— Дома. Утром у себя дома, на квартире. — Гришанов силился вспомнить, что он еще знает об этой истории, и оказалось — ничего. Предательски запершило в горле, быстро откашлялся, повторил: — Утром… — и добавил: — Рано утром, я еще только на работу шел. — Овладел собой, стал рассказывать: — Смотрю: «газик» его несется. Останавливается. Думал, сам там, что-то сказать хочет. Подошел. А в машине только шофер, в контору ездил врача по телефону вызывать. Ну, я понял — что-то случилось. Думаю — заболел. Сел в машину, поехали. Приезжаем, а там вот такое.
Подперев щеку большим пальцем, Потапов смотрел на Гришанова, ждал продолжения. Не дождавшись, спросил:
— Что там? Ну?..
— Ну, лежит. Застрелился.
— А может, нет?
Потапов продолжал смотреть на Гришанова, и тот развел беспомощно руками: все правильно, а больше вряд ли кто что скажет.
— Н-да… — проговорил Потапов и перевел взгляд на Сякину. Та разогнала вокруг своей головы дым от папиросы, обернулась к Гришанову.
— Наверное, хоть записку какую оставил? — И тут же разъяснила Потапову свою мысль: — Сам-то он должен был как-то объяснить людям свой поступок!
Гришанов недолюбливал эту въедливую сухопарую женщину, прокопченную табаком. Поэтому первой мыслью его было — не отвечать на ее вопрос, сделать вид, будто не слышал. Однако помимо своей воли покрутил головой, сказал небрежно:
— Никакой записки нету, — и уже мягче, адресуя свои слова только секретарю, добавил: — Смотрел, на столе ничего нет. В ящике или еще куда там не лазил… Предупредил, чтобы в комнату никто не входил и ничего не трогали, пока… Ну, пока из прокуратуры или из милиции не приедут. Дело-то ведь такое, мало ли что.
Кивнул головой Потапов — одобрил, и от этого кивка сразу легче сделалось на душе у Гришанова, передохнул, поудобнее сел на стуле.
— А может, жена уничтожила записку? — не унималась Сякина.
Гришанов напрягся, но Потапов отмахнулся от этой версии, и вопрос остался без ответа.
— Вечером видел его? Что он делал? Куда-нибудь ездил? — спросил секретарь.
— Вчера видел его еще днем — ничего такого подозрительного не заметил. А вечером, может, и ездил куда — не знаю.
Сякина подбежала к окну, высунулась по грудь наружу, крикнула:
— Андрющенков! Зайди к Федору Силычу! Идет. Сейчас шофер все расскажет.
Воцарилась тишина, все ждали шофера: он действительно может многое рассказать. Потапов вышел на середину кабинета, прислушался. Вот мягко стукнула наружная дверь, и кто-то стал скрестись во внутреннюю, ища ручку в темноте тамбура. Наконец ручка повернулась, и в кабинет вошел Виктор. Увидев стоящих прямо перед собой секретаря и Сякину, Виктор оторопел, попятился, придавил дверь спиной. Стянул кепку с головы, вытер подкладкой лоб, посматривая то на одного, то на другого, ждал, что скажут.
— Что там случилось? — спросил Потапов, глядя на шофера в упор.
Расширив глаза, шофер перевел их на Гришанова, удивился: разве парторг ничего не рассказал? Он же только за этим сюда и ехал?..
— С Бамбизовым что?.. — нетерпеливо уточнил Потапов.
— Дак что?.. Ольга Тихоновна знай кричит свое, а я там не был, — и кивнул на Гришанова: он, мол, все знает, заходил в комнату, у него и спрашивайте.
Потапов сделал несколько шагов по кабинету, успокаиваясь, подошел совсем близко к шоферу, спросил мягко, почти ласково:
— Но — из-за чего? Ты с ним бывал, все знаешь.
— Не знаю… Он мне ничего не говорил…
— Пойми, Андрющенков, своим молчанием ты Владимиру Ивановичу теперь уже не поможешь. А нам надо знать причину…
— Я ничего не знаю, — угрюмо проговорил шофер, не дав секретарю до конца высказать свою мысль.
— Где вчера были? Пили? Куда ездили?
— Никуда мы вчера не ездили, — сказал Виктор. — А что у них вышло — не знаю. Утром это было, на рассвете. У жены его спросите.
Но Потапов уже слабо слушал шофера, прохаживался поперек кабинета и ругал себя за то, что учинил допрос парню. В самом деле, что он знает? Застрелись сейчас Потапов — ну пытайте его шофера, хоть на дыбу подвесьте — все равно ничего не объяснит. «Нервы, нервы… На пенсию попроситься, что ли?.. Если бамбизовская смерть пройдет стороной, не заденет — попрошусь на пенсию. Адская работа…» И, не оборачиваясь, махнул шоферу — иди.
— Видали, каков! — проговорила вслед шоферу Сякина. — Упрямый, настоящий бамбизовский выкормыш.
Взглянул на нее осуждающе Потапов, вернулся к своему креслу, но не сел, а стоя стал нажимать кнопку на телефонном столике. На вызов никто не являлся: было еще рано. Звонок тревожно подзенькал в приемной и затих. Потапов сел, беспомощно положил руки на стол, постучал пальцами по стеклу.
— А днем, когда встречались, как он выглядел, что говорил?
— Обыкновенно выглядел. И говорить — ничего не сказал. Кивнул и прошел мимо. Вы же знаете, после того случая он меня терпеть не мог.
