Казалось, время повернуло вспять — ни настоящей весны, ни лета в этом году не будет. Плотные тучи серым войлоком низко висели над землей, мелкий, по-осеннему холодный дождь нудно квасил поля.
Дороги сделались непроезжими, асфальт утонул в ошметках грязи, натасканной на него колесами машин. Местами он вспухал сизыми нарывами, и чтобы как-то спасти трассу, дорожники рыли на обочинах дренажные канавки для стока воды.
Не трава — зеленая плесень появилась под кустами нераспустившейся сирени…
Но весенние беды тогда мало занимали Гришанова — военный человек, он долгие годы был оторван от крестьянской жизни, отвык. Да и внимание на весну он обратил, лишь когда, направляясь в «Зарю», сошел с райцентровского тротуара и утонул начищенными сапогами в дорожной грязи. Ругал весну за бездорожье. А больше думал о себе, сетовал на свою судьбу. Не удалось ему в армии выбиться в большие чины. Служить еще мог, но уволили. Зря остался в армии после войны. Тогда на гражданке люди нужны были, и он смог бы добиться немалых высот. Теперь труднее, выросло новое поколение, с образованием… Да и возраст не тот, чтобы начинать все сначала. А жить надо, никуда не денешься. Надо помесить грязь, надо потопать своими ножками. Не потопаешь — не полопаешь, тут не армия. Это там — солдат спит, а служба идет.
С трудом добрался Гришанов до колхоза. Ноги разъезжались в разные стороны, дорожная жижа чвиркала из-под подошв, тяжелых от налипшей глины. У самого села с трудом преодолел кювет, сошел на травянистую обочину и по ней — до зелененького деревянного домика. Долго чистил у крыльца сапоги, пока на пороге не появился сам Бамбизов. Седая большая голова его прочно держалась на короткой обветренной шее. Глаза теплые, ласковые. Удивился:
— Пешком! — и улыбнулся широко, добродушно.
И столько было в этой улыбке, в этом возгласе тепла и душевной простоты, что Гришанов после мучительной дороги чуть не расплакался. Виновато проговорил:
— Уполномоченным к вам на весенний сев… Из райкома…
— Заходите. Под обед поспели. Хорошая примета.
В коридоре Гришанов замешкался — сапоги грязные.
— Снимайте, — распорядился Бамбизов и бросил ему мягкие войлочные тапки. — Надевайте вот это, не стесняйтесь, будьте как дома.
Не мог быть как дома Гришанов, чувствовал, что в армейских галифе с тесемками у щиколоток и в тапках выглядит он нелепо. Но Бамбизов как-то очень умело снял с него эту неловкость, проводил в комнату.
— Располагайтесь.
Вошла Бамбизова — тонкогубая, с белым, будто вымоченным в рассоле лицом, протянула Гришанову руку, назвала себя:
— Ольга Тихоновна, — и добавила, снисходительно улыбаясь в сторону Бамбизова: — Жена вот этого знаменитого председателя. Только жена, — развела руки в стороны, покачала горестно головой и пошла медленной, независимой походкой в другую комнату.
А Бамбизов шуровал в буфете — доставал тарелки, стопки. Щелкнул по графину с водкой, спросил:
— Пойдет? Погода стоит чертовская — только водку пить. — Крикнул: — Оль, нам бы огурчиков?..
Ответа не последовало. Минуты через две вошла Бамбизова, принесла в тарелке котлеты; небрежно поставила на край стола, сама опустилась устало на стул.
— Огурчиков, Оль?.. — попросил Бамбизов.
— Отец, ну ты хоть бы людей постеснялся! Я полезу в погреб?!
— Дак, а разве тут нету?
— Ничего не знает, что в доме делается, — пожаловалась она Гришанову, всплеснув руками. — Как он колхозом руководит — удивляюсь!
Тронул Бамбизов Гришанова за плечо:
— Подождите минутку, я быстро — в погреб смотаюсь.
— Давно бы так, — проговорила она вслед мужу. — Не велик барин, — и улыбнулась, в шутку обратила свои слова. — Пусть люди посмотрят, как Герой сам в погреб за огурцами лазит. Герой! Завидуют мне — жена Героя! А знали б они, как с этим героем жить… Он же такой, как все: есть, пить давай, обстирывай. Все время на людях — я ж это понимаю. Вот и крутишься целыми днями — наглаживаешь да настирываешь. А разве это ценится?.. — Махнула рукой, отвернулась недовольная.
Вошел Бамбизов. В эмалированном ведре принес огурцов, помидоров, яблок моченых.
— Отец, ну куда ты столько нагрузил!
— Пусть, съедим! — Выложил на тарелку — к одной стороне огурцы, к другой яблоки. Помидоры — сверху.
— Яблоки из какой бочки брал?
— Из какой! Все из той же — она давно уже в единственном числе, — и принялся разливать водку.
— Обрадовался, — упрекнула она его, кивая на стопки. — Есть причина?
— А без причины как пить? Без причины и блоха не кусает, — отшутился он. — Тебе налить? Там вино есть?
— Боже сохрани!
— Ну, как знаешь, тебе жить. — И к гостю: — За встречу!
— Тебе ж нельзя, — не унималась Бамбизова.
— Да ладно, Оль, хватит. — Выпил, откусил огурец, захрумкал. — Сама не пьешь, так не порть людям аппетит. — Пригласил Гришанова: — Закусывайте.
— Закусывайте, — пригласила и она гостя, подвинула ему тарелку с котлетами.
