— В колхозе пока не планируется большой стройки, а все машины заняты — завозят лес, кирпич, цемент, шифер, гвозди.
— Зачем?
— Колхозникам потом будут продавать или давать в рассрочку на индивидуальное строительство. Сейчас вовсю идет заготовка торфа — тоже на топливо колхозникам. Корзиночный цех работает на полную мощность. Скоро начнется сезон — пойдут ягоды, грибы, на корзинки спрос появится. Торопятся. Каких только не наплели! — сбившись с тона, вдруг потеплел и заулыбался Гришанов. — От больших до вот такусеньких — детишкам под ягоды. Красивенькие. Мг… — закашлялся вдруг и снова перешел на осуждающий тон: — А теперь новое придумал. Ковры будут ткать.
— Какие ковры? — удивился Потапов.
— Не ковры, а вот эти, как их?.. Дорожки, половички. Знаете, в деревнях раньше ткали их из разноцветных тряпичных полосок?
— Ну?
— Узнал, одна старуха делает такие, пошел смотреть. Станка у нее нет, так она приспособила для этого железную койку. Основу натягивает вокруг койки — через спинки, под них — вкруговую. Челнок… Не челнок, а игла такая, деревянная. Большая. — Гришанов отмерил на столе с полметра отрезок. — Вот такая будет. В одну сторону проденет тряпичную ленточку иглой, передвинет основу, и тут же иглу в обратную сторону. Туда-сюда, туда-сюда, рядов пять. Красные тряпки, потом зеленые. Разных цветов. Красиво получается. За два дня половик готов. Длинный. — Он оглянулся на дверь, прикинул: — Отсюда до двери хватит, пожалуй. Ну вот. Понравилось ему это дело. В музее стоял станок, на котором раньше делали такие половики, вытащил. Приказал плотникам по его образцу сделать несколько штук. Сам мотнулся на швейную фабрику, договорился, и уже две машины привезли обрезков разной материи. Свалили под навес, женщины сортируют по цвету и еще там по каким-то признакам — не знаю. Широкие лоскуты рвут или режут на тонкие ленточки, мотают в клубки. Стал говорить ему, мол, не дело затеял, так и слушать не хочет. В колхозе, говорит, около пятисот человек трудоспособных да, кроме того, пенсионеров больше двухсот. Людей надо занимать круглый год. Это одно. Второе — доход будет и колхозу, и людям. А подсобный промысел сейчас, говорит, разрешен и поощряется. Вот и спорь с ним.
— Да, тут спорить трудно, — проговорил Потапов, и Гришанов замолчал. Но, настроившись на определенный тон, на другой переключиться уже не мог, продолжал:
— На днях двух девушек из колхоза отпустил. Лучших — доярку и свинарку! Не просто отпустил, а сам уговорил уехать в город, помог им там устроиться. И это в то время, когда не хватает доярок, когда в свинарки никто не хочет идти.
— Сам уговорил уехать? — насторожился Потапов. — Но зачем? Что-нибудь?..
— Да ничего. Хорошие работницы, но засиделись в девках, женихов, видите ли, в колхозе не нашли. Стал ему говорить — как же так, мол, мы стремимся, чтобы молодежь оставалась в колхозе, а ты сам ее разгоняешь. Так он мне целую лекцию прочитал. «Слышал я, говорит, что в Америке авиационные компании, да и не одни авиационные, берут на работу девушек только молодых, только красивых, только незамужних и, естественно, только бездетных. И если она вышла замуж — ее тут же увольняют, не нужна. Так то ж капитализм, мы же с ним, проклятым, поэтому боролись и боремся. А мы разве можем хоть подобие такого допустить у себя? Нет! У человека должна быть личная жизнь и личное счастье. Представь: дивчина работает хорошо — ей почет и слава, награды, большой заработок, а в личной жизни нет удачи. Как тут быть? Куда ей те деньги, слава, наряды — перед кем ей покрасоваться? Ты же видишь, говорит, они перерастают, сверстницы давно уже замуж повыходили, а у этих теперь и подруг не стало. Появилась замкнутость. Так пусть уедут, посмотрят на белый свет, на людей, где-то ж ходит и их счастье. Мы ведь не эгоисты и не должны ими быть: давай, мол, работай, и все. Найдя свое счастье, человек в десять раз больше принесет пользы государству. Без личного счастья даже в родном селе тоска заест». Нет, с ним спорить нельзя, очень нужно ему их личное счастье, если в животноводстве людей не хватает?!
— Узнаю Владимира Ивановича! — откинулся на спинку кресла Потапов.
— Чудит, — сказал Гришанов.
— Душевность в нем есть какая-то, а?..
— Да, конечно, — растерялся Гришанов, — о людях надо заботиться, но ведь в животноводстве…
— А что, я слышал, у вас там с моральной стороны не все гладко?
— У меня? — испугался Гришанов.
— Не знаю. У тебя ли, у него ли. Бабы, пьянка? — хитрым ходом подступал Потапов к основному разговору.
— Нет, этого нет, — закрутил головой Гришанов. — Мне ведь все это врачами запрещено, я вам докладывал, когда вы меня на работу принимали. Тем более — в колхозе!.. — Он доверительно улыбнулся: — Ну какие там женщины? — и брезгливо скривил лицо.
— А Бамбизов? Пьет, гуляет?
— Не… не… Откровенно говоря, не знаю…
— Да ты не крути. Говори, что есть.
— Определенного ничего.
— А неопределенного?