— После какого случая? — поднял голову Потапов.
— Ну, после этой истории его с Конюховой…
— А… — поморщился Потапов — неприятная история. — Да, уж конечно, любить после такого вас с Сякиной никто на его месте не стал бы. Вам только дуги гнуть.
Сякина занервничала, заходила от окна к столу:
— Из этой истории он так ничего и не понял. Слиберальничали мы с ним тогда. И вот результат.
Хрустнула сухо сломавшаяся спичка, полетели обломки ее через окно на улицу, вжикнула вторая, зашипела громко, распространяя запах серы. Сякина — худая, с бледным лицом курильщицы, энергично втянула в себя дым, скурив за одну затяжку полпапиросы. Обволокла всю себя клубком дыма и вышла из него, как из облака. Резко сдавила мундштук — раз, другой, третий, превратила его в гармошку и закусила кончик острыми зубами. Не вынимая папиросы изо рта, проговорила:
— Ваша любовь, Иван Силович, его и погубила. Добро до добра не доводит. С людьми надо обращаться строго, тогда они будут уважать тебя. Люди уважают только силу. — Она выдернула изо рта папиросу, ткнула ее огоньком в дно пепельницы и так долго и крепко держала ее двумя пальцами, словно живую, пока папироса не задохлась и не перестала дымить. Для верности она потыкала ею несколько раз в голубое донышко пепельницы, размочалила и бросила, брезгливо опустив уголки рта.
Потапов смотрел на Сякину и молча грыз ноготь: ее обвинение поразило его. А та не унималась:
— Предлагаю срочно созвать бюро и обсудить этот вопрос. Надо его примерно наказать. — Она резко обернулась к Гришанову и посмотрела на него в упор, ожидая одобрения. Но Гришанов вдруг съежился, втянул голову в плечи и, виновато степлив глаза, обернулся к Потапову: «Меня наказывать? За что?..»
— Кого наказать? — спросил Потапов, досадливо морщась.
— Бамбизова, разумеется.
Гришанов облегченно вздохнул, а Потапов, будто у него зуб заныл, простонал:
— Да ведь его уже нет! Разве вы не поняли, о чем речь?
— Прекрасно поняла. Наказать надо — в пример живым, чтобы не повадно было в другой раз…
— Другого раза-то не будет! — отмахнулся Потапов. — О чем вы говорите?
— Как знать, Федор Силович, — стояла на своем Сякина. — С Бамбизовым не случится, а другие могут повторить. Дурные примеры заразительны — это не мной сказано. Мы не можем допустить, чтобы в наших рядах были самоубийцы.
— Да нет его уже в наших рядах, нет. Он уже в тех рядах, откуда не исключишь. — Потапову надоела Сякина, она мешала ему сосредоточиться.
— Не важно. — У Сякиной нервно задергалась правая щека. — Нужно посмертно вывести его из состава членов райкома, исключить из партии и просить вышестоящие органы о лишении его высокого звания Героя Социалистического Труда.
— Не говорите глупостей, — оборвал ее Потапов.
— Да-да, Федор Силович, — стояла на своем Сякина. — Только так мы сможем воспитать достойную смену, только так мы сможем воздействовать на молодежь. Я убеждена: мы не имеем права хоронить его коммунистом — он проявил малодушие. Раз уж мы проморгали в своей воспитательно-пропагандистской работе его при жизни, надо наверстывать это дело после смерти. Тут, конечно, есть недоработка и райкома в целом, и моя, как человека, ведающего пропагандой, но большая часть вины ложится на товарища Гришанова. Он был послан райкомом в колхоз, чтобы проводить эту работу. Но, судя по всему, с поручением товарищ не справился, доверие районной партийной организации не оправдал.
«Вот оно, начинается…» — Гришанов приподнялся, беспомощно развел руками, глазами прося пощады у Потапова. Тот махнул — сиди, мол, хотел что-то резкое сказать Сякиной, но сдержался.
— Да, конечно… Человека мы проморгали, — согласился он и мягко попросил Сякину: — Ладно, Венера Изотовна, идите, займитесь своими делами.
— А бюро? — сдвинула та нарисованные брови. — Имейте в виду, это не просто самоубийство на почве чего-то там сугубо личного. У него мозги всегда были с завихрениями. Вспомните, какие он мысли высказывал? «Я готов бросить себя на плаху!» Вот он и бросил, думал, мы споткнемся о его труп и свернем в сторону. Но не тут-то было, просчитался!..
— Ладно, потом. — Потапов не знал, как от нее отвязаться. — Ладно, Венера Изотовна, я вас понял. Идите. Мне нужно посоветоваться с обкомом.
— Правильно. Уверена, вам скажут то же самое.
Выждав, пока за Сякиной закрылась дверь, Потапов потянулся к белому, с витым в мягкую спираль шнуром, аппарату, но трубку не снял: вспомнил о Гришанове.
— Как же это случилось? Толком можешь рассказать?
— Нет, не могу, Федор Силович… Ничего не знаю.
Постучал Потапов пальцами по стеклу, покряхтел:
— А что ж ты говоришь: «Я так и знал»? Что знал?
— Не надо было нам, Федор Силович, спасательную операцию в отношении его проводить.
— Какую?
— Ну эту… С этой, с бригадиршей, с Конюховой… Пусть бы путался. Предупредить бы помягче — мол, крути с ней, но так, чтобы никто не знал, чтобы поменьше разговоров было…
— Нельзя. Моральное разложение. Тут только отпусти вожжи…
— Там не просто — любовь…