала, что Павловна ушла к какому-то дальнему родственнику. У того недавно умерла жена, сегодня как раз исполнилось сорок дней, так она пошла помочь ему организовать поминки.
— Можа, к нам пойдем, пообедаем? Как раз Федор пришел… — предложила она несмело.
— Нет, теть, спасибо. Я не голоден, в самолете кормили.
— Кормят в самолете? — удивилась она. — Ото там едят?
— Кормят. И чаем поят. Я отдохну, пока мать придет. Устал.
Она помолчала, что-то прикидывая.
— Ну ладно, отдыхайте, — вдруг перешла на «вы». — А я сбегаю за ней, покличу. А то ж ей будет обидно: сыночек дома, а она там сидит.
— Не надо! — решительно запротестовал Гурин. — В такую даль, по такой грязи! Что вы! Не стоит. — Ему не хотелось, чтобы по поселку тотчас разнеслась весть о его приезде. — Очень прошу, тетя Катя, не ходите. Что, у вас дома дел нет?
— Да дела всегда найдутся… Только обидно ей будет: сыночек дома, а она там сидит. Ну ладно. — Нехотя согласившись, Неботова ушла.
Гурин вошел в сени — на него пахнуло нежилой чистотой, прибранностью и прохладой. В комнате тоже было зябко, — видать, здесь уже давно не топилось. Осторожно ступая, как в храме, он прошел из комнаты в комнату, включил и выключил зачем-то свет, взял с этажерки книгу. «Родная речь» — его учебник, сохранился. В красном углу на угольничке валялись граненые стопки. Одна из них была наполнена перловой крупой, и в ней торчала тонкая церковная свечка…
Кто-то без стука открыл дверь. Гурин обернулся и увидел Неботову. Она с трудом совладала с дверной защепкой — руки ее были заняты. В одной она держала большую эмалированную миску, наполненную крупными чистыми яйцами, а в другой — хозяйственную сумку.