В сторонке судачили вполголоса женщины.
— И что ж за болезнь такая: был, был человек, вчера ходил, смеялся, а утром — нет?..
— Много ли надо! А он уж давно жалился на сердце.
— Укатали крутые горки…
— Ить он у нас тут, почитай, годов пятнадцать, коли не боле. Пришел чернявый, молодой, а стал весь сядой.
— Сядой!.. Сядина в бороду — бес в ребро.
— И что зря на человека, да на покойника…
— Не зря, было дело.
— А и было — не грех: Анютка — баба умная, ему под пару. Сходственные они.
— Кто ж говорит, что не сходственные? Сходственные. Да стыдобушки сколько перенести им пришлось.
— А поседел он ишо ране того…
— Дак и то, поседеешь: вспомнить, что было… И все на одну голову, на одно сердце, на одни плечи. Сверху жмуть, недовольство, снизу тоже недовольство: бедность, нехватка. Пока это все улегулировалось: тут поднялось, там опустилось.
— Все равно недовольство.
— Дак всем рази угодишь?..
Виктор обнял руль, уткнулся лбом в клаксон, задумался. Почему-то первое известие о смерти Бамбизова его совсем не поразило. Когда прибежала на рассвете растрепанная, бледная Ольга Тихоновна и закричала охрипшим голосом истерички: «Помогите!.. Помогите!.. А-а-а!..», Виктор сразу все понял и ничему не удивился. Даже как-то спокойно слушал вопли испуганной женщины и недоумевал, почему она орет: когда-то это должно было случиться, могло случиться и гораздо раньше. Но действительно, почему именно сегодня? Сегодня он этого не ожидал. Никакого повода, никаких признаков не было. А Виктор-то думал, что знает его лучше, чем самого себя. Лет десять вместе, бок о бок. В каких только переплетах не бывали! Был он ему и другом, и советчиком, и нянькой, и всем, чем угодно… Не удивился Виктор известию, схватился и побежал к телефону, вызвал врача. Спокойно слушал тогда Виктор, а теперь, будто шок прошел, нахлынула тоска…
Задумался Виктор, не заметил, как Гришанов забрался на председателево место, как под его тяжестью скособочился «газик», присев на правую рессору.
— Поехали.
Не поднимая головы, Виктор нажал до отказа на стартер. Металлическим скрежетом взвыл мотор, машина рванулась и понеслась.
Пулеметной дробью снова застрочил пускач, стрельнул несколько раз голубыми кольцами в небо и затих. Трактор завелся, поурчал на месте немного и побежал, нескладно вихляясь на выбоинах. Растопыренные высокие колеса делали его похожим на новорожденного телка.
Народ стал медленно расходиться.
— А-а-а… — неслось из-за сада: то выла председателева жена.
Машина выкатилась за село, заструила пыль по большаку. Вдали виднелись высокие густые тополя, а над ними — элеватор и водонапорная башня.
Завидев знакомые очертания города, Гришанов приободрился, будто не чаял добраться до родного места. Снял кепку — единственный гражданский атрибут на нем, — вытер взмокревший лоб и подшитую с внутренней стороны околыша клеенчатую полоску, ругнул про себя Бамбизова: «Выбрал солнцепек для нарядов. Все шуточки шутил: «Чтобы не рассусоливать, мол, долго. Ни зимой, ни летом. То ненастье, то солнце — одинаково разгонит». И осекся: вспомнил — нет больше Бамбизова. От того и чувствует себя Гришанов непонятно как. Такое им овладевало лишь на фронте, когда в напряженные минуты приходилось на вертком «виллисе» мчаться с донесением из штаба в штаб… Нет, не такое, сейчас что-то совсем другое — и обстановка не та, и тревога иная. Теперь он не просто чей-то посланец, — сам от себя гонец, от себя самого везет донесение.
Поглаживает машинально гладкую кожу тощей планшетки — нет в ней пакета за пятью сургучными печатями, лежат там лишь два листочка — список агитаторов да последняя сводка по надою молока. Донесение сочиняется на ходу. Сочиняется туго, слова не даются. А их, как и в военной сводке, должно быть немного, и именно те, какие нужны. «Федор Силыч, у нас случилось…» Что случилось? Горе, несчастье, катастрофа? ЧП? Или просто — умер человек?..
Во все времена горевестников не жаловали. Но Гришанова беспокоит не это. Да и как знать — горькую ли весть он везет Потапову? Отношения у них с Бамбизовым были сложными, в свое время покойный много крови попортил секретарю. Потапов недолюбливал его и побаивался: Бамбизов — фигура областная, у обкома на виду, да и характером отличался не ангельским, строптив был и упрям. Потапов, бывало, скажет: «Делать надо так-то». А Бамбизов встает и начинает доказывать свое. Да притом безапелляционно. Никакой тебе субординации. Вот и ежился Потапов, вот и крутился, изворачивался, чтобы и свой авторитет не уронить, и с Бамбизовым отношения не обострить… Так что — как знать, какую весть везет Гришанов. И тем не менее беспокойство одолевает: умер-то человек — не просто умер. Застрелился!..
Преодолевая звуковой барьер, самолет взорвал тишину пушечным раскатом. Гришанов вздрогнул от неожиданности: и впрямь, как в войну.