— А может, борща налить? — спохватился Бамбизов. И сам ответил: — Конечно, с дороги человек! Подождите с котлетами, я сейчас. — Поднялся, побежал на кухню.
— Сиди уж, беспокойная душа! — остановила жена. — Я сама.
Бамбизов вернулся к столу, наполнил стопки, спросил:
— Помнится мне, до войны в райкоме комсомола работал какой-то Гришанов. Не родственник?
— Так это ж я и есть, — обрадовался Гришанов. — В тридцать восьмом в армию призвали. А вы где тогда были?
— В райисполкоме, в сельхозотделе.
— Все время одной дорогой идете, вот и достигли успеха. А меня бросало из стороны в сторону. Сначала хотел пойти по руководящей партийной линии — армия помешала, вернее — война. Оставалось дослужить несколько месяцев — война началась. Сначала у меня все хорошо шло — звания посыпались, награды, служил офицером связи при штабе армии. А после окружения — все приостановилось…
— Да, жизнь — она сложная штука, не знаешь, где соломку надо стлать, — посочувствовал Бамбизов и, перейдя на «ты», поинтересовался: — А что же сразу после войны не демобилизовался?
— В армии ведь воля не своя…
— Так-то оно так… Да только кто хотел, тот своего добивался.
Не проведешь Бамбизова, с ним надо быть откровенным — Гришанов это почувствовал, признался:
— Конечно, настоял — отпустили бы. Но я сам не очень стремился. Колебался. На гражданке разруха, голод — испугался. Да и отвык. В армии легче было. Мысль была — навсегда военным сделаться. Не получилось.
— Да, разруха была большая, не диво и испугаться ее, — задумчиво проговорил Бамбизов. И тут же отогнал мрачные воспоминания: — Ладно, хватит о прошлом, будем вперед смотреть. — Поднял стопку: — За будущее! Не дослужился в армии до генерала, до секретаря обкома дойдешь на гражданке. А?
— О, что вы! — Польщенный Гришанов скромно отверг такой высокий пост.
А потом они шли по весенней хляби — Бамбизов в больших яловых сапогах впереди нащупывал кочку потверже, предупреждал Гришанова: «Вот сюда становись». Или: «Стоп, стоп, ага, вот здесь, кажется, лучше…» Он вел его, как слепого сквозь минное поле, заботясь, чтобы гость не оступился и не ухнул в выбоину. На берегу речки остановился, долго смотрел на песчаное ложе балки, на прибрежные кусты, деревья, в которых запутался разный мусор от весеннего половодья.
Мутная речушка — воробью по колено, казалось, была неподвижной, как большая лужа. Несколько редких гусиных стад лениво плескались в воде.
Кивнув в сторону дороги, Бамбизов проговорил:
— Шальная весна какая-то… Видал, что сделала с плотиной?
Вдали виднелось беспорядочное нагромождение железобетонных конструкций, развороченная насыпь, повисшие над обрывом деревья и покосившиеся белые придорожные столбики. Впечатление такое, будто там поработали фугаски.
— И все это случилось в одну ночь! Как нарочно! А теперь вот квасит, квасит… Обидно. Жаль денег, а еще больше — наших надежд. Ведь запрудили мы эту речку не столько для хозяйственных нужд, сколько для красы, для культуры.
Плотный, коренастый, чуть сутуловатый, жизнерадостный Бамбизов вдруг помрачнел:
— Лопнула наша мечта. Бросили деньги псу под хвост…
— Отстроите. Не в одной плотине дело, — вздохнул сочувственно Гришанов.
Бамбизов спустился к самой воде, поднял длинный шест и ступил на шаткий плот, сбитый из нескольких бревен. Не без опаски последовал за ним Гришанов. Скользкие бревна играли под ногами, готовые разъехаться. Упираясь в вязкое дно шестом, Бамбизов снял плот с мели, сделал два-три толчка, и плот мягко торкнулся в другой берег. Они поднялись по крутой тропке, и Гришанов увидел двухэтажное здание клуба. Стояло оно на хорошем ровном месте, но было как-то на отшибе, в стороне от села, разбросавшего свои избы вдоль речки. Рядом с клубом сиротливо поблескивал большими окнами магазин, поодаль от него, там-сям — мокрые необжитые деревянные домики — без палисадников, без надворных построек. Их было не больше пяти.
— Это наш будущий хозяйственный и культурно-бытовой центр, — объяснил Бамбизов. — Главная улица пройдет от клуба до дороги. Здесь построим столовую, там — библиотеку…
Гришанов слушал, кивал, но представить все это, глядя на разбитую, раскисшую дорогу и выброшенные сюда, на голое место, посеревшие от дождя домики, ему было трудно.
Вечером, улучив момент, когда Бамбизов вышел, Ольга Тихоновна спросила:
— Куда он вас водил? Наверное, в Селище таскал по такой грязи?
— Новый центр смотрели.
— Ну, ну… Еще потащит, непременно!
— А что там, интересное что-нибудь? Это не та бригада, где звенья на хозрасчет поставлены?
— Слышали… Слышали, да не то. Там сама бригадирша на его хозрасчете. Еще увидите.
Не понял тогда Гришанов, о чем хотела сказать Бамбизова, на что она намекала. А на другой день ему подыскали квартиру, и он от Бамбизовых ушел.
Поселили уполномоченного в одном из новых домиков, чтобы поближе к «центру».
Хозяева его — одинокие старики: тщедушный, дробненький старичок, сторож водокачки, и полная, крепкая, с румянцем на щеках старуха — встретили квартиранта радушно.