— Ну приходила ко мне как-то его жена, Ольга Тихоновна. Жаловалась, будто он с Конюховой… А фактов, конечно, никаких. Но я поговорил с ним. Должен же я реагировать на заявление? Деликатно так намекнул ему: «Брось, говорю, путаться с этой бабой». А он: «Пошел ты, говорит, к…» Ну, и послал, естественно, меня по-латыни, как говорят. Выразился. «Не твое дело, говорит. Ты что, в колхоз приехал бабьи сплетни собирать или партийно-воспитательную и культурную работу налаживать? У тебя что, других дел нет? Пройди, говорит, по домам, посмотри, как люди живут, побеседуй. Узнай, почему в хороших современных домах люди снова русских печей понастроили, почему не хотят расставаться ни с чугунками, ни с ухватами. Мы сейчас газ внедряем, завезли плитки, баллоны. Это же мечта — газ в квартире! А многие отказываются. Одни боятся газа, другие просто не мыслят себе кухню без русской печки. Пройди, разъясни людям, помоги. А в мою личную жизнь не лезь, делать тебе там нечего. Моя печаль, моя забота, никто в ней не помощник». Вот такая беседа состоялась.
— Значит, выходит, не отрицал своих связей с Конюховой? — уточнил Потапов.
— Так точно. Выходит, нет, — согласился Гришанов.
— Да, дела… Серьезные дела у него там, а ты проморгал, — упрекнул секретарь Гришанова. — А за Бамбизова ты отвечаешь головой. Герой должен по всем статьям оставаться героем, и в этом помогать ему обязан ты. На то тебя и послали к нему.
— Трудно мне с ним, Федор Силыч. Он стал ко мне холоден, не делится ничем. Скрытничает, — пожаловался Гришанов.
— Уметь раскрыть душу любого человека — вот святая святых партийного работника.
— Это я понимаю.
— Ладно, иди. О нашем разговоре никому ни слова.
— Слушаюсь, Федор Силович.
— Узнаешь какие подробности, доложи немедленно.
— Слушаюсь…
Вышел Гришанов из райкома — распирают неопределенные чувства и мысли. На душе гадко, будто подлость сделал. А ведь ничего не врал секретарю, правду говорил. Но как говорил — доносил. А зачем? Гипнотизирует его Сякина, настраивает на вот такой разговор, уверяет, будто Потапов конфликтует с Бамбизовым. Поэтому не может совладать с собой Гришанов, старается угодить секретарю. И всякий раз огорчается: чувствует — не угодил.
Обидно и то — сам для себя никак не определит Гришанов, на чьей стороне он. При Потапове — думает по-потаповски, а вернее — по-сякински, слушает Бамбизова — вроде тот прав. Хотел быть нейтральным — не получилось: Потапову, знает, нейтрал не нужен, а Бамбизов… О, как поначалу обрадовался Бамбизов приезду в колхоз Гришанова! Словно истосковался по живому человеку, набросился на него — рассказывал, советовался, мечтал при нем вслух…
С тяжелыми думами возвращался Гришанов из райкома. От встречи с секретарем в душе тревога, опасностью пахнуло: два больших корабля грозно сближаются, не замечая утлой гришановской лодчонки между ними. Вот-вот ее раздавят как скорлупку, вот-вот…
А что делать? Секретарь есть секретарь…
Всю дорогу разматывал клубок воспоминаний, не заметил, как доехал. Увидел издали крышу многоквартирного дома, построенного недавно на центральной усадьбе, удивился: так быстро? Может, не в ту сторону затащил его Мальчик? Нет, все правильно. Крыша — другой такой в округе нет: телевизионные антенны на ней стоят густо и, как кресты на деревенском погосте, валятся в разные стороны.
Домой не поехал, свернул в лесок, спешился, пустил Мальчика пастись, сам лег на траву. Нахлынули воспоминания.
Давно это было, лет пять, наверное, прошло, а помнится. Все помнится… Весна в тот год была кислая, затяжная, и в колхоз к Бамбизову Гришанов добирался тогда пешком. В тот год, как раз перед его приходом, у них плотины смыло, пруды ушли, и село долго жило под впечатлением наводнения. В подробностях рассказывали, как дело было.
…Еще с вечера стало заметно необыкновенно быстрое прибавление воды в верхнем маленьком пруду. Если ночью не будет заморозка и не прекратится таяние — быть беде. Заморозка не было. Вода поднялась до краев плотины, осторожно, будто котенок, потыкалась о берег, в сваи, лизнула в одном, в другом месте и вот нащупала то, что искала. Тоненьким язычком, как лезвием, перекатилась через насыпь. Какое-то время она еще поблескивала мирно и спокойно, но вдруг рванулась в проран и в мгновение ока разворотила его до основания. Будто насосом подхваченные, устремились туда же льдины. Заклокотало, затрещало, заохало. Ревя, поток несся вперед. По пути сорвал бетонный мост, растерзал насыпь, увлек в пучину столетнюю ракиту и потащил ее — ершистую, страшную, похожую на чудовище, — к большой плотине. Плотина не выдержала напора и с грохотом рухнула.
Всю ночь раздавались удары, похожие на взрывы, треск, шуршание льда, деревьев. Утром речка еще ярилась, но мутная пена у берегов уже выдавала ее бессилие, и трактор на другую сторону переехал вброд.
И весна после этого как-то сразу успокоилась, появились и ночные, и утренние заморозки. А потом на оттаявшие поля полил дождь. Земля пила живительную влагу, но скоро пресытилась, и вода на ровных местах стояла прозрачными озерцами.