Но только на мгновение он отвлекся от своих мыслей. На войне было проще, тут же объяснять придется — как, почему, отчего. А что он знает? Жена Бамбизова, Ольга Тихоновна, живет с ним под одной крышей, и то не смогла ничего объяснить. Знай свое — орет, за голову хватается да твердит одно и то же: ничего не слышала, ничего не видела — выходила. А выходила-то она не просто выходила, скандал у них очередной с утра пораньше случился, сказала она ему что-то обидное. А он как раз с пистолетом возился почему-то, тряпочкой его протирал. Именной он у него, с фронта. Вскипел от обидных слов Бамбизов, вскочил, закричал: «Доведешь ты меня — пристрелю! Застрелю тебя и себя заодно. Вон отсюда, не доводи до беды!» И будто бы кинулся к ней. Она испугалась, убежала. Услышала только грохот какой-то позади себя. А когда вернулась — тишина в его комнате поразила ее. Приложила ухо к двери — тихо. И тут-то кольнуло что-то, открыла дверь, а он… Видел Гришанов всю эту картину. Виктор как раз врача ездил вызывать, возвращался, встретил на дороге Гришанова, подхватил. Приехали, вошли в комнату. Бамбизов лежит на полу вниз лицом, тут же пистолет валяется — «ТТ» военного образца. Гришанов взял пистолет двумя пальцами за самый кончик ствола, повертел, надпись дарственную прочитал, положил на то же место. К столу подошел — может, записка какая оставлена. Нет, ничего, никаких бумаг, только потертая кирзовая кобура да пистолетный шомпол с большим кольцом на одном конце и продолговатым отверстием — на другом. На шомполе мягкая тряпочка намотана. Вышел Гришанов, закрыл дверь, сказал, чтобы никого не впускали туда, чтобы ничего не трогали.
Вот и все, вот и объясняй — кто виноват, в чем причина. Если та история с Конюховой, — так не может быть, теперь уж как будто все улеглось. С подсобными промыслами прижали? Так сколько раз и по каким поводам его не прижимали? Звеньевую систему его как громили — ничего, выдержал. Дома что-то случилось с женой? Такое бывает. Но опять же — не молодые ведь они с Ольгой, дети уже взрослые… Правда, жили они неважно, особенно последнее время…
Нет, не объяснишь. А объяснять придется. Секретарь райкома потребует объяснений, потому что самому ему придется давать их обкому, а обкому, может быть, еще выше! Обязательно так и будет: умер-то не простой человек, скончался председатель известного в области колхоза, Герой Социалистического Труда! Умер? Если бы умер — куда все как проще было бы: приехал бы в райком и доложил — умер. Потапов снял бы трубку и сказал бы дальше кому надо — умер… И в газете напечатали б — скоропостижно скончался от инфаркта миокарда, кровоизлияния в мозг… Расширения… Сужения… Мало ли от чего скоропостижно умирают. А теперь как быть?
Переменил положение Гришанов, уселся поглубже в сиденье, меньше стал, скромнее; невиннее.
— Виктор, не забудь напомнить: нам надо будет потом в редакцию заехать.
Ничего не ответил Виктор, смотрит вперед, желваки под скулами перекатываются, думает. «В редакцию ему надо! И туда хочет успеть первым — торопится. Как же, это же очень важно — первым всюду поспеть с такой вестью, его потом надолго запомнят. И голос жалостливый, будто и вправду ему жаль Владимира Ивановича. А сам, наверное, радуется, что такое случилось — ишь как ожил, зашустрился, забегал. Указать успел: «Все по местам, жизнь идет, а я — в райком!» Событие, дело нашлось…»
Широкий небритый подбородок шофера угрожающе перекосился.
Попрыгав по булыжной мостовой, «газик» свернул на центральную улицу, нырнул под запретный знак — яркий «кирпич» на огромном железном круге, и заскользил по ровному асфальту.
Не дав остановиться машине, Гришанов выскочил из нее и побежал по скрипучей деревянной лестнице на второй этаж. В райкоме еще было тихо, пахло сырыми полами, утренняя прохлада приятно остужала разгоряченное тело. В приемной не было никого, но Гришанов знал, что секретарь на работу приходит рано, и вошел прямо в кабинет.
— Федор Силыч, несчастье… — выпалил он и бросил на длинный, покрытый зеленым сукном стол свою планшетку, сам опустился на ближайший стул, закрутил головой: — Я так и знал, так и знал…
Утопший в просторном кресле низенький, толстенький, свежевыбритый от подбородка до макушки Потапов поднял свою большую круглую голову, кивнул склонившейся над столом заведующей отделом пропаганды Сякиной — чтобы не застила.
— Что?.. Что там еще?
— Умер… Бамбизов умер.
Потапов взглянул на Сякину, словно просил подтвердить услышанное. Опять этот Бамбизов — обязательно что-нибудь выкинет…
— Толком-то можешь объяснить?
— Застрелился…
— Час от часу не легче! — Потапов поднялся из-за стола, побросал карандаши в мраморный стакан, сувенирную авторучку «Спутник» вставил в колпачок-стабилизатор, нацелил «ракету» на себя. Собрал бумаги, выровнял их, постучав ребром по столу, отложил в сторону. Навел порядок на столе, поднял голову, взглянул на Сякину, на Гришанова, сел в кресло. Помолчал.
— Как это произошло? Почему?
Поднял плечи Гришанов — не знаю.
— Ну, хоть что-нибудь ты можешь рассказать? — Потапов начинал сердиться. — Как, когда, где?..